Петушки

 

 

 

В Петушках на самом деле очень красивая церковь. Об этом многие говорят, и с этим не поспоришь. Только для меня главное совсем не это. Для меня это единственное место, где живёт тот бог, к которому можно обращаться. Он какой-то «печной» бог, что-то вроде домового, и пахнет от него пасхой, кислыми щами и берёзовым дымом. Каким-то образом это чувствуется даже через запах ладана. Точно как живой запах человека всё одно пробивается через самые изысканные ароматы и благовония. «Так было раньше, в детстве». Раньше за тяжёлыми церковными дверями мне представало само прошлое: тогда мне там чудился дух времён Вещего Олега и Соловья-разбойника. И звуки были оттуда же. Не знаю почему, но я ничуть во всём этом не сомневался, пока старая баба Анна, одна из немногих истинно верующих, как-то очень просто и между делом не рассказала мне, что девчонкой бегала с товарками смотреть, как нашу церковь строили. Для меня это было двойным откровением: во-первых, я глядел на изборождённое морщинами лицо и не мог поверить, что оно когда-то принадлежало девчонке, а потом, невероятным казался сам факт, что на свете ещё живы люди, на памяти которых нашей церкви просто не было. «А что было? Пустое место?» В народе рассказывали всякое. Ходила даже молва, будто при строительстве откопали пепелище сожжённой ещё Батыем деревянной церкви, стоявшей когда-то будто бы на этом месте. Говорили, нашли наконечники монгольских стрел и копий. И мне уже грезились всадники, топот копыт, истошный визг и улюлюканье варваров. Я решился втихаря вырыть ночью за церковью яму и отыскать там что-нибудь этакое: шлем, а лучше меч, или, на худой конец, кольчугу. «Прожект» был захватывающий и, как мне представлялось, совершенно осуществимый. Но на его пути возникло неожиданное препятствие, в виде избушки, стоящей в церковной ограде. По вечерам там светились окошки. На расспросы мне объяснили, что живут там монашки. И объяснили, видимо, не очень ловко, как ребёнку. Как я понял, монашки это были женщины, которые «хоронили себя заживо». Тут уж ничто не могло укротить моего любопытства. Я всё ходил кругами вокруг да около, пока, наконец, не взобрался на ограду и не попытался заглянуть в окошко: как они там сами себя хоронят? И вдруг в этом самом окошке, из непроницаемости застеколья, явилось лицо. Тоже испещрённое сеткой морщин и с очевидно живыми глазами. Их открытого взгляда я не выдержал. Я не успел ни разглядеть его, ни даже испугаться: через крапиву, репейник скатился к Берёзке, ногой соскользнул в воду, запнулся, упал, острекался крапивой и из зарослей вылез уже весь грязный, мокрый и в репьях. Злость на себя, досада, стыд и разочарование, какие бывают, когда сделаешь что-то не то, – вот что я тогда испытывал. Но всё это было ничто в сравнении с чувством уязвлённого самолюбия, что ты куда-то не допущен, хотя и напрашивался… И странное дело, через столько лет, когда церковь осветилась вдруг для меня солнечным светом, шевельнув в душе что-то благостное, когда нам отдали дочку, и мы вышли в притвор, я испытал очень похожее чувство, будто тебе деликатно указали на дверь. Очень неприятное, надо признаться, чувство. В притворе, уже у самого выхода, есть место, где бабушка когда-то дожидалась в гробу своего отпевания. Когда проходишь это место, взгляд невольно на нём задерживается. Стенка там выкрашена масляной краской с имитацией под мрамор, а на ней нарисована рамка с завитушками, в которой краской же написано: «Вы слышали, что сказано: «Люби ближнего и ненавидь врага твоего». А я говорю вам: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и гонящих вас»». Я машинально пробежал глазами по этим привычным словам, и мы вышли на улицу, на солнечный свет. И тут слова эти меня вдруг остановили. Но только не своим прямым смыслом, который каждый обычно трактует, как хочет, а, скорее, своей интонацией, изнутри присущим им правом эту самую мысль высказать. Все мои чувства внезапно испарились. Оставалась лишь какая-то зияющая пустота. Я извинился «на минуточку», вернулся внутрь и перечёл их заново. Я был сражён. «Что давало ему право и основание так говорить?» Ответа, естественно, не было. И не могло быть. Но сам вопрос как-то незаметно завладел мной и сделался для меня чем-то вроде навязчивой идеи. «Были чувственные отношения с миром, а значит и с человеком, а какие же будут взамен?» Нужно было докопаться до ответа. Я чувствовал, что в его разгадке как раз и заключён пропуск туда, куда я не был допущен. А уж как скоро обыденное мировосприятие я всё равно в себе испортил, чем чёрт не шутит, а вдруг можно будет достичь такого состояния, в котором это «любите врагов ваших» станет настоящей и непреложной истиной. То есть, такого состояния, когда я сам смогу это высказать как несомненную истину, как если бы она мне была ещё неизвестна. Я даже пожалел, что она мне уже известна, и известна со стороны. Правду сказать, никакого мне дела до моих врагов не было, но очень интересно было испытать, как в таком состоянии воспринимается всё остальное, весь мир и все люди. Особенно люди. «И каков буду я сам?» Фортуна мне сопутствовала, это было как раз то время, когда нас стали выпускать в мир, к людям. Мы купили с женой путёвки и улетели в «Святыя Палестины».

 

 

 

Накануне отлёта мне приснился сон. Будто бы Иисус из Назарета оставил нам не просто тексты, не просто свои заповеди и заветы со своей историей, с бесконечными толкованиями и перетолкованиями, и не только церкви со своими расколами и раздорами, а ещё и такое место, всего только одно место на земле, которое само собой светится ясным и чистым светом. Это был такой чистый изнутри и глубокий свет, что во сне он виделся мне каким-то аж с морской солёной просинью. Как это во сне часто бывает, мне совершенно был очевиден принцип его устройства, абсолютно, разумеется, нелепый наяву. Был он в виде креста, четырёхугольного креста, сотворённого из какой-то неведомой, но совершенно проницаемой для человека субстанции. Я почему-то о нём знал. Знал, что если ты его найдёшь и раскинув руки уместишься внутри, то тебе сразу откроются все тайны бытия, всё доселе от тебя сокрытое, всё, что до этого мучило своей неизвестностью, всё до конца и сразу, включая все человеческие языки и языки животных. Откроется всё то, что было доступно и Ему. Изничтожить этот крест было никак нельзя, поэтому его застраивали каменными стенами, заваливали каменными глыбами, щебнем и песком, отверстия и трещины замуровывали кладкой на извести и яйцах, так что столетиями он был для людей недоступен. Во сне я отчего-то не задавался вопросом, зачем они так делали. Но тем не менее, его так хорошо упрятали, так долго никто не видел, что одним было уже не до него, а другие стали считать его мифом, или легендой не очень цивилизованных предков. Люди забыли даже само то место. Забыли и приверженцы, и противники Иисуса. Противники-то и должны были следить за сохранностью каменного саркофага, но и они забыли. Или просто перестали верить преданию, плюнули и ушли. И их можно понять, им приходилось верить в то, чего сами они никогда не видели. Они видели только каменную гору, которая размывалась дождями и выветривалась ветрами. Один склон этой горы был вморожен в многокилометровую толщу вечного ледника, тогда как другой утопал в зарослях джунглей. И вот однажды, после сильного землетрясения и наводнения, из-под каменных завалов вновь засиял голубоватый свет. Люди на него удивились, а я знал, что это такое, но никому не сказал. Всю ночь я раскидывал камни, сбивая в кровь руки. И когда уже стало светать, я пробил к свету ход, проник туда и встал там, широко расставив руки, но мне никак не удавалось найти положение, чтобы за пределы ничего не выступало, как я там ни умащивался. А вот-вот должны были явиться все люди. И когда, наконец, уже в самый последний момент мне это всё-таки удалось, раздался ни с чем не сравнимый, божественный звук… Это был будильник, который меня и разбудил.

 

 

 

Перелёт у нас получился для северянина забавный: из зимы в лето. Мы приземлились в аэропорту Бен-Гуриона, спустились по трапу прямо на лётное поле и впервые в жизни ступили не на родную землю. Это была не земля, конечно, а бетон, но тем не менее. В первый раз в жизни мы были иностранцами. Какие-то чувства по этому поводу были, и весьма сильные, но теперь их уже не вспомнить и не пережить достаточно ярко, чтобы можно было их описать. Слишком мы ещё были «советскими». Не знали, как это всё с туристами происходит. Кажется, супруге было даже страшновато. Однако нас встретили табличкой, как и было договорено, отвезли в отель, поселили, объяснили что к чему. Короче говоря, всё сразу покатилось как по накатанной. Постоянно за себя «биться» никакой необходимости не возникало, даже машины останавливались перед «зеброй» и нас пропускали. Ресторанчиков и кофеен в округе было множество. Но особенно по вкусу пришлись нам уличные продавцы питы, которую ты мог сам наполнять по своему усмотрению. Да к тому же, доверху. Одним словом, куском хлеба и крышей над головой мы были обеспечены, а большего мы и не желали. Тогда мы ещё и понятия, разумеется, не имели об индустрии туризма, которая естественным образом наделяет тебя необходимым и достаточным набором услуг, были б деньги. Даже что такое реальные деньги, мы до конца не понимали. Столь крепко в нас сидела привычка, что наличие денег ничего тебе ровным счётом не гарантирует. Поэтому для пущей надёжности мы сразу же решили отыскать базар. Благо у супруги открылся талант по внешнему виду отыскивать русскоговорящих, она и спрашивала дорогу. Свернув на очередную улочку, мы наткнулись на совершенно московскую старушку, каких в Москве уже не встретишь, в балониевом плаще и вязаном берете с пимпочкой. Старушка брела нам навстречу, тяжело опираясь на палку. Этой самой палкой она и преградила нам путь:

– Давно приехали?

– Сегодня.

– Ну как там?

– Хорошо.

– А чего ж приехали?

– У-у… Да просто так, в гости.

– Врёте вы всё, – и пошла дальше, потеряв к нам всякий интерес. С базара она, видимо, и шла, потому что он тут же открылся нашему взору. Такого мы ещё не видели. Глаза разбегались от разнообразия овощей, фруктов, орехов, пряностей и прочего восточного великолепия. До нас в таком наглядном виде изобилие тогда ещё не добралось. Жена, как водится, принялась сравнивать цены, но тут обнаружила клубнику в корзиночках, а была середина января, как-никак.

– Ну конечно, купи, – ответил я на её просительно загоревшийся взгляд, тем более что продавец с покупателем разговаривали на русском языке.

– А почему в этой меньше, а в той больше? А стоит и то, и то пять шекелей? – в следующее мгновение она уже обращалась с этими словами к хозяину прилавка. Тот с чувством собственного достоинства всем своим видом показал, что занят с клиентом, минуточку, мол, мадам. Она и мне показала:

– Смотри, насколько тут меньше, а те же пять шекелей.

– ?

– А вы не скажите… – за прилавком появился какой-то юноша, но тот только передёрнул плечами. За женой в очередь уже пристроился небольшой лысоватый человек. Он её и прервал, похлопав сзади по плечу, и произнёс с неподражаемым одесским выговором, выворачивая от себя ладошки:

– Женщина, ну так вы и берите, где больше.

Мы купили «где больше», накупили ещё всяких разных вкусностей. Я нашёл Библию на русском и путеводитель по Израилю на русском же языке. И мы направились домой, отягчённые весьма внушительным пакетом, который с обеих сторон был испещрён надписями, составленными из каких-то геометрических знаков, как мне казалось, а не из букв. В отеле, к моему крайнему огорчению, обнаружилось, что в пакете протекла клубника, и её сок залил Библию. Чтоб в самом начале лишний раз не расстраиваться, мы решили, что это и к лучшему: Священное Писание у нас будет пропитано соком Святой Земли. Я ещё подумал тогда, что если это сделано не специально, то это не должно быть откровенной пошлостью. Подумал себе в оправдание, совершенно не отдавая отчёта, перед кем оправдываюсь.