Наследник проклятого трона

 

Lənətlənmiş taxtın varisi

 

Heir of the cursed throne

 

 

 

 

Все они таковы. Люди. Грешат, делают ошибки, а как только носом в грязь лягут, так сразу о боге вспоминать начинают. Лишь недавно Аббас пыжился и мнил себя новоиспеченным халифом. И не понимал, что потерял навсегда эту возможность в тот час, когда он как дурак, всенародно отрекся от престола в пользу аль-Мутасима. Никакие мольбы тебе не помогут, глупец, − хотелось крикнуть ему Афшину. Ничто в этой жизни не происходит и не дается просто так. За все приходится платить и отвечать в полной мере. И иногда и целой жизни не хватает, чтобы искупить свою вину или дурацкую, безрассудную ошибку, необдуманный шаг, тщеславный и глупый порыв. И если ты слеп и упрям, и принимаешь бога за доброго, наивного друга, а себя его неблагодарным, но очаровательным любимчиком, то однажды ты непременно и все равно упадешь в гибельную пропасть.

– Салам тебе, о храбрый Афшин! − раздался тут заискивающий и дрожащий голос.

Аль-Аббас окончив бить рукаты, повернулся лицом к гостю и сел, подмяв под себя подушку.

Сын аль Мамуна был невысокого роста, плотного и крепкого сложения, со светлой кожей, доставшейся ему в наследство от матери-хорасанки. В уголках его по-воловьи больших и черных глаз и на длинных ресницах блестели слезы, а на полном и упитанном лице жалобно трясся мягкий безвольный подбородок.

– О, Аль Аббас, − сказал Кавус. – Я буду короток. Поэтому советую тебе со вниманием прислушаться к моим словам. Повелитель отдал мне приказ убить тебя. И сделать это наиболее изощренным способом. Он считает, что таким образом сможет утихомирить свой гнев. Халифа можно понять, ты стоял во главе учиненного против него заговора. Ты собирался лишить его жизни. Я не говорю уже о себе и о Ашинасе. Вместе со своими глупыми хорасанцами ты старался прирезать нас еще в Амории. Нет, я не разрешил тебе говорить, щенок! Не двигайся, не елози ногами и даже не пытайся меня умолять. Время разговоров прошло. Твое время прошло, мой принц. Я должен выполнить приказ халифа. Но в память о твоем отце я решил сделать тебе один великолепный подарок. Избавление, – и он протянул ему некий маленький флакончик.

– Это самый лучший яд, что я смог для тебя найти. Ты даже не успеешь почувствовать боли.

Принц Аббас заплакал. Как он ни крепился, но остановиться не мог. Его словно прорвало. Жажда жизни в нем была так велика, что он бросился на колени перед Афшином и, судорожно вцепившись дрожащими пальцами за полы его златотканого кафтана, взмолился:

– Великий Афшин, сын аль-Мамуна нижайше просит тебя сохранить ему жизнь! Спаси меня, о всесильный князь! Уговори халифа простить меня! Он тебя любит. Он прислушается к твоему совету и простит ни в чем неповинного глупца, поверившего мерзким предателям!

Сипахсалар сморщился и с явным отвращением отстранился от юноши, раболепно валявшегося у него в ногах.

– Несчастный, ты и умереть не способен, как мужчина. Рыдаешь, словно брошенная любовником женщина!

Принц Аббас поднял на сипахсалара свои влажные от слез выпуклые черные глаза. На какое-то короткое мгновение он помедлил, словно что-то решая про себя, и вдруг неожиданно опустился на колени и прильнул губами к его сандалиям.

Хайдар ибн Кавус не двинулся с места.

– Эх, Аббас, ты глупее, чем я думал, − сказал он и, не обращая больше внимания на мольбы юноши, швырнул флакон на устланный соломенными циновками пол. И скрылся за дверями.

– Убай, подожди часок, и если после этого ты найдешь его все еще живым и здоровешеньким, то вели накормить мальчишку соленьями, как и приказал халиф. А после, заверните его в шерстяные одеяла и продержите в натопленной бане, пока не испустит дух. И время от времени продолжайте кормить солеными блюдами. И не давайте ему ни капли воды. Наш славный халиф аль Мутасим возжелал показать любимому племяннику самые горькие муки ада. А для этого, что может быть лучше, сказал он, мучительной жажды и нестерпимой жары. Скоро сюда прибудет один из его рабов. Он останется здесь, во дворце, пока принц не подохнет.

Сипахсалар сердито сплюнул сквозь зубы. Из-за двери до него доносились завывания принца Аббаса.

Оставим же на время Афшина и перенесемся в западное предместье Багдада, в монастырь Лисиц^[39]. Он лежал прямо посреди города и издавна славился своими парками с раскидистыми деревьями и цветами. Надо заметить, что святые обители в те времена охотно посещались не только христианами, но и мусульманами тоже, и не всегда из религиозных побуждений. Слова «монастырь» и «кабачок» зачастую произносились единым духом и являлись излюбленными местами загородных прогулок для искавших развлечений жителей Багдада ^[40].

Сюда-то и привел Абуль Садж Дивдад своего двоюродного брата Гасана после того, как обнаружил его в одной из грязных, дешевых таверн квартала ал-Харбийа^[41] беспечно пирующим вместе с такими же как он повесами.

Юноши сидели в увитой розами деревянной резной беседке. Уютная, хоть и небольшая по размерам, она казалась затерянной среди развесистых фруктовых деревьев, обступавших ее со всех сторон. Но не успели гости рассесться, как перед ними, словно по мановению волшебной палочки, появился молодой худощавый монах. С лукавой улыбкой на усыпанном прыщами безбородом лице он вытащил из-под полы своего длинного холщового одеяния небольшой бурдюк из козлиной шкуры. Гасан удовлетворенно зацокал.

– Хвала тебе, монах! Ты принес то, чего и жаждала сейчас моя душа! Облегчение! – и он щедро высыпал пригоршню монет в угодливо подставленные монахом ладони.

Монах все так же молчаливо и, с не слетавшей с его лица улыбкой, поставил на стол два медных кубка с помятыми и поцарапанными боками, наполнил их вином из принесенного с собой бурдюка и быстро удалился, скрывшись в зарослях сада.

– Какая жалость, что всем нам вместе с халифом пришлось перебраться в Самарру, – пожаловался вдруг Гасан, с недовольным видом глядя на Дивдада. Он был все еще зол на него за то, что юноша буквально силой заставил его покинуть веселенькую таверну.

Дивдад упорно делал вид, что не замечает сердитых взглядов сына Афшина, только уголки губ подрагивали, скрывая невидимую усмешку. А Гасан продолжал разглагольствовать.

– И что этим багдадцам так неймется, все не могу понять. Когда их дочерей насилуют в темном переулке вонючие бедуины или грабители, они молчат. Дочь забросают камнями и делу конец! Но стоит бедному тюрку взглянуть на смазливую арабку, которая сама строит ему глазки, как все вокруг с пеной у рта начинают вопить о самоуправстве проклятых гвардейцев и требуют возмездия!