Пятый этаж

Вышеград

Ты тихо сказала, ветер ловя капюшоном:
«Согрей меня, не отпускай от себя никуда!»
А я лишь молчал и смотрел чуть-чуть отрешённо
На заросли крыш, провисающие провода.

Ты мою руку себе положила на плечи
И тоже смотрела в горящие окна мансард.
Может, там лампы горели, а, может быть, свечи…
А голуби слушали наши с тобой голоса.

Кажется, дождь начинался. Темнела ограда
Старого кладбища. Стучали твои каблуки
По мокрой брусчатке. Кто-то назвал Вышеградом
Дождливый покой на тенистой скале у реки.

А внизу мелькали трамваи, и искры гасли
На сырых проводах, на стыках серебряных рельс.
Я чувствовал кожей, что в эти минуты счастлив,
Что далёк от конечной станции наш с тобой рейс,

Что февраль здесь теплей, а дни – словно главы саги…
Воспоминаний шквал – и не нужно других наград:
Запах блинов на игрушечных улицах Праги
И в оранжевых сумерках ветреный Вышеград.

        31 марта 2009 года

Мавзолей

Той Москвы больше нет… Собираются в стаи
У бензиновых луж земляки-воробьи.
Постаревшая тётя кроссворды листает,
Наигравшись в пасьянс и морские бои.

Той Москвы больше нет. И засохли чернила
В треугольном флаконе. Захламлен балкон.
Тихо скажут по радио: вам это снилось,
Это был чёрно-белый блуждающий сон.

Юбилеи отметили Ромы и Кати.
Пожелтевший приёмник сопит и кряхтит.
И соседка в глухом крепдешиновом платье
Молча спустится ночью с собакой пройтись.

Самокаты на дачах, в чуланах – скакалки
И потёртые книжки со знаком «Детгиз»,
Окуджавский троллейбус, должно быть, на свалке.
Заколочен подъезд, обвалился карниз.

Детский сон. Первомай. Улыбаются лица.
На бульваре старушки играют в лото.
И трамваи звенят, словно ранние птицы –
Как в забытых стихах Маршака и Барто.

Я проснулся. Туман. Кольцевая дорога.
За окном – провода и оранжевый свет 
Фонарей. Не вернётся вчера. Слава богу!
В мавзолей – никого. Той Москвы больше нет.

        20 марта 2009 года

Аладдин

Хочется растянуться навзничь и смотреть, как взмывают сосны
В лазурное небо марта и как курит задумчиво дед.
Но деда похоронили в рубашке в ветреный день морозный.
В его доме теперь другие вечером зажигают свет.

Хочется встретить в трамвае девушку в фиолетовой куртке,
С которой курили в обнимку на школьном щербатом крыльце.
Но девушка меня не любила. И гасли в снегу окурки,
И занавес падал быстро, как иногда бывает в конце.

Хочется заглянуть к соседу в квартиру под номером восемь,
Погладить его собаку и налить простокваши коту.
Но сосед занавесил окна и утром уехал в Висконсин,
В холодную жёлтую осень в 92-м году.

Неву не нагреть кипятильником. Не замёрзнуть на эшафоте.
Ницше не знал фашизма и не видел, как разрушали Берлин.
Блок не писал в ЖЖ, Цветаева не летала на самолёте…
Я родился под пыльной лампой, но моё имя – не Аладдин.

        17 марта 2009 года

Пассажир

Да нет, я не из провинции,
Мне дышит в спину Нева.
Осунувшимися лицами
Меня встречает Москва.
Здесь так же зябко и ветрено,
И так же бульвар плешив,
И тот же иней серебряный,
Скамейки... Но нет души.
Я гость, пассажир заждавшийся.
Мой поезд ещё далёк.
В туманных днях затерявшийся,
Усердно мотаю срок.
Ровесники стали взрослыми,
А, кто-то, может быть, стар.
Закончились девяностые,
Но здесь всё равно – базар –
И думать, пожалуй, не о чем…
Проводит домой, в мороз,
Потухшим январским вечером
Раскатистый стук колёс.
Проход ограничен знаками.
Ворота. Засов. Замок.
И город пахнет собаками
И давится шаурмой –
Затоптанный, скользкий, будничный
В лимонном свете луны
За пять минут до полуночи,
За сорок дней до весны.

        5 марта 2009 года

Замыкается круг

Замыкается круг
вдруг,
В неосмысленном сне
снег.
И опять этот звук –
стук
Каблуков в тишине.
Нет,
Не она… Гололёд
лёг
На дорогу. Остыл
пыл…
Я-то думал – истёк
срок,
Я-то думал – забыл…
Был
В той зиме снегопад.
Ряд
Голубых фонарей,
дней
Чёрно-белый парад,
Взгляд
Был прикован лишь к ней.
Мне
Всё казалось немым…
Дым
Сигареты лизал
зал,
Был окурок сухим.
Злым
Был шальной карнавал –
бал.
И опять этот звук –
стук
Каблуков. И февраль…
Сталь
Ледяных заварух –
вьюг.
Жизнь – сплошная спираль.
Жаль
Лишь следов на снегу.
Лгу
Сам себе: не ржавей –
верь.
Затворись – и тоску
куй.
И ещё раз проверь
дверь.

        25 февраля 2009 года

Мы в своё время наигрались в студентов

Мы в своё время наигрались в студентов:
Спали вповалку и валились под стол,
Не признавали никаких аргументов.
Сумерки, спины разведённых мостов –
Всё уже в прошлом. Слава богу! А жалко…
Фотоальбомы разноцветной горой:
Стынут пельмени, мы живём коммуналкой
В длинной хрущёвке в двух шагах от метро.
Сколько сменилось занавешенных спален,
Кухонь потёртых и иголок кривых…
Житель московских задымлённых окраин,
Я отдалился от жестокой Невы.
Но вот душой я не могу отдалиться.
Друг-заводила, сердцеед-гитарист,
Струны тревожил. И в обеих столицах
Щёлкали вспышки и петарды рвались.
Лифты, площадки разрисованных лестниц,
Город с балкона – только фары рекой
Или, как пелось в той заезженной песне:
Запах бензина, пер седых облаков.
Вечер февральский. Толкотня в переходе.
Где-то под курткой согреваю мечту
О недопетом. А недели проходят…
Брошу окурок и шагну в темноту.

         15 февраля 2009 года

Остров Голодай

Край земли в чёрно-белом сыром декабре.
Если здесь декабристы остались, им, наверное,
Надоело смотреть на сереющий крен
Облаков и слушать прибоя раскаты мерные.
Декабристы бывают не рады гостям.
Понимаю. И, как турист, привыкший к скитаниям,
Сяду в трамвай, поеду по скользким путям
Через ветреный островок со странным названием
Голодай. Перекрёстки, дома-паруса.
На потёртых балконах красно-бурые пятнышки
Снегирей. Вечереет. Слезятся глаза,
И чешется нос от шарфа. Я помню, как бабушка
Одевалась, спускалась к подъезду на час,
Доставала мятый платок, садясь на скамеечку;
Глядя вдаль, начинала негромкий рассказ
Про то, что писали в школьных тетрадях в линеечку, –
Про надломленный лёд и про книги-дрова,
Приглушённый ветрами и снегопадом шёлковым
Диалог: «Как живёшь? – Да как пятый трамвай,
Поголодаю, поголодаю – и на Волково…»

        2 февраля 2009 года

В этом краю бетонном

В этом краю бетонном трескаются ступени,
Лестничные площадки пахнут гнилой землёй.
Старые ивы гнутся, падая на колени
Перед молочным небом, перед сырой зимой.

Охтинские сугробы. Простыни на балконах,
Стынут аллеи в скверах, где меня больше нет,
Пёс сторожит скамейку, городом утомлённый,
Неугомонный ветер с запада шлёт привет.

Может, заставит плакать, может, обнимет нежно,
И перестук трамвайный выдержит быстрый такт.
Лижет кварталы зябкий воздух правобережный.
Хрупкий седой прохожий, вздрогнув, ускорит шаг.

И остаётся мёрзнуть или ходить по кругу:
Рыжий билет плацкартный, сумка через плечо.
«Шарф не забудь», – мне скажет, глядя в окно, супруга,
Мутный фонарь дворовый будет гореть свечой.

А расстояний бездну метрами не измерить.
Есть лишь вода и ветер, как в чёрно-белом сне:
Утро. Февраль. Спросонья еду на Правый берег,
А на затёртом фоне падает мокрый снег.

       1 февраля 2009 года

Белоснежка

Оттепель хлюпала в сумерках. Я проснулся. Хотелось чая.
А в неоконченной серии сна
Белоснежка в кокошнике на скрипучих качелях качалась,
Качалась одна.

Белоснежка в платье небесного цвета – игрушка кузины,
Кукла с глазами принцессы-вдовы.
Ландыш и красные башни… Мамонтёнок и белая льдина...
И голос Москвы.

А кузина уехала. С чемоданом и зеркальцем круглым
В поезд шагнула осенней порой.
В доме скрипел паркет, телевизор пел. Заскучавшая кукла
Мне стала сестрой.

После и я уехал, взглядом окинув шершавые стены.
Дуло, стучали колёса весь день…
И теперь в мои окна тянет бензином. Бросает антенна
Ветвистую тень.

Только памятники в своих стариковских подагренных позах
Дремлют в тенистых аллеях кривых.
Февраль на носу. Ещё будут и оттепели, и морозы,
И ветер с Невы.

Дождь в подоконники. Белоснежка-сестра в голубом наряде
Отнесена в запылённый чулан.
И соседка в берете, что называла меня «ленинградец»,
Давно умерла.

        26 января 2009 года

Сирена

Анне Франк

Знаю, в этих холмистых краях отродясь не была
Ты, чьи детские руки строкой оживляли бумагу.
Вот и полночь. На траурном небе Венера зажглась,
Тщетно ищет затерянный в облаке месяц-бродягу.

Тебе снится надломленный скрежет железных ворот…
В этом городе тоже звучали тревожные речи.
На зашторенных окнах твой преданный древний народ
Зажигал вечерами оплывшие жёлтые свечи.

Я тебе расскажу про брусчатку. По ней короли,
Подбоченись, ходили. Тряслись расписные кареты.
А затем разнеслись до зелёных окраин Земли
Два холодных отчётливых слова: варшавское гетто.

И рыдали сирены, и рдел закопчённый закат…
А потом много лет надевали закрытые блузки
И молились уставшему богу в потёртых платках
По-английски, по-чешски, по-польски, по-сербски, по-русски…

А в Варшаве зима. И над Вислой гремят поезда
По чугунным мостам. Километры путей не измерить.
И в мансарде старушка. Очки. На стене – два холста,
Календарик – порядковый номер 2009.

У костёла теплей. Воробьи облепили крыльцо.
Поседевший паломник с озябшей душой наизнанку
Остановится. Чёрной сирене посмотрит в лицо,
В материнский несломленный взгляд коренной варшавянки.

        23 января 2009 года

Атлантида

Жена говорит – тебе надо писать романы.
Их стряпают все – кому лень и кому не лень.
Печатают, под шумок набивают карманы,
Дают интервью – Афины, Венеция, Канны…
Даже если и хрень.

А мне всё не пишется. Вянут мои герои,
Теряя друг друга в цепи электронных листов.
Одни – спасители мира, другие – изгои.
В клавишах тонет сюжет, как тонула без Ноя
Атлантида Кусто.

И я фиолетовой ночью сажусь в машину,
Вдеваю наушники, ёжась, дышу в ладонь
И вижу знакомую выцветшую картину:
Двадцать пять лет позади, впереди – рутина
И никаких погонь.

А утро – рваный фрагмент чёрно-белого фильма.
Опять снегопад, и заспанных лиц не узнать.
Слабые персонажи снуют между сильных,
Которых не видно. Серии опер мыльных
Продолжают мелькать.

Женщина в куртке оранжевой чиркает спичкой,
Курит и мокрой лопатой ровняет сугроб.
Рядом торговка в жилете считает наличку.
Мигрантки… А, может быть, коренные москвички.
Не сдавайся, холоп!

        19 января 2009 года

Перепутье

Четвёртый вагон из Москвы. Станционные кассы. Дачи.
Гуляют по скошенным крышам дожди декабря.
А дома вчерашний рассольник, компьютер и душ горячий,
Паркет, полосатые коврики – кисточки в ряд.

А дома – прихожая, голубые обои на кухне.
Из окон – осенняя хлябь люберецких дворов. 
Я не гость, но ещё и не местный. Почки на ветках пухнут.
Смеркается. Мне не хватает июньских костров.

Собаки на деревенской улице занялись любовью,
За церковью в небе высоток висят этажи.
Уже не Москва. Камыши. Но ещё и не Подмосковье.
Развязные крики, дебош. А потом – ни души.

Идут поезда – одни до Казани, другие – до Омска.
Ни утро, ни день и ни вечер. А ночью – плюс два.
Зима опаздывает. Перепутье. Посёлок Ухтомский.
В проулках покорно гниёт под ногами листва. 

        11 декабря 2008 года

Старое кино

В те годы я только учился писать,
А ты скрупулёзно учила историю.
Звучали простуженные голоса
На плоской заснеженной территории.

А в окна врывался отчаянный вест,
Края жестяных подоконников стачивая.
Зевая, ты шла под бетонный навес,
Курила, лениво тетрадь разворачивая.

Наверное, были плохими стихи,
И рифма ломалась, как лёд под ботинками.
На сером снегу замерзали плевки
И рвался учебник с цветными картинками.

Хотелось казаться героем кино –
Бывалым актёром с трагической ролью…
На землю вернул меня школьный звонок,
На зимний асфальт, обработанный солью.

Ты села в трамвай и умчалась в метель…
Может, как-нибудь я подлечу свои нервы
И тихо скажу себе: брось канитель –
Это было в далёком две тысячи первом…

        23 ноября 2008 года

Соседка

Я говорю соседке: время одиннадцать.
А она запирает дверь на тугую щеколду;
Кошка ласкает шею, пытаясь вымыться,
Робко жмётся к стене, схлопотать опасаясь по лбу.

Догорает пыльная лампочка, известь крошится
На шершавый затоптанный пол. За стеной кирпичной
Холодильник снова урчит… «Ты получишь в рожицу,
В свою блядскую морду получишь, порода птичья!»

«Ты ещё мне поговори тут! Ты слышишь, чучело?
Если надо будет – самой тебе рожу вскрою».
«Да с каких хренов я когда-то в роддоме мучилась?!
На столе под ножом – зачем обливалась кровью?!»

Дверь распахнулась. Дочка в наряде кудесницы,
В бело-розовой кофте с наспех заколотой брошкой,
Юбку поправив, вниз побежала по лестнице,
Напоследок пнув не успевшую спрятаться кошку.

В преддекабрьском небе летел самолёт, подмигивая
Бортовыми огнями туманным лесам подмосковным,
И гудела машина, дым на бордюр отрыгивая,
Оставался бензиновый след на асфальте неровном.

Мать картошку жарит, курит, а, может, любуется
На пустую площадку, глядя в глазок близорукий,
Во дворе пестреет земля под названьем Люберцы,
И висят в тишине каблуков звенящие звуки.

        21 ноября 2008 года

Иногда я думаю: надо тебе рассказать

Иногда я думаю: надо тебе рассказать,
Но потом вспоминаю вдруг, что тебя больше нет.
Аккуратно кручу часовую стрелку назад,
Молча жарю на сковородке солёный омлет.

Значит, время перевели… В белом небе зима
Всё летает над горизонтом и не может упасть.
И с утра штормит моих мыслей заросший лиман,
И исписанные тетради уже некуда класть.

А сегодня пятница. Дразнят афиши кино,
Будет вечером море зонтов, будет капать с крыш.
Но я всё равно не отвечу на гулкий звонок,
Даже если ты вдруг нечаянно мне позвонишь.

А забыть нельзя, остаётся лишь вспоминать,
Что всё это было, и было тогда хорошо.
И нельзя прощать, если кто-то сумел предать,
Если кто-то вот так по-английски взял и ушёл.

Может быть, мы порой ныряем в один и тот же вагон,
И молчим, пряча за мокрым воротником лицо,
И теряемся в лабиринтах линий, ступеней, колонн,
Опоясанных, словно обручем, шумным кольцом.

        16 ноября 2008 года

Роза ветров

Ты уедешь на жёлтые дюны: простор и вода…
Будешь птиц кольцевать и смотреть на стальной горизонт.
Будешь в блюдце залива зернистые камни кидать,
Раскрывать вечерами дождливыми выцветший зонт.

Там, на ветреном севере, кажется чай горячей,
На открытой веранде с потёртой гитарой в чехле…
В сером небе парят чёрно-белые стаи грачей,
В застоявшемся августе мокнет тоска на столе.

Ты не любишь всю эту романтику: волны, рассвет…
Только птицы воркуют в твоих аспирантских руках,
Только стынет пустая палатка на мятой траве,
В такт глухому прибою колышется прядь у виска.

Дикий август спускается в хлябь ежевичных боров,
Уходящее лето молчит на песчаной косе…
Я ловлю перед форточкой запах балтийских ветров
Вперемешку с бензиновым смогом московских шоссе.

        12 ноября 2008 года

Дальнобойщик

Над дорогой висит бледно-жёлтый закат,
И машина летит, свою тень обгоняя.
Бьёт в холодные стёкла осенний набат,
А пейзаж в октябре цвета свежего чая.

Вот ещё одна ночь. Ты, наверное, спишь,
Скинув лёгкие туфли и платье москвички…
А на стареньком фото всё время молчишь,
Я смотрю на тебя, улыбаюсь… – привычка!

Я теперь дальнобойщик: то хлам, то дрова,
То Урал, то Поволжье, то слякоть, то пробка.
А вчера в темноте промелькнула Москва:
Частоколы столбов и заводов коробки.

Капли пота шофёрского лижут виски,
И на теле мозоли от грубой одежды.
Я мотаю на руль километры тоски,
Сантиметры добра, миллиметры надежды.

И опять поворот в запотевшем стекле…
Ты ведь будешь скучать по открыткам в конверте
И грустить, если я вдруг засну на руле
И уже не проснусь в отсыревшем кювете?..

        10 ноября 2008 года

В Варшаве

Пан Добужинский раскинул карты:
Три мелкие трефы и дама бубён.
Сегодня снова приснились парты,
Под школьными окнами – стрельчатый клён.

Пасьянс, кроссворды и кресло-каталка,
И осень кружится за окном…
А в детстве встретилась как-то гадалка
И нагадала кирпич и лом.

Диван налево, комод – направо:
Скрипучих ящиков лабиринт.
Под серым небом шумит Варшава,
Немым прохожим диктуя ритм.

Варшавский воздух колышет кроны,
Варшавский воздух звенит в ушах.
В висках озябших дрожат вагоны,
А под ногами снега шуршат.

Однажды в дом с предоктябрьских улиц
Вошёл ефрейтор и взвёл наган:
Хай! Добужинский ты по отцу лишь,
Ну а по матери – Ватерман.

Стреляли пушки по кроне клёна,
По окнам школы и по мостам,
Кормили вываренным бульоном,
Сверяли имя по трём листам.

Чугунный лом, кирпичи, лопата.
Свисток, прокуренный полицай…
Дождя серебряного стаккато
И чей-то узкий овал лица.

Пасьянс не складывался часами,
Стыл на тарелке куриный бульон.
Казались трефы тремя крестами,
Казалась призраком дама бубён.

Под мокрым балконом звенела столица
В такт старым ходикам на стене.
И жизнь заканчивалась белой птицей
В другом столетье, в другой стране.

        16 октября 2008 года

Спокойной ночи

Мелькнувший вечер нам оставляет
Луны огрызок и лай собак.
Спокойной ночи, моя родная!
Над нами пыльный молчит чердак.

Спокойной ночи, спокойной ночи!
Кружатся листья во тьме аллей,
И дальний поезд, что было мочи,
Сигналит плачем, как соловей.

Ещё темнее за поворотом,
Ещё угрюмее облака…
Летят над крышами самолёты,
Летят куда-то издалека.

А мы устали, а мы бродили
По мокрым улицам городов –
По размалёванной Пикадилли,
Среди туманов, витрин, зонтов.

И по Бродвею, и по Арбату…
На Староневском из окон – вальс,
И мы кружились назло закату,
Кипящим лужам назло смеясь.

И жизнь несётся, и жизнь играет,
А я целую тебя в плечо…
Спокойной ночи, моя родная!
Мне так уютно и горячо!..

        26 сентября 2008 года

Домой

Покидая мокрую столицу,
Я залез под пыльный плед на полку.
Этой ночью умер Солженицын,
Дождь стучал по крыше втихомолку.

Я лежал и вспоминал о чём-то…
Этой ночью задувало в рамы,
Коридорной лампой тускло-жёлтой
Освещались пёстрые пижамы.

А в той жизни были рукавички,
Постоянно мокрые от снега,
Рыбный суп и вредные привычки,
И в тетради – альфа и омега.

Этой ночью августовской, тёмной,
На глухих болотах новгородских
Пахло торфом и гнилой соломой,
Пахли гарью шпал щербатых доски.

Впереди – расхристанное детство,
Впереди – состарившийся август.
До утра под пыльным пледом греться,
А потом искать в столе бумагу…

И писать о добренькой старушке,
О шумящих трубах водосточных,
О горячих утренних ватрушках,
О ветрах, что выли этой ночью.

        5 августа 2008 года