Девять писем любимой женщине

 

«Девять писем…» – это слегка сокращённая часть  уже написанного романа «Деформация». Это «роман в романе», который мне захотелось «выудить» из основного текста и предложить читателям, как отдельное произведение. Думаю, что небольшой объём «Девяти писем» не мешает отнести эти эпистолярии к жанру романа. Я склонен считать, что наше плотное время требует «спрессованной» прозы, когда роман сокращается до объёма повести, повесть – до рассказа, рассказ – до миниатюры.

С уважением,

Автор.  

 

 

 

 

 «Здравствуй, мой нежный подарок…», – шепчу я на ушко.

Наверное, разобрать слова невозможно…

Тебе и щекотно… и смешно…

И ты просыпаешься…

 

Потом ты исчезаешь. А мне достаются длинные часы.

Их высочество Одиночество…

Мы давно знакомы и так долго не разлучались, что я заслужил и благосклонность, и известные послабления…

Меня снедают мысли: довольно ли ты знаешь обо мне? Всё ли я сказал? Всего не расскажешь, верно...

И я спасаюсь очередным письмом.

 

 

*   *   *

 

Посмотри: вот снег за окнами. Он кажется чистым, но что с ним сделается весной...

Ты ничего обо мне не знаешь.

Вот представь: ты уверена, что в доме никого нет.

И вдруг... Какой-то странный звук...

 

Однажды я вот так же думал, что на сотни километров вокруг никого нет... Что-то происходило с печкой. Дрова тлели, упорно не желая гореть. На дальней стенке палатки медленно нарастал слой льда. Я лежал на грубых жердяных нарах и пытался понять причину. Ночь обещала стать мучением. Как я сюда попал? Зачем? Что делать с проклятой печкой? Так ли нужны эти собольи шкурки? Нет карты. Вместо неё – схема с изображением речки и впадающих притоков...

Да, приток воздуха в топку ничем не ограничен...

Единственный ориентир – сопка, в форме женской груди. Совсем недавно я видел на горизонте её восточный склон. Много ли времени прошло, но уже западный склон, с торчащими около вершины скалами, остался далеко позади. Понимаю, что скалы похожи на сказочный дворец. Возможно, это красиво... Но беспощадный холод не даёт чувствовать ничего, кроме себя. Что чувства – мысли густеют... И растительное масло окаменело... И выдыхаемый воздух тревожно шуршит и осыпается мелкими кристаллами.

Значит, всё дело в этом… печка не может «выдохнуть»…

Придётся увеличивать отверстие под трубой.

 

В тайге я находился всего месяц. Уже прошел страх физического одиночества, когда отчетливо понимаешь, что в случае беды никто не спасёт. Ты бесследно исчезнешь. И всё. Кто же станет искать? Промысел я начал в брезентовом чуме за сотню километров от этой палатки... Тогда пришлось уйти с чужого участка.

Это случилось так...

 

Совсем близко от маленького чума послышался лай собак, звон бубенцов и человеческие голоса. А ведь я знал, что на десятки километров вокруг нет ни души… Ничего не оставалось, как идти проверять: кто ко мне пожаловал? На большой поляне, в сотне метров от моей стоянки, разбивали лагерь эвенки. Их рослые лайки не сочли нужным даже облаять меня. Подошли, понюхали и отошли. Ничем опасным не пахло. Привычный букет из запахов махорки, пота, костра и приманки: протухшей ондатры, квашеной рыбы, собольей мочи и пахучих горностаевых желёз. Мужики сидели у костра и пили чай, их женщины суетились с установкой первого чума. Я подошел, поздоровался. Меня рассматривали с некоторой долей ужаса. Во-первых, я оказался в два раза больше любого из них, во-вторых… каким же таинственным образом я очутился здесь? Мне налили чаю, и я подсел к огню. В этом эвенки, да и вообще таёжные люди, выгодно отличаются... Так заведено: сначала чай с папироской, не спрашивая... А уж потом ...

 

Мясо ещё только закипало в огромном котле, и после чая с беломориной – разговор. Когда главный вопрос всё-таки прозвучал, я не нашел ничего умнее... Сказал в шутку, что меня забросили американцы для проверки местной жизни. Эвенки взялись за оружие и потребовали документ. Пришлось показать. На нём не было ни фотографии, ни последней марки госпошлины. Они долго изучали сомнительное удостоверение и сравнивали его со своими. И почти успокоились. Короткий допрос завершился, я достал кисет с махоркой и ловко скрутил тонкую сигаретку, где газетной бумаги – самая малость. Это окончательно убедило: свой.

 

Мы сидели у костра, молчали. Я размышлял о возможных последствиях глупой шутки. Женщины тем временем закончили установку двух чумов. Шпионские страсти утихли, мы мирно беседовали и мне предложили заночевать. Эвенки уже давно не разжигают в чуме костёр, предпочитая железную печку, установленную по центру жилища. Конечно, печка лишает радости общения с открытым огнём, но ничего не поделаешь...

Утром новые друзья показали затёски на деревьях, где простым карандашом нацарапаны вехи таёжной жизни. Год за годом. На этом месте они останавливались лет десять подряд. Я мысленно поблагодарил старшего охотоведа, забросившего меня именно сюда, а не куда-нибудь еще… Мелкий снег, длинноногие эвенкийские псы... Соревноваться с ними, имея пару сотен капканов? Смешно... Меня никто не гнал – «капкань, паря, на доброе здоровье».

Но уйти пришлось.

 

До появления эвенков я поймал трёх соболишек. Всего трёх. Сначала мной овладело полное отчаяние: до ближайшей деревни километров двести, от нее до дома еще сто. Тайга большая, а охотиться негде... Путаясь в мрачных мыслях, я набрёл на старую тригонометрическую вышку. Господи, как же я боялся лезть на эту чёртову вышку! Даже пытался уйти от неё... И ведь мог уйти – ни одного свидетеля позорной трусости… Долго уговаривал себя. И уговорил. Сооружение показалось крепким, и я полез на самый верх. День полностью соответствовал настроению. Деревянных лестничных пролетов оказалось всего четыре. Лестницы узкие, обледеневшие перекладины потрескивали, но не ломались.

Передо мной открылись дикие просторы...

 

Просторы не были абсолютно дикими, и я уже убедился в этом. Где-то внизу, и справа, и слева, и сзади по угрюмой тайге бродили в поисках соболя такие же сумасшедшие. Среди них и вымирающие эвенки, и местные русские охотники – «бурундуки», давно заселившие эту тайгу, и «приезжие» – бичи, имеющие за плечами разнообразнейшие сроки и режимы фундаментального «образования». Большинство из бичей так и не доживало до статуса «местного» – то есть коренного жителя с домом и баней, с бабой и детьми, с огородом и навеки закрепленными ондатровыми озёрами в пойме Нижней Тунгуски. К пятидесяти годам тайга вытягивала жилы, высасывала жизнь, безвременно старила, награждала язвой и радикулитом, и незаметно выплёвывала проспиртованные бичёвские косточки за непригодностью. Иногда она убивала охотника лютым холодом, медвежьей лапой или подлой полыньёй, покрытой снежурой. Убивала не из мстительной злобы, а просто так, равнодушно.

 

С вышки я видел цель, и от тоскливого страха заныло сердце: на горизонте виднелась огромная сопка, напоминавшая женскую грудь. Где-то далеко за этой сопкой находилась незримая граница между Красноярским краем и Иркутской областью. Только там, за горизонтом, я мог найти свободное место и, никому не мешая, поймать своих соболей. Я спускался вниз, чтобы стать обычным муравьем, одним из тех, кто упорно топчет лыжню навстречу жутковатой неизвестности, удаче или незаметной гибели. Вся жизнь – преодоление.

 

Прошло две недели, и я увидел обратную сторону сопки. Тогда я верил, что на сотни километров вокруг палатки никого нет. Я лежал на жердяных нарах и раздумывал, как с помощью одного лишь топора аккуратно увеличить дымовое отверстие в корпусе печки. Сейчас, спустя много лет, я вспоминаю это с лёгкой улыбкой.

 

Я ведь говорил: ты ничего обо мне не знаешь…

Стыдно признаться, но я – отчаянный трус.

В тот ужасный момент с небес раздался страшный рёв...

Он неумолимо нарастал и приближался прямо ко мне...

Скатившись с нар, я прижался к ещё не оттаявшей земле и, не помня себя, вгрызался зубами в грязный мох.

Ел землю и ждал мгновенной смерти.

И молился, не зная правильных слов…

 

 

*   *   *

 

Мой нежный и неожиданный подарок...

Как иначе назвать забытое детское чувство?

Нет, пожалуй, совсем не детское.…

«Пересохшими губами пробираюсь через кущи...

В поисках единственного источника жизни…»