"Открытая Мысль" №3

Я все вспоминаю и вспоминаю этого фейхтвангеровского министра-фашиста, которого-де Эйзенштейн своим «Броненосцем Потемкиным» на какую-то минуту превратил в коммуниста… Жаль, я не Фейхтвангер, и, даже занявшись Ашотом Бегларяном специально (Эйзенштейн у Фейхтвангера случаен и мимолетен), не смогу так ярко описать, КАК Бегларян на какую-то минуту сделал меня приверженцем пацифизма, кем я вообще-то не являюсь.

Я пишу о двух его рассказах: «Мать» и «Орел». Они такие крошечные, что мне неудобно о них рассуждать. Как бы мало ни написал я – это будет неуклюже. Но я все же разрешаю себе свое несимпатичное начинание, ибо очень уж редко натыкаешься на игру противочувствиями, а это я считаю единственным признаком художественности.

В «Матери» ложный сюжетный ход состоит в том, что солдат накануне ожидаемого утром боя, стратегически важного в данной войне, вечером покинул передовую, чтоб повидать мать, и даже удовлетворил ее просьбу задержаться больше, чем дозволяла ему совесть (мать никогда ни о чем не просила, а тут вдруг попросила). То есть очень похоже на шкурничество. Он боится, что в этот раз погибнет, и хочет попрощаться и ублаготворить мать как-то. А может, спастись все же силою ее любви, что ли. Она боится того же, уповает на то же и неосознаваемо пытается его оградить от смерти, задерживая. В общем, этот ложный сюжетный ход работает на эгоизм.

Война тут особая – в Нагорном Карабахе. Тыл и фронт рядом. Армия, видно, необычная. Можно отпустить самому себя домой, уведомив товарищей. Не возбраняется. Тем более что герой, Андрей, шофер. Видно, подвозит боеприпасы. То есть окна какие-то мыслимы в его военной работе. Как у Махно в гражданскую: воевали возле своих сел и хозяйство не запускали.

Итак, эгоизм. Казалось бы.

А в предпоследнем предложении рассказа – другой приватный приоритет:

«Доехав же, наконец, не сразу понял слов старшины, который как-то виновато-исподлобья сказал, что загружаться не надо – ребята сами как-нибудь управятся…»

В чем дело? – Оказывается, мать Андрея умерла. Т.е., как и в мирное время, полагается-де освобождение от службы – для похорон.

Тут мистика какая-то: откуда они узнали? Но ее не замечаешь. (Может, позвонили из города? Может, мать на виду умерла, на людях, а не в пустом доме. Может, выйдя из него поутру. А все всех знают. Город маленький. И где воюет сын умершей, тоже знали. И куда позвонить – тоже…) И вспоминаешь, что не зря она просила Андрея задержаться. – Предчувствовала свою смерть? И не зря он вечером с передовой бросился домой, хоть утром бой. – Тоже это предчувствовал? – Что-то много мистики… Почему? Потому что тут то, ради чего написан рассказ? Ради акцентирования ценности частной жизни? Вон и название – «Мать»…

Но в мозг шибает неожиданность: погиб не он, а она. От горя. Ибо убиты уже муж, дочь, старший сын и младший, Андрей, не застрахован. В общем, война… Она губит. И вот – очередная ее жертва.

В финале рассказа сталкивается общественное начало («жал до отказа педаль акселератора», «каждая минута на передовой была на счету», «мчался по ухабистым дорогам к позициям») с частным («виновато-исподлобья», «ребята сами», «там, дома, не стало его матери»). И от столкновения этого рождается катарсис – пацифизм: «Нет войне как таковой!»

То есть название «Мать» тут выступает вперед другим своим значением – рождающим началом в пику разрушающему. Главное в названии – противостояние войне. А не приоритет семейных ценностей.

Некая обманчивость сути, спрятавшейся под явлением, заложена в названии.

И то же – в названии другого рассказа, «Орёл». О той же войне.

Лжеорел там военный фельдшер Борис:

«Поднимаясь на четвертый этаж, Костанян шутливо упрекал повисшего у него на плече Бориса в том, что тот поселился столь высоко.

– Орлы любят высоту! – парировал Борис».

Однако, хоть Борис и медик, не он там парит над схваткой армян и азербайджанцев, а занимающийся обменом пленных майор Костанян. Борис ультрапринципиален и не хочет, чтоб в его доме говорили по-азербайджански, пусть и ради обмена.

Странность войны подчеркнута и в этом рассказе. Речь об обмене девушки-азербайджанки. Ее содержат в армянской семье, как дочь. Костанян, уроженец Баку, для обменов пользуется услугами знакомых азербайджанцев. Приватное в этом рассказе тоже сталкивается с общественным (в лице Бориса). Но победителем оказывается третье переживание, пацифистское. Орлом, парящим над войной, оказывается не ультр-р-рапатр-риот Борис, так и не обратившийся к Костаняну, когда на фронте пропал его племянник, а майор Костанян, в конце – что из того, что по приватным причинам – осыпаемый благодарностями какого-то азербайджанца-обменщика.

Какое-то барочное соединение несоединимого видится в идеале автора. Причем идеал этот представляется практически достижимым. Автор – исторический оптимист. На такой вывод работает и какая-то, – да простится мне такое выражение, – домашность войны. Свои же люди вдруг ополчились друг на друга! И это хорошая модель для глобальных нынешних противостояний. – Не тот нынче век. Слишком близко человечество подошло к границам своего вообще существования на планете. А ведь мы ж все свои же – люди…

Вот, повторю, такую необычность для себя мне, непримиримому, привелось пережить из-за Ашота Бегларяна.