Песочные часы

Предисловие

 

Эти творения начали роиться после смерти деда в каком-то невосполнимо-дательном падеже. Когда пара, тройка, другая из этих вещиц уцелела в письменном столе от микроаборта пишущего, – данная форма стиха, данная пластика начала сама по себе жить, оживать и знакомить с назначением этой поэтики. Название цикла как-то пришло само собой; день за днём я ремонтировал старую квартиру деда-пенсионера, ветерана войны и труда, члена партии с 41-ого года, учителя географии, директора школы, сапожника, фотографа, огородника, обозревателя, журналиста, и мало-помалу сам уподоблялся этим песочным часам, в коих иная жизнь плыла у меня перед глазами и оставляла слова, песчинки и шероховатости в сердце.

 

Поводу

Когда папа встретил маму, у них появился ты, а потом уже прочее.
Ты до сих пор умеешь быть интересным, в отличие от меня,
ты не умолкаешь, как любой шанс оттолкнуться от самого себя.
И в этом твоё обаяние, прелесть, и где-то даже трагизм, если
учитывать то, что я иду по следам твоим. Вместе мы – сила,
или прообраз её, в контексте скучающего человечества. До сих
пор ты держишь меня на плаву, а я кормлю тебя «последним
временем». До сих пор ты паришь в облаках, а я выстраиваю
банальные планы передвиженья под ними. До сих пор ты уверен
в том, что всё будет нормально, а я лишь надеюсь, чтоб это
«нормально», не закончилось слишком быстро.

Странностям

В доме, где все либо сходят с ума, либо тронуты им и
бредут восвояси. В таком муравейнике, если что и способно
хранится, так это – случайность, или её лёгкость встреч.
В этом вся ваша прелесть. Вас лелеют или посылают к чёрту,
реже используют как дагерротип. В какое-то время вас
закрывали ГУЛАГом, ныне вас можно встретить как VIP.
И разницей этой разжечь камин, сготовить шашлык и
предаться воспоминаниям, где вам, какое-то время будет уютно.
Но на утро придут облака, волны, барханы и сровняют всю
подноготную доблесть катком. Впрочем, можно придумать Орден,
но боюсь, что его назовут Дурдом. И в качестве членского
взноса, обяжут носить смирительную рубаху, смирительные
трусы, смирительные туфли и смирительную маску. Что
окажутся в пору, поскольку станет понятно, что смирительный
дёрн не за горами. Однако, именно это мнимое расстояние приведёт
вас в себя, где вы поймёте, что больше-то ничего и не нужно.

Пустякам

В жизни по вам плачут, но еле-еле, и то когда душа ещё
в теле. И если честно, то ни по вам, а по себе, в качестве
привлеченья внимания.
Я ни Хоттабыч, чтоб вас возвеличивать, ни Гулливер, чтобы
не видеть. Я только внимаю шуршанию вашему, как мотиву
возможного преступления в кулуары возможных законов.
Возможно, ваших, возможно, от этой жизни.
Возможно, что вы – материя, которая учит объекта
чтению вашего состояния. Возможно, что я как объект
остаюсь вашим читателем, другими словами, возможным
заложником своего заблуждения.
Возможно, что ваш союзник – время. И с другой стороны
вы меня изучаете, шлёте намёки, предчувствие или
казните болью. Всё это ваш инструмент, орудие
аборигену, эволюция вашей истории. Возможно,
и эта строка уже тает в том, что было мною.
Возможно, что и вся экспедиция – это гиль, приём или
манёвр оправдания гонора.

Наитию

Ты торжествуешь в качестве силы и летишь, словно пыль,
в нужный момент. Тебе порицают, пеняют тобою и сетуют
напоследок, будто ты слишком физическое лицо. Говоря,
языком поверхности – оно болтается, словно в проруби.
И зачастую там ваших нет. Всё это, и даже больше того,
окупится чьей-нибудь Независимостью. Тобой в красочном
маскараде иль салютом, и народу прибавят ещё один
Праздничный день. Потом все разойдутся, оставив мусор.
И дворник с причудинкой займётся тобой, принимая тебя во
вторые руки. Он разберёт и отсортирует все твои прибамбасы.
И вскоре ты опять станешь тем, чего нет.
Тем, чего нет, ни так умозрительно, ни у всех на устах, ни на слух.
Но как ворох газет и трепание радиостанций, ты оставишь свой
новый оттенок или слепок с того, что дадут тебе.
Мне же, честному абоненту-старателю, шаркающему в унисон,
хотелось бы тоже что-то оставить тебе взамен тому, чем ты
учишь, лечишь, харчуешь иль доверяешь своё ремесло.
Как для мухи пушинка, ты астероид в моих полётах, и контакт
в чистом виде несёт столкновенье. Даже обшарпанная судьба
будет внимательна к этой дистанции, к траектории.
Но оттуда, сверху, извне, мы кружимся. И где-то, может быть, в танце
вечность боготворит этим па подробностью морщин на лице.
Ты цепляешь, заводишь, заставляешь задуматься – и это ещё
один факт, что Он явно с тобою. И сейчас. И здесь на земле.

Памяти

Годы не проходят, они стоят, как вода талая, в том озере,
где ты кормила рыб. Ветер, однако, при этом постоянно
меняется, и умершие люди, пропадая из виду, становятся
ощутимей вдвойне. Они растягивают рябь на озере до
горизонта, и то, что вам видится в первый момент, не означает,
что где-то это вы всё припомните. Скорее, наоборот, то, что
запоминается – есть сущий пустяк: о тебе, о нём, да по нам
с тобою. Песня таже, а мотив новый. Однако, это история
про слово, что было с тобою, и теперь самое время сделать
из него Нечто.
Я был дан вотще тебе языком, и не моя вина, что ты не разобрала, не почувствовала, не оценила моего слова.
Видимо, слова для тебя тот же песок, по которому
ты сейчас
идёшь без меня,
и время неторопливо
смывает наши следы.
Благо есть вечно голодные рыбы,
по которым ты здесь меня вспомнишь.

Смерти

Кожурку ты мне прости, она заросла звёздной сыпью.
Лишь песенный сок сохранил, да мякоть улыбок лучистых;
Сугробов пушистых жмурьё, шептание купин глянцевитых,
ажурную форму холмов да рек сумасбродную живость.
Лазурь недопитых небес, талмуд непрочитанных снов,
латынь недослушанных слов; людей, манежей, лотков.
Историю боли своей от пяток до откровений;
сомнений, терзаний, подков, висящих над выходом двери.
Ку-ку твоих телеграмм, души мал-мало полёт,
козявку наивных надежд, да этих вот
слов жнивьё…

Пламенности

Всю дорогу, как из той оперы, ты полыхаешь, курам на смех,
и никому невдомёк: на кой? Ты выносишь мои слова, поступки,
лёгкости, непроизвольности. Затрагиваешь других без благодарности, тешишь меня новизной снисхождения истины, теряешь из виду всё больше людей, связанных нашей судьбой. И при этом всё ещё зажигаешь и держишься по-прежнему своей неподдельной искренностью. Постой, так неужели это любовь? Так неужели всё перечисленное стоит тебе отдать и в качестве благодарности выдать эту расписку за то, что не смог уберечь.
Пройди, пройди по обходному листу все профкомы, отдай все часы и стрелки, цифры рублей, числа летописей. Обними, одари, причастись со всем тем, что на этой земле было дано тебе насовсем.
И вымолви: Видишь, как получается, старичок.
Молча уйди под «Прощанье славянки» и, оглянувшись в конце перрона, вырони белых гадалок-ромашек, запрыгнув в последний вагон поезда, уходящего бох-знает-куда.
Порой, когда ты едва мерещишься в том дальнем конце перрона, мне кажется, что я не успею сделать и толики из всего перечисленного. И это меня гнобит, как ничто. О лучина моя!
О моя искорка! Ты всё тоньше и тоньше.
Так, должно быть, и рвётся всё, что мы зовём жизнью.

Госпоже Одиночество

Там где живут драконы, где ковры-самолёты, скатерти-самобранки, сапоги-скороходы дают напрокат героям,
ты поживаешь мало-помалу в качестве администратора.
Тебя беспокоят психи, их одиночки, иль мало кто тебя беспокоит, ты не тратишь иллюзий по жизни. И в этом твоя самобытность.
Некая форма, что изменяясь, умеет остаться прежней. Это, наверно, и есть та вера, за которую можно, что-то узнать в этой жизни. Эта, наверно, и есть – та мера, за которую мы умираем в ней же. В остальном, ты остаёшься тягостным состоянием для людей, и в этом их песни, наука и отчасти культура. Но выси твои подчас благосклонны к моим переживаниям. И ты даёшь этот полёт мне. А крыльям вверяешь – иносказательность. Боже, какое счастье, что это есть у меня!
Ни мне тут что-то оценивать. И мне не стыдно перед людьми, ибо то, что ты есть, есть у всех и всегда, другими словами, искренность это твоя стезя, и в ней мне уютно, как огурцу в парнике, как ласточке в небе, как воробьям в пыли перед дождём.

Совести

Ну, по сути, ты тот же кошмар, только с вопросом «что стыдно?». Совесть, – тебе говорят, – у тебя ну ни грамма совести. Ты вечно проходишь осмотры дней, и те тебя чисто не чисто ругают. Она спокойна, когда у ней ни дней, ни осмотров, ни хрена не бывает. Она угрызает сама себя и говорит: вот угрызенья, смотрите, как я у себя всё отгрызла, теперь я чиста и невинна. Теперь и мне не стыдно сказать, что лучшая совесть на свете, она моя, и другой, видать, мне не узнать на всём белом свете.

Счастью

Твоя пыль иногда способна дарить,
спасать, делать богатым или попросту
отказывать в здравом смысле. Такое
разное на вид, для всех живых,
ты остаёшься единым – в жизни.
Твоя суть:
в познании всего.
То есть, видимо,
в расставании с тьмою соблазнов;
то есть, с тем, что ты мало знал,
не догадывался,
не мечтал,
не увлекался,
но хотя бы тянулся к тому, что хотел бы
познать,
если бы изменился.
Твоя версия:
голый озноб, бабло, долголетие,
признание, спектр призмы.
Миг содержания власти ума
от того, что ему пригодилось.
Твоя польза:
во всём, что норовит, зиждется
или тянет разлиться. Весит, мелит, бубнит,
дребезжит, кроет, вяжет, родится.
Оттого мы и связаны в чепухе,
что боимся скрыться из виду.
И никто среди звёзд в темноте
не прошепчет по нам молитву,
радиотихую – радиотихим.

Сердцу

Как тебе там, внутри? В темноте?
Без колорита, без креатива,
без подражания социуму, без ума.
Боже, как ты сердито, без
издателя дней, без собрания
попечителей.
Либо дом, либо движок,
либо сеть из морей,
никому не проданных
и никем не открытых.

Душевности

Даже коты любят греть руки, ноги
хвосты и уши тобой, тем более если ты
исходишь от человека. Я тут пробовал,
быть другим, мне не понравилось это.
Да и ты всё больше и больше
располагаешь меня к себе.
Особенно в одиночестве.
Особенно к ночи. Когда уместно
твоё тепло котам, собакам, растениям,
изредка человеку. И то, в виде скрижали
каменной. Так, видать, им наглядней.
Ибо поэт, это тот, кого от души
вырубили на бульваре.

Мимолётности

Первое слово дороже второго, даже
если оно последнее. Ты, что всю жизнь
мною играла, тратила и ограждала от
смерти, только ты и осталась
душевная.
Меньше любого мыслимого и
немыслимого ты осталась и болью
и временем и стоишь на пороге
до талого, немолодая, нестарая,
обречённая, как мое тело.
Ну же, лети, порхай, воспаряй,
искрись и кувыркайся, я буду
с тобой… пока это сносно
твоему облакоцеху.

Совершенству

Тело города к ночи чадило умеренно,
гулко. Приобщаясь к лету, отстукивали
трамваи, улетали души поэтов и горели,
должно быть, сердца влюблённых.
Остальные сквозь это, может, чего отпивали,
Может, тёрли головой об что-то на кой-то,
Может, чихали или получали званье,
и каждый, укрытый мраком, знал
что-то этакое иль такое…
Господи!
У поэта душа, что твоя глина,
Быстро сохнет без радости в сердце.
Ты бы выслал ему окромя глагола,
нечто, как серафима крылое и как
пачпорт, что-нибудь толстокожее.

Смыслу действия

Три мезозоя пролетели, будто пчела,
и ни одна звезда даже не вспомнила.
Хотя и клялись: не забывать.
Жить? – спрашиваешь ты, – как и зачем?
Такая пикантная заинтересованность.
И так вовремя, как с Кудыкиных гор – помидор.
На самом деле, ты – вещь
из себя и в себе, и суть одиночества,
суть его трения об этот свет и равен лишь себе
подобным.
Умение слышать космос – это,
как подсказало грядущее, скорее изъян, чем
торжество престижа. Люди тянутся обрести
юдоль, где забыться будет не стрёмно перед
другими. Акация, в этом смысле проще, хотя
и многословней. Укрыться в глаголе «укрыться»
– значит, вернуться к моллюску. Лезть на рожон,
занятие несовместимое с принципом целомудрия.
Откуда во рту слова? Оттуда же, что и у птицы
желание – парить в облаках. От подобия выбора
к подобию существования.
Итак: Мне и тебе нужно жить, хотя бы затем, чтобы узнать,
что сделать сейчас, а что предоставить времени.
«Хавай, но не спеши, – как сказал бы лисе колобок,
– а то поперхнёшься и сдыбишься».

Путёвому настроению

К царству Кощея с тобою подъехать –
легко. И любую бошку поочерёдно
снести Змей-Горынычу в установленные
время и место, тоже. Я пою и дышу тобой
независимо от направлений. Ты же
мною играешь, как с белкою колесо.
Это немного обидно, хотя и не мудрено.
А вскоре, уже говорят, что и тебя
будут давать по талону, по визе,
по декларации чистой. Ох уж эти
углы Отчизны, откуда тут будет рифма?
Тебе невдомёк? То-то…
Ну, вот и мне, за каждой верстой
мнится мусор, дракон, прокуратор
либо удар судьбы.
Всё это к слову о том, что ты не даёшь
мне скучать. Ты рисуешь стрелки часов,
направленья дороги, обряды аборигенов.
Даже поедание живого сердца тебя
впечатляет, не то что полёт духа Святого.
В этом твоя автономность влечения, доза
экстрима или выпас энергосистемы по имени
путешественник, к коему ты знаменито
пристроена, то ли от бога, то ли от чёрта,
то ли от боли.
Во всяком разе, если ты бьёшь меня оземь,
я вижу шишку, внимаю ей, доверяюсь
леченью. Чтобы на утро наполнить свои
паруса новым смыслом дорог, новыми
аппетитами времени. В целом, ты
наполняешь всё моё существо знанием о себе:
о богатстве и искренности своего свечения.
И я благодарно вдыхаю воздух, который
ты мне даёшь.

Лицемерию

Письмо от Ваших Любезностей столь же чтимо, сколь и
невыносимо. В библейские времена вас описывали
как морское чудище, как гигантского змея, как крокодила
или чудовищного дракона. Боже мой, как они были правы,
эти древние люди. Их метаморфозы, по крайней мере,
звучали как оправдание эпоса, как страдание аллегории
по смыслу. Теперь же ты всё больше и больше страдаешь
по сарафанному радио, по шебуршанью лопатника,
и никогда по тому, что тебя сровняет иль скроет.
Это ли не пробел в твоей зримой утехе? Это ли не секрет
твоего успеха ничтожности?
Ты оставляешь своё лицо на чужих черепах, оставляешь
его повсеместно, тащишься с заезженных слов, выражений.
Какого хрена? – говорю я тебе, – дурка, останься собою.
Останься собой и расти ради бога в пользу горя, что
ты уроднило, в пользу радости, что тобой иногда искрится.
И когда твоё слово коснётся другого сердца – запомни,
это – то эхо, ради которого, тебе и предстояло родиться.

Невооружённому взгляду

Ты, как-то с самого начала, пожелал остаться самим собой: Мол, то да сё, зачем нам с тобой порнография, если в любой момент тебя попросту могут лишить участия. Да и потом,
всё, что мы здесь увидим, станет
ничем.
Как в детстве в кино, неким томленьем в груди,
не более,
на мокрых ступенях заднего выхода
кинотеатра, с титрами и оркестром.

Имяреку

Стадо слов приближается к сумеркам,
владельцев не отличить от сказанного.
Так иногда твоё сердце звучит предтечей
к чему-то огромному и равномерному…
и чайки выклёвывают из него что-то ничтожное
и суетное.