Роман – воспитание

 

 

 

Трагическая недотрога,

Свистящая возле лица,

Я видел много, думал много,

Чтобы не скорчить подлеца.

 

Потом юродивая яма,

Потом 15000 рук,

Потом, побитые камнями,

Ступайте по воде, мой друг.

 

И кто здесь я, и кто здесь прочий,

Здесь служащие знают всё,

Что надо знать, себя морочат

И медленно стареет всё.

 

Один, как будто, не заметил,

Другой, как будто, подглядел,

Как я любил колени эти,

Молящиеся не у дел.

 

 

1.

 

Когда у тёщи Эвридики умер муж, Владимир Леонидович Барбаш, следователь по особо важным делам в областной прокуратуре, она легла на софу лицом к стене и больше не вставала. Они все в 38 умирали, болгары, украинцы, евреи, подставляющиеся, тащащие службу, за которых выходили наши мамы, русские женщины, полные блестящих ожиданий жизни, потому что русские к этому времени надорвались от сплошных терроров и войн и стали советскими, которым по барабану, кому на Лубянке поставят памятник, а потом постсоветскими, которым не по барабану Абрамович и «Челси», Галкин и Путин, Пугачёва и Киркоров.

Пришлось её дочери и моей жене Марии её мужем становиться. Меня тогда ещё не было там. Чтобы мама «отрыгнула», так бабушка Поля говорила на цветок герани в горшке, который засох, зачах, сгнил, а потом вдруг дал новый побег, в деревне Белькова, в 6 км от города Мценска, там ещё церковь 12 века как куб бетона, в которой Левша с товарищами молился блоху подковать, приспособленная под гараж.

Потом, когда я там появился, все думали, что я стану отцом, мужем, кормильцем, а я сразу стал ныкаться и писать книгу «Чмо», учебник, как стать чмом пособие, камень, отвергнутый при строительстве, стал во главу угла, и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, пусть попробует, опишет, всё равно ему никто не поверит, потому что русская литература мертва.

Пришлось тёще Эвридике становиться мамой Майки Пупковой, дочки, а жене Марии папой. А я что-то вроде старшего брата, то ли разведчика, то ли уголовника, то ли приживалки. Это тем более было хорошо, что в живой природе социальности свято место пусто не бывает. Так у тёщи Эвридики на закате появилось своё поприще передачи опыта жизни, дочка Майка Пупкова, что она ещё не нажилась. У жены Марии школа, которая вместила в себя воплощение, театр, сцену, путешествия, искусства, теплоту жизни.

А у автора этих строк – возможность видеть, что люди это времена, места, имена и мысли. Так у них получилось, что они едут в машине и пишут книгу, пишут книгу и едут в машине, что они в жизнь входят как в женщину мужчина, как жизнь в них входит как роды, наслаждение, вдохновенье. Много других вещей ещё было, конечно. Халтура, корысть, жлобство, фарисейство, война, ненависть, несчастье, государство, зона, церковь, дружба, любовь, вера. И от них нельзя было откреститься. Да никто и не открещивался особо. Наоборот, как рыба в воде в этом были. Потому что между ними получилось такое мёртвое отчужденье, как после смерти, что любое живое стало видно как в драме трагично, объёмно, выпукло, подробно.

Что всё по настоящему и понарошке, как кто хочет. Это действительно так, как ни чудовищно это памяти, совести и нервам. Что Иуда предал Христа, потому что он для него был не царь, а самозванец, а потом повесился, потому что понял, что, он, кажется, перемудрил, как Смердяков в «Братьях Карамазовых», себя предал, а когда повесился, то потом снялся с петли и пошёл к Богу, потому что это отчаяние ему не в вину, а в спасение вменилось. Как Христа распинают непрерывно вот уже 2000 лет государство, церковь, зона, так что его воскрешение ежедневное в нас, как второе пришествие нам, мы уже как послеконцасветцы – живём после всего, после Христа, после Иуды, после смерти, после воскресения. И это тем более красиво, что при этом мы в машине «Ауди-автомат» в пробке на Ярославке стоим в понедельник по пути на службу с дачи, по мусоркам под дождиком шаримся, может, чего вкусного и интересного сыщем, словно бы ни разврат наслаждения, ни корысть вдохновения нас не коснулись в нашем воплощенье и мы всё понимаем и ничего не боимся, ни жизни, ни смерти, ни загробного воздаянья.

 

 

2.

 

Да, конечно, это из детства и из загробного воздаянья, но Максим Максимыч, муж Бэлы, которая решила, что скоро умрёт, потому что все кругом умирают и стала задыхаться, отец Серёжи Фарафонова, который выбегал на середину комнаты в раннем детстве и блажил речёвку собственного сочиненья, а всё равно мы бандиты, а всё равно мы русские, а всё равно писю трогать можно, преподаватель словесности в школе для богатых, думал, что этим и отличаются времена.

Но двойник Веры Верной, мэра острова Рыба в море Стойсторонылуны, которая сидит на спине этой рыбы и её ловит, и удивляется, что так тяжело тащить, и Фонарика, жены Пети Богдана покойного, мануального терапевта, литератора, гуру, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противопоставленья, тварь ли я дрожащая или право имею, на сцене театра «Около» с юродивой улыбкой и движениями из детства и от папы с мамой, когда и хотелось бы по-другому, да не получится, говорит, страсть, жаме, и протягивает руки, а дядечка-режиссёр, юродивый и гугнивый, вдумчивый и седой с носом с горбинкой, играет Алису в пижаме, постмодернизм называется. А я сижу в зале и думаю, им бы Левшу и Леди Макбет Мценского уезда играть, но я не вхож.

 

 

3.

 

А Мария говорит, Максим Максимыч хороший, он как Балда Полбич, всё делает. Мы бессмертны, но мы бессмертны не потому что мы я, а потому что мы не я, чем больше мы в себя возьмём, тем больше останется, потому что мы станем им, в этом много наслаждения, вдохновения, в этом много подставы. В какой-то момент мы решаем, герои жизни, лабиринты одиночества смерти я, индейцы племени гипербореев, станем мы послеконцасветцы, передконцасветцы, концасветцы, не нажились мы, нажились, ещё не живши, будем жить всегда.

В этом смысле меня интересует мой герой, который будет жить всегда, не то чтобы он что-то решил, да и что он может решить, стать героем с именем, да и только. В этом смысле меня интересует герой, который нажился, ещё не живши, он будет именами играть как мыслями и судьбами, и будет тайно близок жизни. В этом смысле меня интересует герой, который не нажился. Моя мама говорила, к смерти готова, но всё же ещё пожила бы. Тёща Эвридика говорит, как быстро всё прошло, жалко.

Что жизнь это сплошной кайф, понимаешь это только в детстве и в старости. Только в детстве смотришь на это приключенчески, что всё ещё может быть, необитаемый остров, выгребная яма, харакири, дрозд на ветке, ребёночек, дуэль, ассигнации. В старости смотришь на это богословски, что всё уже было. Зоки спросили у Бады в хипповской книжке, хочешь, чтобы у тебя всё было? Так прошло счастье, всё, оказывается, уже было, а я и не заметил.

Так нет же, в конце концов, да, конечно. Я всем должен, покупателям пьющим, продавщицам, раздевающим взглядом. Но знаете, эта русская болезнь, «а ля Антон Палыч Чехов», что мир пошл, что ничего нет, на самом деле, всё равно. Чё-то я ею достался.

Нет, конечно, я не собираюсь вызывать на дуэль светскую чернь, человеческое фарисейство, цеховую халтуру, ересь, что только начальники и святые спасут нас от себя самих. Куда мне. Для этого надо быть стукачом как Иуда, юродивым как Спаситель. Я скорее буду действовать как подпольщик, что я просто с собакой 30 лет гуляю, как режиссёр ТЮЗа Кама Гинкас, пока жена станет главным режиссёром театра, а страна окунётся в благородно-бандитские 90-е. И тогда он будет делать спектакли, которые 30 лет придумывал, пока гулял с собакой, в которых Чехов – не Чехов, ничего нет, на самом деле, всё равно, а Лесков, раз мир есть, значит есть праведные, на которых всё держится. 20 век с его беснованьем, лишь бы не быть Чеховым, лишь бы не быть тёплым. Не проще ли «Левшу» и «Леди Макбет Мценского уезда» ставить? А впрочем, я не вхож.

 

 

4.

 

Тусня Туснёвая, новый персонаж сказки, ангел из глины со сложенными ладонями в молитве, капли на холодной яблоневой ветке, иероглифы инь и янь уравновешены, по херу, говорит на улице прохожий про своё виденье жизни. Спаситель с креста сходит, Иуда из петли вылезает, папа улыбается сквозь небо мне одному, мама за меня хлопочет во всех инстанциях, начиная с издания книги, заканчивая приёмной югослава Саваофовича. Дочка Майка Пупкова, Ренессансная мадонна, Постсуицидальная реанимация, сёстры, Маленькая гугнивая мадонна, десятилетняя матершинница, Тусня Туснёвая, новая героиня, актриса, двойница Веры Верной, рыбака, мэра, сидит на рыбе, её ловит. (Монахиня в миру, четырёх родила, всё время шепчет молитву, скорей бы смерть, потому что очень устала, во сне, наяву, и просителям руки целует. Просители думают, или у нас поехала крыша, или уже начался 3-й век русского ренессанса, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире).

И Фонарика, жены Пети Богдана, аргонавта, он тоже теперь там хлопочет, вроде моей мамы, за дочку, Бога на лясях. Вернее, тройница, ещё Леди Макбет Мценского уезда очень похожа, не та, что у Лескова, а та, что в фирме «Трижды семь» юродствует при Иване 4 фирмы, Героиничихе, без которой ни один вопрос не решается, следует ли переставить фоторамку на стеллаже справа налево, следует ли дышать часто или через раз от счастья, что нашлась работа. Местная скопческая ересь, что только начальники и святые спасут нас от себя самих, а мы так, мимо проходили.

Кричит, никогда, жаме, на спектакле, она вообще-то актриса, играет Констанцию в пьесе про то, что все местные мужчины спасаются нирваной и любовью от дракона, все местные женщины смеются, чтобы не плакать всё время. А я сижу на спектакле и думаю, один московский татарин мне в юности гадал, что между 40 и 50 меня ждёт воплощуха, что наконец-то я дождался. Что не то, что я влюбился, я просто придумал имя для нового героя жизни у меня в рёбрах, взял лицо из жизни, имя из речи, характер из богословия. Кстати, про характер. Все мы - лабиринты одиночества смерти я. В этом смысле характер, это как женские старшины говорят про мужчин, все мужчины – козлы, как мужские старшины говорят про женщин, все бабы – суки. Тёща Эвридика говорит, по разному бывает. Одна женщина взяла четырёх детей из детдома, а в старости была домработницей у одного из них, и у неё не было денег на марку, письмо послать знакомой. Другая женщина взяла мальчика из детдома, он даже не женился, чтобы маму не стеснить, потом она постарела и померла, тогда стал к женщинам приглядываться.

Ну вот, я хотел соединить их судьбы, литературная сводня, мастер любовной интриги. Оказалось, она замужем за ним 3 года, а он на ней женился 3 года назад, после смерти мамы. Как говорит тёща Эвридика, мужчины – слабый пол, после смерти женщины, жены или матери, быстро умирают или женятся на молодой. Из 11 млн. населения, по непроверенным данным, из приёмной югослава Саваофовича луч света упал одновременно на эти два лица. Он работает в международной компьютерной фирме, два образования, (знание иностранных языков), умение себя держать, она боится рожать, потому что придётся уйти из театра на год, в который она влюблена как кошка в мышку. Вчера кошка Дашка принесла мышонка в форточку. Подкармливает нас, то соловья притащит, то землеройку, сволочь. Он между пальцев скрёбся и с жизнью прощался, в глазах, знаете, такая специфическая, национальная тоска, как в «Тупейном художнике» Лескова, когда я его назад под яблоню вытряхивал.

Там был один сюжет очень страшный в духе «Тупейного художника» Лесковского. Я про захват заложников в Москве. Женщина из глубинки, которая по объявлению в газете познакомилась с американцем и назавтра должна была уехать с ним и её дочкой в Америку, с тем, чтобы выйти замуж, ну и в общем, начать всё сначала. И пошли вечером на мюзикл «Норд-Ост» с дочкой и новым мужем. И вот она плачет по телевизору. И дочка, и муж погибли от газа. Без прошлого, без будущего. Вряд ли она думает, кто виноват, что виноваты смертники, что виноваты чиновники. Ей наплевать, просто она видит, что в тот момент, когда она попыталась вырваться из этой заговорённой страны без истории, у неё не осталось ничего, кроме, может быть, Бога. Это и есть русский апокалипсис.