Всё, что сердцу – Мила

 

 

 

Мама вернулась слишком быстро – и какая-то странная. Раскрасневшаяся и… заплаканная?

Мила выглянула, но решила сначала дочитать. Она почему-то не подумала, что может не успеть, что мама может снова уйти, что она так и сделает, уйдёт, что… ничего такого Мила не подумала. Просто хотела дочитать. Раз уж начала. Это чтение и так запоздало. Она, честно-то говоря, вообще сомневалась, пойдёт ли читать сегодня. Сомневалась вчера, позавчера – сомневалась и читала. Всю неделю после «той комиссии». Но сегодня упала последняя капля – эта мерзопакостная статья, – и Мила… засомневалась сильнее.

Когда мама ушла, Мила встала, чтобы убрать за бабушкой на кухне.

Бабушке, разумеется, её экземпляр не читали. И – разумеется, читали. По телефону. Это было ясно по красноречиво закрытой двери, по тому, как бабушка затихла, как неслышно выплывала она в кухню…

И тут оказалось, что бабушка помыла свою тарелку – да, тарелка стояла и мирно сохла! Колбасных ошмётков на столе почти нет, хлеб отрезан – и даже аккуратно, – все огрызки и фантики (Мила глазам не верила) – под раковиной, в помойке, – в общем, видно было, что бабушка старалась! Приняв это за сдержанное, но всё-таки раскаяние, Мила, неожиданно для себя, решила выяснить это, дожать.

– Почитаю, – сказала она, заходя к бабуле, имея в виду всё-таки. Всё-таки почитаю. Та промолчала (всё-таки читай)… – Бабушка… тебе когда-нибудь бывает стыдно?

– Чего это мне будет стыдно? В жару все так ходят, – ответила бабушка и потрогала панталоны.

Мама не пришла ни через час, ни через два, ни через четыре. Понервничав как следует дома, Мила спустилась во двор.

Дело шло к вечеру. Кругленькая Игнатьева, не торопясь, снимала бельё с плавно качающихся верёвок. На круглой бетонке (углы её давно обломались) затихли местные пьяницы. Под подъездом осели шарообразные старушки. Посреди двора стоял мотоцикл, и он был тоже какой-то округлый. Всё было очень связно: медленно и плавно. Кругло. Мила представила – в каком-нибудь из таких же дворов – свою неплавную маму, – и ей стало не по себе. Т.е. совсем уже не по себе, окончательно.

– Да вот она! – заорали над ухом.

Мила оглянулась – за ней, совсем впритык, стояла Зоя и победно, как дичь, показывала её старушкам.

Зоя была выпимши. На этой почве она даже пыталась подружиться с мамой – в одно прекрасное утро зашла «с пол-литрой», «поправиться».

– Ну… не сегодня. Сегодня… не «поправляюсь», – загадочно сказала мама.

– Почему??

– Солдат сказал.

– Какой ещё… солдат?

– Серебряный.

Зоя попятилась, пряча бутылку. Попыток больше не было, но осталось какая-то виноватая улыбка – как будто Зоя промахнулась и сожалеет… А мама говорила о монете. Иногда по утрам она подбрасывала юбилейный рубль с берлинским солдатом-освободителем. Решка – да, солдат – нет. Вот и вся загадка…

Зоя была не злая, а просто, как мама говорила, – клуша. Услышала про тараканов – сказала про тараканов, увидела Милу – орёт «вот она!»… Старушки заинтересовались.

– И как её только земля носит, мамку-то твою, – сказала одна. Она жила где-то неподалёку, кажется, через дом, но, неся в мир слово божье (Иеговье), позволяла себе присесть у любого дома, у любого подъезда. Для всех прочих, заданиями свыше не обременённых, это было, конечно, мовэтоном. – Егоровы ей так и сказали: допилась, курва, что в газетах пишут, как только земля носит.

– Да вы… как вас там… – запнулась Мила.

– Вот оно, воспитание. «Как вас там»!

– Что за шум, а драки нету, – улыбнулась Лариса, Милина соседка из квартиры напротив. Шума она не любила, но надо же было как-то пройти. Подтянутая, в светлом костюмчике, – возвращалась откуда-то...

Лариса переехала сюда недавно – года четыре назад. Она тоже пыталась дружить с мамой.

Мама сидела тогда под домом, ещё только собираясь чем-нибудь затовариться, а «новенькая», Лариса, вышла погулять с собакой и Ремарком. Ремарк упал прямо маме под ноги, мама подняла его и принялась так рьяно чистить, что Лариса растаяла.

– Вы, я так понимаю, здесь живёте? А мы вот… приехали. Неофиты, так сказать!

– Какая прелесть! Сапрофиты, – передразнила мама.

– Нет, не сапрофиты… – хихикнула Лариса.

– Паразиты?

И всё-таки Лара испугалась не сразу. Она оказалась продвинутой, начитанной, с чувством юмора – и вообще, «с чуйствами». И ещё у Лары была пятилетняя (сейчас ей девять) дочь.

– Ребёнку надо гулять. Завтра погуляю с Ксеней, – пообещала Лариса. – Пойдёте с нами?

И действительно захватила с собой Ксеню. «Лучше бы она мозги захватила!» – сокрушалась мама…

– …Это рассказ о художнице, Зюскинд, знаете ли, любит такие вещи... Ксеня, почему ты бегаешь?

– Мама, дуйчик!

– Это одуванчик. Повтори: о-ду-ван-чик! Ксеня, почему ты рвёшь цветы?

– Это дуйчик!

– Ксеня, почему ты споришь?!

– Ксеня, почему ты дышишь?! Вдруг Зюськин такие вещи не любит? – не выдержала мама... С тех пор, подчёркнуто вежливо здороваясь, Лара сразу отворачивалась. Причём, и от Милы тоже. Отвернулась бы она и сейчас, будь это просто Мила, а не такой вот… подподъездный клубок. Этот клубок, этот «что за шум» нельзя было просто обойти, он требовал внимания, участия…

– Ни шума, ни драки, моя хорошая, – принялась рассказывать старушка. – Довели бабку, что она из хаты не выходит, лежит… как голодная собака. Егоровы говорят…

Мила, не дослушав, что говорят Егоровы, кинулась в подъезд. У неё защипало в глазах и выступили слёзы, а в такие моменты её лицо дополнительно краснело…