Примечания к жизни

Светит солнце, плывут облака, шумят деревья, кричит одинокая птица. Засветло и до самого темна плывут облака, светит солнце и шумят деревья. Где-то рядом живём мы. Юмор природы, если таковой есть, должно быть, состоит в сплошной неуспеваемости человека что-то осмыслить и понять по голосу и дословно: что о нём, дураке, думает и говорит она, мать-природа? Деревья, например, большие юмористы на этот счёт. Они издеваются и шумят, интригуют, шутят, паясничают, бесчинствуют; говорят: нет юмора – импровизируй. И снова шумят, бесчинствуют, шепелявят. Летом у них говорливость повышенная. Надо всё обтрещать, всё изведать, обо всём поразмыслить, даром, что ли, текущий момент? То же самое – птицы… Я знал одного человека, он говорил: мне бы на хрен они не нужны были, эти примечания ваши, но что делать, приходится реагировать, принимать меры, ходатайствовать. И… через несколько минут ходатай исчезал аки птица. У него было ещё одно примечание «про жену», и он часто думал: делиться со мной им или нет? Я старался запомнить в этот момент его, этого человека, ибо чувствовал, что он нелеп, как сама жизнь, как его жена, как его примечанья к жене. Но кто ж его выслушает? – думалось, – ведь они с женой наверняка давно уже в себе всё приметили. Вот он стоит или сидит, рассказывает, хорохорится, а через мгновенье – уйдёт, и мне снова будет не по себе: кто был этот человек? зачем он здесь? чем он живёт? кто – его мысли? Есть во мне что-то подлое и пошловатое – примечание первое.

Аки черви – мысли мои пожирают душу мою. Когда-то я был частью звезды. Потом она взорвалась. Из того, что осталось – случилось много планет, и одна из них стала мне Зёмой. Солнце, отец и мать отогрели меня. И вот я здесь получился и живу пока: пасу местечковые тайны, наблюдаю природу, слушаю птиц и деревья. По сути своей, я – вор, говор мой несерьёзный, всё, чем я живу – всё ворованное: воздух, вода, тело, рифма. Всё это спёрто мной, и мною томится. Когда я умру, все мои дивиденды утратятся, и я тоже стану кому-то Зёмой. Потом во мне прорастёт зерно. Станет деревом. Дерево вырастит и окаменеет, станет углём. Уголь найдут и выкопают. Меня будут жечь, и я буду греть. Долгими зимними вечерами я буду трешчать хрупким мгновением с кухни, поддаваясь распаду чьей-нибудь мысли, придавая тепло словам, слезясь дымом и откровенной искренностью, просто так, ни о чём, вернее, о том, что мы тоже жили, обламывались, трещали, ворчали, радовались, молились, страдали и умирали. После будет зола и пепел. Дальнейший сюжет мне пока не известен и не интересен. Примечание второе: всё позапрошлое не торопясь переходит в дальнейшее поза-поза-прошлое.

К чему это всё? – вот вопрос, калечащий мозг, – зачем?.. Вечность – Душа-старуха – была так милостива, что пожив-побыв 14 миллиардов лет сама по себе, дала и нам немного пожить-побыть самим по себе с нею. Наблюдаю неистовый оптимизм Константинова слова в себе. Ибо Кирилл и Мифодий, или попросту Костя и Миша, именно так и мыслили: простонародно. Жили-были, мол, старик со старухой, и была у них уйма детей, а точнее, семь отроков, семь я, стало быть, из которой можно было особенно выделить брата Мишу и брата Костю. Коротко ли, долго ли время текло – никто не знает, рассказывали старик со старухой, а только как Костя и Миша выделились из всех отроков, так и ушли, а куда ушли – кто ж их знает, ушли и ушли. Отседова, говорят, впоследствии и пошёл наш язык в своей письменности. Сам Пушкин, Александр Сергеевич, здесь жизни давал и любил выделиться простым языком, живым, стало быть. Бывало ещё Самого не видно, а язык уже из полей, из дубрав, с лужаек колосится и кучерявится бакенбардами, девушками, всадниками. Плакал, плакал Державин-старик по этому поводу, плакал, благословляя и умиляясь талантом небесным. Чарующим и немыслимым. «Там на неведомых дорожках – следы невиданных зверей, – читал он и плакал опять, – избушка там на курьих ножках, стоит без окон, без дверей». Ну а эти-то, эти-то, Костя и Миша, не особо предвидели, что так получится, а то, что предвидели – то зафиксировали здесь подходяще, как смогли, и опять же вышли из нашего профсоюза. Теперь их уже мало кто помнит, и видит, и слышит. Примечание третье: всё входящее – норовит стать исходящим, в силу инерции жизни. Отмахиваться от этого без толку…

Знание «О том, что мы ничего не знаем» становится оправданно жизненным там, где мы себя не очень-то осознаём, и управляет нами, вероятно, только во сне. Это, как ни крути – аксиома: проза будней медленно подползает к кухне экстаза и поэзия шёпотом обнажает слова – верных призраков и рабов мысли. Всюду грабли. Не лучше ль остаться деревом и шуметь только по делу. Примечанье четвёртое: в аскетическом плане деревья прекрасней людей. У них нет мозга, они ничего не пишут, но как шумят, как они шумят, а как трепетно, как отзывчиво они на всё отзываются?! Это потому что их корни – их сердце, а земля – вотчина, тело небытия… Хорошо жарким днём прилечь у старого дуба, развалившись в его могучих корнях и уставившись на глянцевую ворожбу зелени в слепящих прогалинах. Дальше, за этой листвой, да и всюду, везде, плывут облака. А за ними стоят звёзды, много звёзд: млечные аз, буки, веди глаголют глаго«лицей» на языке листвы. Нет, деревья – это самые приличные существа на земле. Из них можно сделать кровать, корабль, планер, часы, луноскоп, держилёт, всё что угодно, а из человека можно сделать только человека или кентавра, да и то не всегда. Во всяком случае кровать из человека не сделаешь, а если и сделаешь, то она убежит или пошлёт к чорту.

Примечание пятое (внутреннее): ясность вызывают не слова, а понятия; слова же, как правило, как в устном, так и в письменном виде, служат информативным видом слуги понятия. Этакие швейцары и лакеи всех мастей окружают наше высочество, скрывают ваше ничтожество и за умеренную плату впитывают его. Появляется речь. Скажем, появляется письменная речь – благороднейшее из всех лицемерий искусство, оправданное буквой времени, властью имущих и всеобщей глупостью. Аки змий, язык человечий меняет здесь шкурки свои, меняет в зависимости от обстоятельств и оскверняет саму суть человечьего духа, суть чудотворную. Язык же змеится позёмкою слов, ворочается и шипит где-то рядом, где-то здесь… погодите, здесь же где-то вот только что был… а, вот он он, явился не запылился, надобно только его разглядеть. Вглядимся внимательней в корни его, откуда он к нам пришёл?

«Аще что реченно просто, и вы, господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему»Житие протопопа Аввакума.

Вот должно быть и корни, душою чувствую, что это они:

«Выпросил у Бога светлую Русь сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро, ты, Диавол, вздумал, и нам то любо – Христа ради, нашего света, пострадать!»Там же.

А теперь оглядимся вокруг и узрим, что мы есть, со всеми своими понятиями и последствиями на сегодняшний день? Оглядимся, узрим, сделаем выводы. Тут уж, смотрите-ка, без креста не обойтись, гляньте-ка, как бесы повскакивали и ну искушать нас; ломятся к нам с табуном предложений. Рассмотрим одно из таковых. Предложение первое: сдаётся мне, что как только оно появилось, появляется, будет появляться у нашего подопечного в письменном виде, со всей его сволочью запятых, так всё целомудрие человека оправданно будет лететь к чёрту; следом идут поправки и сноски: «ну, а мы вам что говорили?», и так, приблизительно и дословно, от существительного к сказуемому, от сказуемого к прилагательным и наречиям, к союзам и деепричастиям – проходит целая жизнь, за самым последним, обманчивым словом садится солнце в подлежащие облака, местоимений «отседова» уже не видать; кто, что сказал? – непонятно; плеск моря, шум ветра и песни птиц; «предложение сложноподчинённое и не выражает никакой целенаправленной мысли, не лучше ли его разбить на куски и сделать ещё бессмысленней?»; нет, это вряд ли, а, впрочем, можно попробовать, уж если разбивать и кончать его, предложение беса, так уж кончать его в хлам, в точку, бляха-муха, к-ха, кончил блядово слово, ей богу, кончил, точка, блин.

Сейчас, когда немного спешно, но отчасти, намеренно, предложение спонтанного беса подошло к понятию «точки», самое время прояснить для себя: что она нам напоминает? Точка – это символ конца. В астрофизике это понятие ещё рассматривается как чёрная дыра, место, где вся материя заканчивает своё трёхмерное существование и закачивает себя в невероятный магнит. За ней, говорят, то есть, внутри неё, всё втридорога утяжеляется, меняются вывески и названия, да и сама вечность меняет структуру. Она становится не такой уж вечной, она становится просто шумом, дырой, полоротым мгновением, самим черствеющим сквозняком. Интересно, что чувствовал поэт, когда прошептал сам себе: мороз и солнце… тем же чувством, должно быть, и топят звёзды; отчего бы они так полыхали тогда, аще б это было противно богу. Какое оцепенение, братцы?! Два слова, как два калача! А вот поди ж ты, не каждый дурак так скажет, а если и скажет, так тот дурак, почитай, Пушкина знает, а кто Пушкина знает, почитай, не такой уж дурак. Здесь примечаний не будет, это истина, как ни крути. Пушкин – дополни«тельное» солнце каждого русского.

Переключаясь с космического объекта на пушкинский, с последнего на человеческий, нам особенно дорог самый последний, или, как говаривали прежде: «Кто здесь крайний?». Присутствие этого человека всё же как-то упрощает историческую необходимость. Особенно приятно, если этот человек – доктор. Скажем, Айболит – чем хорош? Тем, что он – индивидуально-частное предприятие добродетели. В то время как Бармалей – наоборот. Я знал одного таксиста, он очень любил шутить: «Клиника «Айболит», сауна «Бармалей», куда едем?», – говорил он, и сатанически сверкал глазом, как будто на свете есть всего два направления. Таксисты тоже приличные юмористы, они любят жить и шутить, и подчас непонятно: что у него жизнь, а что – шутка? Этакие сказочные персонажи от народа. А что? «Ни о чём не думаешь, как Иванушка-дурачок, сел и поехал, едешь туда, куда тебе скажут, тешишь мелких тиранов, призраков, бандюков, проституток, а они тебя учат жизни: мол, сюда не ходи, дурачок, мол, туда не ходи, ну ты понял… и так проезжаешь какой-то отрезок времени, перевозишь энное калечество пассажиров, выходишь лет через пять на тропу пешеходов и ни на дорогу, ни на «людей за рулём» смотреть уж не можешь без чего-нибудь эфемерного и спиртного. Гаишники – это отдельная тема…».

Скажем, если ты летишь, как все звёзды, как все объекты, как все частицы материи, в этой самой вселенной к этой самой, чёрной дыре, то тебе, понятное дело, совершенно допустимо, хочется сжечь в себе что-нибудь тёмное, что-нибудь из антиматерии в качестве компенсации своей же тщеты и убожества. Откуда эта вечная борзость у звёзд, скажите? – спрашивают мои мозговые центры у моей же души. От презрения, братцы мои нейроны, от презрения, звёзды горят от презрения к самим себе, так говаривал один старик в русской литературе, имя его – Андрей Платонович Платонов (Климентов). Все дальнейшие примечания могут впасть в зависимость от философии этого русского исполина. Тогда мы с лёгкостью поменяем нашу безуспешную тему распада на тему философии наших предков. Поставленную задачу, – человеческую боль и благодарность, изберём как наиболее обжитую форму исследований.