Пробуждение

На чтение потребуется 2 часа 40 минут | Аннотация | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

– Как звать-то тебя, скажешь? – старушка обмакивает губку в тазик с тёплой водой и протирает мне лицо, шею, грудь, поднимает поочерёдно мои руки и моет под мышками.

Мне совсем не стыдно, наоборот, мне очень хорошо чувствовать себя чистой и новенькой.

Кровать напротив пуста, сосед исчез, когда и как это произошло, я не заметила.

– Так что, имя-то есть у тебя, девонька? – старушка смотрит на меня с интересом, – сколько уж дней хожу за тобой, а как звать да чья ты есть, так и не знаю.

– Лера, – пытаюсь сказать я, но голос, похоже, меня опять подводит, и, на всякий случай, сиплю громче, – Валерия. Где я?

– Вале-е-ерия? Вот, значит, как! – старушка немедленно откладывает губку и придвигает свой стул поближе к кровати. – Красивое имя-то у тебя. А меня зови Анной Романовной, можно тётей Аней, как понравится. Ты мне вот что лучше скажи: телефон твой домашний, да родителей имена-фамилии, а то который день ты у нас, а никто тебя не хватился. Это непорядок. Они, выходит, и не знают, где ты да что с тобой.

– Да-да. Сейчас… Или нет, я позже скажу, можно? – старушка перестала работать губкой и пристально смотрит на меня.

– Ты что же, Валерия, не помнишь, выходит, ничегошеньки?

Я мотаю головой, от этого резкого движения мгновенно подступает тошнота, закрываю глаза и стараюсь наладить дыхание. Карусель в голове потихоньку сбавляет свой бешеный темп.

– Ты в больнице, в реанимации, но уже завтра будешь в обычной палате лежать. Поправляешься, стало быть. А попала сюда, кто ж тебя знает, почему, да только сиганула ты, Валерия-красавица, с четвёртого, кажется, этажа. Вон, милиционер к тебе уже который день ходит, всё расспросить тебя хочет, да наш Эдуард Борисыч так ему и сказал: в реанимацию – ни ногой! И правильно сказал, нечего ему здесь делать, вот когда пойдёшь в палату, тогда и пусть приходит, и пусть всё выспрашивает.

– А где… – я показываю глазами на пустующую кровать напротив.

– Подстреленный-то? Так его… увезли его уже, в отделение увезли. Да, в отделение, куда ж ещё? Завтра и тебя туда повезём, будешь выздоравливать потихонечку. И память вернётся, и есть будешь… – Анна Романовна снова берётся за губку и продолжает протирать мне ноги.

 

Тёплая вода и какой-то домашний запах мыла действуют успокаивающе. Может, и нет на мне никаких ужасных ран, и они мне всё-таки приснились?

Я думаю над словами Анны Романовны про то, что меня никто не хватился. А как же мама?

Мама в другом городе, внезапно понимаю я. И отец. И вдруг я совершенно отчётливо понимаю, где именно я нахожусь, а, главное – почему.

Глухая боль в теле, которую я неожиданно вспоминаю, также говорит за то, что всё это – никакой не сон.

Закрываю глаза.

Так ко мне вернулась память.

И воспоминания последних дней и месяцев, которые природа бережно попыталась было от меня скрыть, буквально ворвались в мой мозг и тело.

– Не надо! – я, наверное, кричу это вслух, потому что Анна Романовна, бросив губку, подскакивает и не может понять, что могло вызвать такую мою реакцию.

– Ты что это, девонька? Больно? Где? Можно укольчик обезболивающий поставить!

Вместо ответа я мотаю головой: не больно. И чувствую, как горячие слёзы щекочут кожу головы и стекают куда-то вниз. Больно, ещё как больно! Да только вряд ли здесь поможет укол.

 

 

*   *   *

 

– Валерия? А можно – Лера? – спрашивает молоденькая преподавательница, сама вчерашняя студентка.

– Конечно, можно, – я стараюсь напустить на себя беспечный вид, как будто ничего не происходит, хотя внутри я просто ликую. «Лера!» Как же я раньше не догадывалась быть «Лерой»! Все школьные годы я всегда была для всех «Валеркой», и это полумужское имя преследовало меня и приносило столько страданий.

Всякий раз, натерпевшись издевательств по поводу соответствия имени и пола, я обижалась, страдала и обвиняла во всём родителей. Ну что им стоило назвать меня, например, Олей, а ещё лучше – Катей! В ответ мама пожимала плечами, а папа начинал мне рассказывать про великих Валерий в истории мира и искусстве. Естественно, что такие рассказы являлись очень слабым утешением для меня, десятилетней. Было ли мне дело до любимой женщины какого-то Спартака, если во дворе и в школе моё имя доставляло столько страданий!

И вдруг всё оказалось так просто – Лера. Ну, конечно же, Лера! Я с обожанием смотрю на Ирину Павловну, одной изящной фразой осчастливившую и благословившую меня на всю мою дальнейшую жизнь.

Так, с переименования, началась моя студенческая жизнь.

Вернее, началась она даже немного раньше, с экзаменов. Вступительные экзамены в университет удались мне лучше, чем я могла себе представить. Две пятёрки и четвёрка, и это при проходном балле в двенадцать!

 

В общежитии мне дали комнату на одного, потому что в клетушку такого размера физически не входила вторая кровать. Площадь моей комнаты едва ли превышала шесть квадратных метров.

Сначала я даже немного потосковала, что осталась без товарок по комнате, милых подруг, о которых так много мечтала ещё дома. Мне представлялись вечерние часы с учебниками за круглым, стоящим посередине большой комнаты столом, укрытым простой скатертью. Виделись также веселые утренние подъёмы под звуки ожившего радио, чай с простым печеньем и верная девичья дружба. В каком кино я насмотрелась таких картинок?

Со временем пообжилась, наслушалась ссор и криков из соседних комнат, и автономность стала вполне меня устраивать.

Каждое утро, направляясь на пары в университет, я испытывала радость, чувствуя себя частью огромного, незнакомого ещё города, приветливо пустившего меня на свои нарядные и в то же время строгие улицы. Те двадцать минут, которые уходили на прогулку до исторического факультета, я ни за что на свете не променяла бы на поездку в переполненном утреннем троллейбусе с заспанными, неприветливыми пассажирами и толкотнёй в дверях.

Здание исторического корпуса университета внушало мне благоговейный трепет всякий раз, как я входила в его гулкий, прохладный холл. Я совсем не замечала, что по звонким коридорам там и здесь слышится похабный и разудалый студенческий мат, а пол возле непарадного входа густо усеян плевками и окурками.

 

Раз в неделю, по пятницам, с телеграфа, который находился в одном квартале от общежития, я звонила домой. Отвечала на обязательные вопросы мамы о питании, одежде, оценках, с отцом привычно перебрасывалась шутками: «Да, пап, город уже сдаётся», или: «Кафедра новейшей истории срочно пересматривает программу, профессора не готовы столкнуться с гениальностью новой студентки».

На самом деле, и я это прекрасно знала, родителям было вовсе не до меня – они переживали тяжелейший, обросший нерешаемыми вопросами и измотавший их обоих до предела, развод.

Попытки развестись были у них всегда, с самого детства родительская ссора висела надо мной, как тяжёлая грозовая туча. Скандалы, сотрясавшие нашу двухкомнатную «хрущёвку» с периодичностью раза-двух в неделю, являлись обязательным и ожидаемым объектом соседского внимания, широко обсуждались во дворе и на лавочке у подъезда и вызывали мстительные соседские улыбки по отношению к моей маме и лживо-жалостную озабоченность при встречах со мной, малолетней жертвой, оказавшейся в непростых военных условиях.

Впрочем, ничто из этого нисколько не смущало моих родителей, поглощённых разработками стратегических и тактических приёмов ведения домашнего боя.

 

Подрастая, я всё чаще задавалась вопросом: нужно ли жить вместе двум этим нервозным до взрыва людям, так ли велика идея «поднять дочь (меня) на ноги», стоит ли годами заниматься самоистязанием, и нужно ли мне вставать на ноги ценой такой жертвы? И чем старше я становилась, тем отчаяннее желала родительского развода. Они же тем временем продолжали издеваться друг над другом, перемежая яростные стычки не менее бурными примирениями.

Невозможность приводить домой школьных подружек из-за нестабильности домашнего мира доводила меня порой до отчаяния. Однако хватало благоразумия не рисковать. Иногда, смеясь, я представляла себе реакцию моей отличницы-одноклассницы Катеньки Прониной на трёхэтажный матушкин мат, которым она самым щедрым образом поливала отца. Ну уж нет! Лучше полное одиночество, чем позор.

Поэтому неудивительно, что, подойдя к десятому классу, я мечтала над картой о самых далёких городах, куда могла бы поехать учиться.

Однако родители распорядились по-своему, вбив кол в мои географические мечты и ограничив мой выбор вузами нашего областного центра, находящегося в трёхстах километрах от нашего городка. Не помогли ни мольбы, ни угрозы. Объединившись для борьбы с внешним врагом, мама и отец были непреклонны.

Отплакав положенное, получив аттестат с довольно неплохими оценками, я послушно поступила на исторический факультет госуниверситета, и радовалась даже этим трём сотням километров, что отдалили меня от родителей.