Девять писем любимой женщине

 

«Девять писем…» – это слегка сокращённая часть  уже написанного романа «Деформация». Это «роман в романе», который мне захотелось «выудить» из основного текста и предложить читателям, как отдельное произведение. Думаю, что небольшой объём «Девяти писем» не мешает отнести эти эпистолярии к жанру романа. Я склонен считать, что наше плотное время требует «спрессованной» прозы, когда роман сокращается до объёма повести, повесть – до рассказа, рассказ – до миниатюры.

С уважением,

Автор.  

 

 

 

 

Какая мучительная работа – любить и ждать. И понимать всю невозможность защитить... Укрыть от недоброго взгляда, уберечь от палящего солнца, спрятать от дождя и ветра. Но кто помешает обернуться нежными лучами и мягко согревать тебя? И тёплым ветерком шептать на ушко ласковые слова... А строгий прохожий пусть подумает: «Вот идёт Женщина… Господи, да кто же так любит её?»… и остановится с удивлённой улыбкой...

 

Здравствуй, милая. Нет приятнее дела – любить тебя... Кому же ещё можно открыть душу? Я вижу, ты давно не решаешься задать один вопрос... Я попробую ответить короткой и никому не известной историей о «Северной Гармонии». Но прежде хочу спросить: знаешь ли ты, что такое отчаяние?

 

 

*   *   *

 

Милостивая судьба приуготовила нашей маленькой семье прибежище в виде половины казённого бревенчатого дома. Мы ещё и не видели его, но после скитаний по зимовьям, после голодной весны в эвенкийской деревне, после гостиничной временной жизни, уж были рады любому постоянному углу с электрическим светом. Всё семейное имущество сложилось из подаренного отцом ружья, мешка с охотничьей амуницией, детской коляски с полугодовалым сыном, нескольких стеклянных банок и чемодана с бельем.

Какая-то добрая душа переправила нас на пологий берег Тунгуски, где за ширью ещё не просохших заливных лугов, за узкой протокой-виской, соединившей блестящую цепь озёр с рекой, на холме, с трёх сторон окруженном тайгой, находился Заречный посёлок – так громко назывался хуторок из четырех маленьких избушек и одного пятистенного дома.

 

Хуторян оказалось четверо. В одной избушке жила запойная старуха Ломачиха с молодым, но слегка ненормальным мужем-трезвенником, во второй – телесно крупный мужик из мелкого начальства, исключенный из партии и разжалованный в рядовые охотники за вольномыслие, естественное пристрастие к пьянству, и дружбу с семьёй эвенка-единоличника, который уберёг от государственного забоя личное стадо домашних оленей. Две избы, уже безглазые и пустые, бесхозно догнивали, раззявив скособоченные дверные проёмы. Половину пятистенка занимал капитан катера с дворянской фамилией Бестужев. Именно он по открывшейся вскоре причине усердно хлопотал о нашем заселении во вторую половину дома...

 

Причина оказалась простой и неприглядной: нам досталась ночлежка, в которой коротали полупьяное межсезонье русские охотники-бичи. Жилище было снабжено огромной печкой, изготовленной из целой металлической бочки, двумя скрипучими железными кроватями под ржавыми матрасами, грубым столом под клеёнкой, сохранившей липкую и многослойную историю загульного веселья, тремя толстыми лиственничными чурбаками вместо табуреток, каким-то грязным тряпьём в углах и множеством бутылок из-под водки и спирта. Воздух, насыщенный запахом старых окурков, грязных портянок и алкоголя, был густ и стерилен. Ни мышь, ни нормальный человек, ни микроб не смогли бы прожить в этом заброшенном притоне и часа.

 

Что может почувствовать цивилизованный человек, столкнувшись с подобной картиной?

Я развел рядом с домом костёр и сходил к подножию холма за водой. Через полчаса мы пили чай с сахаром и хлебом, и смотрели на первый дым из трубы, и думали, как нам жить без еды, денег и самых необходимых вещей.  По сложившейся охотничьей привычке, я обследовал ближайшие кучи мусора, где сразу нашлась кое-какая фаянсовая посуда, алюминиевые вилки и ложки, кастрюля с чуть отбитой эмалью и даже чугунная сковорода. Закопченный медный чайник остался в наследство от прежних хозяев ночлежки. Жена принялась отмывать всё найденное, а я спустился к протоке, чтобы перегородить её единственной сетью и добыть хоть какое-то пропитание.

 

Через неделю в недавнем притоне пахло свежей побелкой и чистотой. На веранде подсыхали аппетитные гирлянды солёных ельцов, сын морщил нос от самодельного рыбьего жира и с удовольствием ел жуткую смесь из сухого молока, бульона из рыбьих голов и манной крупы, занятой вместе с пудом муки у старухи Ломачихи. В нашем хозяйстве появилась старинная мясорубка, найденная в одном из брошенных домов, трехлитровая банка постного масла, на котором жарились рыбные котлеты и лепёшки, а около дома возник небольшой огородик, где мы для опыта посадили даже картофельные очистки с сохраненными «глазками», безо всякой, правда, надежды на какой-то ощутимый урожай. Впервые за два прошедших года мы работали на себя. Работали с каким-то необъяснимым остервенением, будто пытаясь что-то доказать...

 

Стояло жаркое сибирское лето, но в моей душе, казалось, до конца жизни поселилось ледяное непреходящее чувство...  Отчаяние, как и вечная мерзлота на этой дикой земле, пряталось совсем неглубоко. Чуть копни… и вот уж первые прожилки льда...

С раннего утра и до поздней ночи я делал что-то несомненно полезное: конопатил щели в стенах дома, строил лодку, готовил на зиму дрова, ловил рыбу, кипятил бельё на жарком костре, таскал воду, белил и красил, мастерил нехитрую мебель, пас коров, работал на сенокосе... И всё время задавал один и тот же вопрос: а зачем я живу?

И не находил ответа.

 

Я холодно и спокойно думал: «Вот женщина. Единожды предав, она живет рядом со мной. Как же ей верить? И как любить? И разве я сам хоть чем-то отличаюсь? Такой же предатель. Нас сближает, возможно, общий сын…». Последнее двусмысленное предложение неумолимо уточнялось: «Нас сближает сын… Возможно, общий…». Но даже эта мысль, оскорбляющая первобытные представления о чистоте крови и моногамной семье не имела и малейшего касательства к всепоглощающей мерзлоте отчаяния, которая заполнила прожилками землистого льда почти всю душу. Причина? Нет, не женщина и не её сын. Как раз они удерживали в ненужной жизни и спасали от последней совсем не пугающей крайности. Моё отчаяние выглядело просто: умерла единственная мечта, а с нею исчезло всё. И я не знал, как и зачем жить?

 

 

*   *   *

 

Ты спросишь: о чём же я мечтал?

Прошло тридцать лет, и я уж не боюсь казаться смешным...

Ты, верно, помнишь те серые времена, когда гигантская наша страна неповоротливым призраком медленно и вечно плыла к великой и безумной цели. И уже никто не принимал всерьёз идею, и не различал туманной цели, и стало очевидным бессмысленно-каторжное движение, которое обернулось единственным смыслом жизни для целых поколений...

Мог ли юноша с чистым сердцем и открытой душой безоговорочно и слепо подчиниться тягостно-суровому распорядку, установленному на этом корабле? А ведь я и был тогда тем самым юношей. Что меня ожидало? То же, что и всех бунтарей: принудительная перековка в психиатрической кузне или тоскливые годы заключения в одном из исправительно-трудовых лагерей. Путь гнусного приспособления к системе совершенно мне не подходил – кто же способен мечтать… о рабстве? Раб-умалишённый, раб-заключенный, раб-поднадзорный – вот, пожалуй, и весь выбор. И я не видел различий между жалким существованием по ту или другую сторону колючей проволоки. Я отчего-то знал, что предназначен для жизни. Наверное, до поры до времени, в своей особенности уверены все...

 

Первая мечта выглядела совсем по-детски: я хотел отправиться в кругосветное путешествие на собственном парусном судне с гордым названием «Окрылённый», чтоб непременно увидеть сказочные страны, и поселиться на необитаемом острове. Я ещё не осознал причин этого страстного желания, и не постиг всей подлости законов лагерного режима, и не понимал, конечно, что несвободен уж по одному рождению... Но со всей детской серьёзностью я готовился к побегу...

 

Прошло время, и мне показалось, что трусливое бегство с проклятого корабля-призрака недостойно мужчины. Не вникая в причины, я с глубоким презрением относился ко всем, кто покинул нашу страну. Мой «Окрылённый» так и не расправил воображаемые паруса, и не вышел из гавани детства. Мною овладела грандиозная идея, которая не казалась утопической – устройство коммунистической колонии. Как же я мог считать утопией то, что само государство назначило главной целью? Разве в создании островка коммунизма на огромном социалистическом материке есть что-то неестественное? Напротив! Я с жадностью и сочувствием читал бессмертные труды своих несчастных предшественников, и рисовал прекраснейшие картины процветания «Северной Гармонии»... И верил, что с горсткой таких же безумцев смогу создать в Сибири новое общество счастливых людей…

«И что же из этого вышло?» – спросишь ты...

И мне придётся ответить…

 

Мы вторглись на древнюю, дикую и бескрайнюю землю, чтобы добровольно-каторжным трудом застолбить для «Северной Гармонии» первый участок нетронутой тайги, площадью в десять тысяч квадратных километров. Мы познали муки голода и близость смерти. Скудное облачение горело на нас у таёжных костров, которые только и спасали от всепроникающего холода. С упорным терпением мы латали рваное сукно одежд и зашивали раны на измождённых телах, мы строили зимовья и прорубали охотничьи тропы. И каждый испытал столько лишений, что их хватило бы не на одну человеческую жизнь. Всего за два года мы обжили и обстроили тайгу, сделав её своей. Но не было видно ни конца, ни края, ни срока этой каторге.

 

А у любого человека есть предел... И не всякому кажется счастьем лезть в топку, чтобы сгореть за идею, если рядом нет доносчиков, глухих казематов и старательных палачей-кочегаров. И не все оказались честны... В колонии началась смута... И появилось инакомыслие...

 

И вот уж первые доносчики… Они предложили создать тайный орден по защите «Северной Гармонии» от внутренних врагов. Судьбу тех, кто… бесследно исчезнет в тайге… «кто же станет искать?»…предлагалось решать на особых совещаниях, состоящих из трёх человек. Для оступившихся – показательный суд... и возможное изгнание на год или два… с обязательным проживанием на виду у колонистов… разумеется, с добровольным трудом на благо колонии… и сохранением единственного права… на одежду и пищу...

Всё повторилось...

 

И я сам уничтожил «Северную Гармонию».

И уже не знал: зачем жить...

И тогда пришло отчаяние.

 

 

*   *   *

 

Через несколько лет я вернулся в Свиридовск и нашёл в родном городе зловещие признаки вырождения. Они легко угадываются в изменении языка. И можно быть незрячим, но услышать: город принадлежит Хаму. И без того редкие лица исчезли, сдавшись безликой и наглой серости...

Здесь я встретил тебя и, наконец, понял, что огромный корабль с полями и лесами, реками и морями, с крепостными и дворянами, с героями, вождями и холопами… тихо плывёт внутри меня к какой-то неведомой цели... И убежать невозможно. И ты, и это всё – моя родина.

Помни: я у ног твоих...

И счастлив этим безмерно...