Петушки

Есть я, есть мир, есть люди. И тогда были я, мир и люди. Но тогда я гораздо сильнее зависел от людей, меня окружавших. И зависимость эта была не в еде, защите и попечительстве, а в том, что они в те времена делали меня мной. Они наполняли, наполняли и наполняли моё «я». Надо сказать, наполняли в значительно большей степени, нежели это делал мир. Хотя я-то как раз и был занят познанием мира, а не людей. Это теперь я могу сказать, что люди – это гигантская часть мира. Я даже могу сказать, что есть я и люди, а мир – это то, что между нами, и не более того. Бесконечная же вселенная по своей сути всего лишь тонкая сущностная прослойка между мной и тем человеком, которому я посмотрел в глаза. И ничего качественно нового мы никогда о мире не узнаем, как его ни изучай, как его ни исследуй, как ни описывай, в какие глубины макро или микрокосмоса ни залезай: познавая мир, я познаю только человека. И эта разделённость и то, что нас много, и то, что мы такие разные и одновременно такие до жути одинаковые, – для меня это самая удивительная загадка в этом мире. Оговорился: в этой жизни, а не в этом мире. Мир – лишь незначительная составляющая нашей жизни. И опять оговорка: не нашей жизни, а моей, нет никакой «нашей». Меня это поражало с самых ранних лет, почему «я» это именно я, а не моя сестра, например. Я смотрел на сестру и думал, что это для меня она, такая вот, – моя сестра, а изнутри она такое же «я», как и «я» во мне. Это казалось очевидным, но в это чрезвычайно трудно было поверить, а ещё труднее было представить. Меня с ней уравнивать мозг отказывался, потому что я был изнутри, а она снаружи. И знать её, и общаться с ней я мог только через эту самую «наружу». Невозможность эта заглянуть в другое «я» изводила меня так, что мне стали сниться сны, как каким-то чудесным образом моё «я» переносилось в другого человека. Во сне я испытывал невероятный восторг, но, проснувшись, я тут же понимал, что и в другом человеке я оставался всё тем же моим «я». Мне никогда не стать другим «я», в кого бы я ни залез. Моему детскому горю и недоумению не было предела.

Пришлось, однако, жить с тем, что есть. И всё-таки до сих пор любопытно, все эти «я» складываются изнутри в какое-то большущее «я», как люди снаружи в человечество, или так и остаются одним своим собственным маленьким «я»? Попробуй ответить! Впрочем, вопрос, на который можно ответить, это и не вопрос вовсе, а игра в поддавки. Будучи совсем малым, я жил среди детей, подростков, женщин и мужчин, дедушек и бабушек. И спустя почти полвека вокруг всё те же дети, подростки, женщины и мужчины, дедушки и всё те же бабушки. Иногда бывает забавно поймать себя на подобной мысли. Но совсем не забавно вдруг осознать, что это они снаружи всё такие же, а изнутри они стали совсем другими. Совершенно другими. Произошло это как-то незаметно. Совсем незаметно. Но те петушинские, из детства, люди всё же отличаются от нынешних, как американские, например, аборигены отличались от приплывших с Колумбом европейцев. А ведь в те далёкие времена были и пересечённый впервые океан, и разные континенты, и разные цивилизации. А тут – всё на моей памяти, до всего рукой подать, даже и ландшафты практически всё те же, а только между теми людьми, что в воспоминаниях, и теми, что окружают, – целая пропасть.

«Почему?»

«Когда и как это случилось?»

«И почему я этого не заметил?!»

Я никуда далеко не отъезжал. Мало того, при каждом удобном случае, при каждой возможности я сразу приезжал в Петушки. Родители забрали меня оттуда в пять лет, путешествовать по военным городкам и получать образование. Но на все каникулы и на всё лето я возвращался. Сам ехал до Москвы, там до Курского вокзала: электричка Москва – Петушки, и со станции, как правило, пешком. Хоть там и ходил автобус, который называли «Дуня», однако гораздо чаще почему-то я сам пёр свой чемодан до дома, три километра. Три самых радостных километра. По улице Ленина до церкви, потом направо и, по деревне, до своих трёх окошек. Буквально впитывая в себя самые свои любимые звуки и запахи. Можно сказать, что я никуда оттуда и не уезжал, но всё равно ничего не заметил. Видимо, когда ты сам в каком-то процессе, ты не понимаешь и не замечаешь этого процесса. Необходимо, чтобы он завершился, и создалась разница начального состояния и конечного. Как разница потенциалов. И только тогда между потенциалами простреливает вдруг разряд, как вспышка озарения. И то, что казалось застывшим и неизменным, оказывается вдруг не просто рывком вперёд, а каким-то завораживающим качественным скачком, природу которого невероятно тяжело осознать.

Возвращаясь вспять, – из того, что я пережил и знал сам, а также слышал о петушинцах из рассказов, – очень нетрудно было понять, что всё это произошло буквально в течение нескольких поколений. Насколько я знаю, по материнской линии все мои предки – приклязьменские крестьяне. Поколение наших прадедушек и прабабушек это настоящие крестьяне. Бабушка и дедушка – половина на середину: переделываемые крестьяне. Родители совсем уже не крестьяне, но воспитаны были в среде крестьян и полукрестьян. Моё поколение – вовсе не крестьяне. И воспитывалось моё поколение в большинстве своём уже не крестьянами. Мне повезло, я воспитывался у бабушки, и меня напоследок овеяло тем уходящим крестьянским миром, которого как-то вдруг не стало. Да ещё и в детстве, в самый главный период становления человека. Чуть зацепило былой жизнью, если так можно выразиться, Я имею в виду даже не столько их образ жизни, сколько их сущностную систему ценностей, их отношение к жизни и к себе самим в этой жизни. Сейчас я понимаю, что дело было совсем не в переходе кого-то из одного социального слоя в другой. Дело было в том, что тогда все те перековывались в этих. Как-то совсем для себя незаметно я стал делить людей на тех, что были, и тех, что стали. И действительно, я был свидетелем кардинального поворота, который в человеческой истории, по сути дела, и сравнить-то не с чем. Конечно, когда-то люди перешли от собирательства к земледелию и скотоводству. Это должно было быть тоже чем-то грандиозным по своему значению для человеческого самосознания. «Но кто это помнит? Когда это было!» Тем более что люди тогда остались в Природе. У них сохранялась всё та же система биологического воспроизводства жизни, биологически же и регулируемая. С нашей точки зрения можно только догадываться, как и что там было, но в человеческом сознании тогда тоже изменилось что-то очень здорово. Тот скачок сразу дал мыслителей и поэтов, определивших дальнейшие пути развития всей нашей культуры. Тогда же родились все современные религии. Тогда же зародились основы государственности, которая, породив сотни государств, благополучно просуществовала и по сей день. И мораль, и вся система человеческих ценностей, образовавшиеся после того перелома, просуществовали тысячи лет. До наших, по сути, дней. И только сейчас, в новейшей истории, всё двинулось с места и поплыло, обозначившись двумя мировыми войнами. «Обозначилось войнами и поплыло. Интересно, это совпадение, или это больше, чем совпадение? Воевали ведь всегда». Но как бы там ни было, теперь мы перешли (или были переведены) на производственно-промышленный способ воспроизводства жизни. И это в корне меняет самого человека, человеческие отношения, отношения между человеком и миром. «Какие же невероятные и необратимые изменения должны произойти в нашем нынешнем самосознании в связи с этим переходом!? И кто наметит пути? Да бог с ними, с путями. Кто бы просто объяснил что к чему».