Пианизм

* * *

Песок бесчувственен как космос костоправа,
Рассеявший туманность гипсовым снежком,
Как гений лунный, линзой без оправы
Снимающий ступающих шажком

Хрустящих хохотушек. Их начинка -
Песок, бесчувственный как пустота
В скафандрах выпорхнувших в свет личинок,
Как счет бессонницы от одного до ста,

От ста до одного. И поименно
Стираются неспешно шепоток,
Шуршание потешное, лимонов
Запах, плющ и порошок

На краешке хандры и сплина,
Суть, настоящего, что есть песок,
Бесчувственный, как локон серпантина,
Скрывающий беспомощный висок.

Орнитология

На самом дне птичьего глаза,
Что есть пузырь, населенный загадочным человечеством,
Крохотным с высоты птичьего полета, проказничающего
Даже у маленьких во снах, даже в мечущихся

Мошках обморока заблудившейся в ревности,
Или в ласках ее, относящихся к нежити,
Колба с запахами хмурой древности,
И на вкус не балующей свежестью,

Что так свойственна крышам беспомощным
Перед птичьим разбегом и прочими ранами,
Многозначительными как обесточенные
Коммуналки с разговаривающими кранами,

Особенно в темноте, где священнодействуют совы,
Подуставшие от дневного ничтожества,
Способного лишь успеть на секунду и снова
Опоздать к оскоплению множества

Принимающих вид обстоятельств случайностей,
Не смущающихся коленопреклонений и драк,
И покорных и злых наподобие чрезвычайно
Дорогих хозяевам, но не умеющих летать собак,

Что умеют птицы, кроме тех, что покрыты ржавчиной
От гордыни и всевозможных слез умиления,
Не придуманных, но удивительных как крапчатое,
Белобокое или Бог весть какое еще оперение,

Что не видно вовсе, если точку зрения
Обозначить на смерти, скажем, или дурной погоде,
Забывая о том, что и в пузыре глаза поколения
Сменяют друг – друга не в силах устать навроде

Танцора, стремящегося к чему-то неуловимому
Как неузнанное, как «обвести вокруг пальца»,
Как желание бежать стремглав наполовину
С желанием спрятаться или прокрасться

К отдыхающей перед перелетом птичьей стае,
Что напоминает отдыхающих прежней эпохи,
Где каждый с зонтиком заметен и незамечаем,
Где женщины прекрасны и мужчины неплохи,

Особенно разбегающиеся, перед тем, как плюхнуться в воду
Или же из воды, перед тем, как плюхнуться в песок,
В котором, как и в небе, как известно, нет брода,
Особенно если это необходимо и если это – Восток.

Впрочем, и на Западе птицам неуютно
Среди тех, кто лечится или ищет счастья,
Среди кого угодно, ибо зрение птиц многолюдно
Как каторжный рынок и хождение во власть.

Как каторжный рынок, где по глупости
или по ошибке
Среди прочего люда в черной от времени колбе
Продается на память дорого не шибко-то
Тайна птичьей грусти особой. Взять в толк бы,

Да не в руки сосуд драгоценный им, орнитологам,
Не выговаривающим и пятой части
Птичьих имен, отлитых из гласных, как колокол,
Как кольцо обручальное не на пальце,
но на запястье.

* * *

            Отцу

Но в населенности капризного и тесного жилища
Есть недосказанность покойного отца,
Искомых книг невыразимое величие,
Проступков чахлых неуемная трусца,
И больно наступает след на след,
И цепка связка стульев на просвет.

Сомнения слезы только ждут сигнала брызнуть.
Так на струну февраль нанизывает солнца.
И солоны потуги тискать и повиснуть,
И задремать в неловком гнете у оконца.
И важен шлейф бесцветных ходоков
Как ласка потревоженных духов.

Из хромоты разлук роман эпистолярный
Разбросан и не подчиняется рукам,
Но в час нечаянный, во всей красе помарок
Грозит просыпаться назло то здесь, то там.
И примирение, чудней соседа
Снует как приведение по средам.

По пятницам спешит на кухню полночь,
По-заячьи пугаясь школьников седых,
Проматывающих забвение, то бишь
Безвременно галдящих и пустых,
Та пустота дороже грузного совета,
И пахнет снегом долгий след от света.

Здесь рады бы, да поздно разводиться,
И рассмешить друг друга поздно, и проснуться,
Чтобы управиться, поправиться, пробиться,
Иль с головой в безумство окунуться.
Здесь свежи обмороки у двери,
И сушатся в духовке сухари.

* * *

При всех тех несчастьях,
Что сыплются как неотправленные письма,
Что как кошки, путешествующие в ненастье,
Как обугленные сыростью листья,

Так при всех тех несчастьях,
Что называются горькою правдой,
Подлежащих многими случайными огласке,
Быть может сегодня, а может быть завтра,

Так вот, при всех тех несчастьях,
Когда хочется плакать, а все же смеешься,
Исключая из своего репертуара страсть,
И неизвестно, свалишься или найдешься,

Дни делаются короче и короче,
Память делается длиннее и длиннее,
Дело за старостью, за причалом, впрочем,
Юности ветреной значительно прочнее.

И то, что мы следуем по предписанию,
Ужасно не хочется называть судьбою.
Велик соблазн не читать названий.
Велик соблазн не встречаться с тою,

Кто причина всех тех несчастий,
Выдуманной или потревоженной
Слабостью или отчасти
Рассудком, всуе весьма ложным.

Так мучаемся со своими несчастьями
И вовсе не жаждем исхода
Заложниками ажурной напасти
Второго Вашего прихода.

* * *

На будущее, – полюбить себя
Как потушить пожар, залить водою
Из снов стареющего сентября
Щебечущие головешки непокоя.

В образовавшиеся своды тишины
Ввести собаку с иудейскими глазами,
В которых ласточки отражены,
Искомые детьми и облаками.

Настроить помутневший от повторов слух
На предисловие, предчувствие молитвы,
На недосказанность сюжета, на беседу двух
Заблудших в невесомости мотивов

Не санным следом, но невидимым крестом,
Рассчитанным на гений очевидца,
Но косвенен талант при крепостном
Стремленье обозначить и открыться.

Прилечь, собака рядом, в синеву
Неспешно остывающих мгновений.
Так спят селения в снегу
И слушают дыхание Вселенной.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ПРИМЕТ

* * *

Кто? Откуда дровишки? И в чем уязвимость
Бесконечного блага ходьбы и труда?
Как без боли судьба наряжается в зимнее,
Быть готовой к дороге? Как и когда?

Я уже не припомню когда. Я сбился со счета,
В прошлом ли, будущем, все – перспектива и снег,
Все теряется в перистых облаках и субботах,
Как в овчине хозяйской случайный ночлег.

Все, по воле Господней, смещается, цифры, предметы,
Остаются реснички, намеки, кружочки, глаза,
Вот глаза – это милость, и груз, и приметы
Немигающая стрекоза.

Остальные приметы в плену отражений
В параллельных широтах с побрякушками краж,
В невесомом от сна зазеркалье степенном,
В линзах поиска цели, исполнения тяжб.

Как нарушить их заданность, ревность, пределы,
Разогнать по светильникам двойников?
Вспомнить что-то из царств? Ну, хотя бы измены,
Или смерть стрекозой в янтаре? Не дано.

После варваров жизнь – деревянная школа,
Где и ментор не слышит, и мерещится клюв,
Где причинностью связано каждое слово,
И «зима», и «беспамятство», и «стеклодув».

* * *

История – трение между предметами,
Застывшими насмерть как смысл и наклонными,
Шершавыми, будто сиротство и сонными,
Ночными, с повадками шороха, конными,
Властными, словно рессоры корсета,
С чертами холодными и невесомыми,

Или стремительными, как проспект,
Точно Пизанская башня наклонными,
Шершавыми, ровно как тень и попона
У конной фигуры Наполеона,
Нацеленной в прошлое за парапет,
Насмерть застывшей, но пораженной

Сиротством, окалиной, рыжестью лет,
Изъеденных голодом охламонов
И чем-то шершавым, подобие волн,
Насмерть застывших в преддверие молнии,
Слегка подмороженных на просвет,
Как лунная ночь с прожилками стона

Или, что хуже, безмолвия. Тет-
А-тет, перед громом со стеклами в доме,
Шершавые жмурки с аккордеоном,
Насмерть, с фонариком в аксиоме –
Затихнет слепой и наступит рассвет
Рыжий. С солдатиками на перроне.

* * *

Все повторится, затем повторится и вновь повторится
И эти дома, и дома со скворечнями, и бакалея,
Дворик вечерний, посыпанный тмином, от свиста
Присевший на корточки в пыльной толпе тополей.

Местности, завязи радости, радость проездом,
Письма и птицы, и птицы, и звуки друзей,
По горло в движенье степенном и бесполезном,
Что есть повседневность, дырявая как Колизей

Со сквозняками, балконами, мыслью свалиться с балкона,
С отсутствием мыслей, ни тучки на небе, на небе – теплей,
Там пьют молоко молодые и смуглые, словно иконы
Отец, Николай, другой Николай, Моисей.

* * *

В людных местах, в обесточенных Богом объемах,
В хитросплетениях рукопожатий
Не опасно ли слушать и понимать? В невесомом
Скоплении слов и скрипучих кроватей,

Что есть круг, и приветствие и приговор,
И засим путешествие в жмурках инерции,
Пузырьки на шампанском, полдень в упор
С чернотою во ртах и каплями в сердце

Не дано ль поумнеть, разучившись писать
На картавом стекле декабря и на парте,
Растеряв воскресенье, – кураж повисать
На подножках весны после смерти и в марте?

Прочь. Есть время бежать. Поворот головы.
Уступить белизне, полотну домотканому
Неприкаянной тишины с першинкой полы-
Ни и недоумением молчащего крана.

После приступа жизни как в сказку – домой,
По законам безмолвия, с тенью на равных,
Схорониться в приметах намеком, виной,
Ожиданием вечерним с обожанием на пару.

Хорошо и просторно, и необъяснимо,
В кухне сладостный пар над вишневым вареньем.
После – детские сны, возвращение любимых
И приближение стихосложения.

* * *

Каждый раз твое возвращенье домой
Как приметы архангела, чуть золотистого цвета,
Что не скажешь о вечности в целом, или предметах,
Что, скорее игра, чем дыхание или искусство.
А мучнистый потасканный свет на бумаге без чувств
И желанья еще и еще содрогнуться волной или фразой?
Впрочем, «слово» – не слово, но вещее нечто из газа,
Как твои, каждый раз, возвращенья домой.

Эти мысли о счастье спустя полчаса у окна
Со слепым и подробным пейзажем с водой и прохожими,
С воробьями и пятнами зла, от которых мороз по коже,
Со своим, превращающимся в тесноту отражением,
Что случается и с немотой и с движением
Если солнечный луч, обозначив разрыв между светом и явью,
Под немедленный гул тесноты насадил на булавку
Эти мысли о Боге, спустя полчаса у окна.

* * *

Пожар любви чудит в дому,
И цвета ревности гвардейцы
Льют сутолоку, и бу-бу,
И масло темное злодейства,

В дому опасные дела,
Ножи, булавки и иголки,
Бездонные перины, удила,
И клятвы, цепкие как волки.

Горит войной кошачий угол,
За прошлое в присядку и вповалку
Жжет спички, пеленает кукол
И будущее кормит палкой.

На картах старики и розы,
И крап и сладкая беда.
И хмель, и луковые слезы,
Уже искрятся провода.

И стыд, и петухи в подушках
И мчится по небу кровать
И шамаханской шалью душит
Соблазн взаправду убивать.

Пожар любви чудит в дому,
И каблуки, и бу-бу-бу,
Скорее б вылететь в трубу.
И дым с румянцем на ветру.

Память

Вот так, склонившись над собственным несовершенством,
Над анатомией писем и птиц, и деревьев, и гнезд,
Что есть проекция прожитых жизней на детство,
Вдруг отчетливо понимаешь, что такое – остров.

Склонившись над всякой стрекочущей живностью,
Или галькой, напротив, иль подробною тенью
Начинаешь чувствовать, – милость всесильна,
Научившая этому коленопреклонению,

Собравшему в кулачок эти привкусы вечности,
Предвкушенье бессмыслицы, неизбежность безумия,
И назвавшему их «почерк», «капля», «кузнечик»,
«Дыхание», «блик», «рукоделие», «сутки»…

Материк далеко, точно фосфор горчит, и тебе неизвестен,
Его не было. Нет. Холодок, ожидание либо
…стихи? Да, стихи, океан с голосами блаженства,
И чем-то еще в глубине, именуемым «рыбами».

* * *

Но и забвение не спешит расстаться с пустяками,
Заигрывает с ними как пейзаж с листвой.
Случается, душа примята сумерками и веками
Соседств и засыпает, но простой

Какой-нибудь предмет, пусть пуговица или звук
Или лицо знакомое среди дождя и рынка,
Или растение кактус, или имя Чук
Или другое имя – Чак, иль этот гвоздь посерединке

Загадки, что-нибудь, да помешает белизне,
Исчезновения и сладости, и опьянению,
И дружбы бестелесной новизне
Без неприкрытых глаз и объяснений.

Приходится ступать за дудочкой, за чашкой кофе,
За тем, что разыгрался аппетит
У холода на кухне. За стеной любовь,
Сыр, черт возьми, дыряв и дом не спит.

* * *

Огромный певчий двор. Нескладная и гулкая страна.
Вся – слух и первый поцелуй, у Велимира – на морозе,
С трубою над рекой как жалоба накренена
И движется в зрачках расширенных вопросом.

Движенье это, этот сладкий ход,
Приближенный к туманам и молитве
Не усмотреть без бед и непогод,
И бесполезной памяти о битве.

Но раз, почувствовав его и вздрогнув, и узнав,
Через дыхание свое, просеяв синий полдень,
Жизнь принимает привкус свиста навсегда,
Испуг любви и бессердечный стук свободы.

* * *

Отчего в поэзии много грусти?
Оттого, что полезная площадь грусти –
Восемь строк.

Да окно на восток,
Где ласточки и море,
Да шелковое горе,
Золотая канитель,
Да крашеная колыбель,
А в колыбели как луна
Не спит живая голова,
Смотрит…

* * *

Вот после того как рассыплется в запахи речь толчеи,
И пыль, лучше зимняя пыль, уже по прошествии вьюги,
Понастроит прозрачных своих деревенек в ночи,
После этого, чуть с хромотцой и будто по кругу

Начинается… здесь уместно было бы слово «рикошет»,
Но я с легким сердцем отпускаю его домой, к городу,
Правда, остается его холод и цвет,
Точнее, отсутствие цвета, что есть цвет особого рода,

Слову «парение» мешает созвучное слово «падение»,
Отпускаю и эти слова в колготную котельную снов,
В унисон остающимся в венах воде и сомнениям
Что-то, быть может, удастся напеть про любовь,

Что-нибудь о любви, впервые, быть может, всерьез,
Здесь, вероятно, уместно было бы слово «встреча»,
Когда бы не круг, рикошет, когда б не угроза…
Напротив в окне загорается свет и является женщина.

* * *

Женщина, по всем приметам,
Не является тем же что мы, мужчины.
То, что мы не желаем этого знать, является первым примером
Освобождения примет. Причины

Тому следует искать
В непреднамеренном мире цветов,
Который как-то сам по себе имеет свойство перетекать
Точно весна из лета в осень, из осени в зиму. И то,

Что без весны мы считаем дни,
Как мелочь в трамвае или чайной,
Вообще-то склонной ко сну, – печально.
А печаль – это чайная роза в тени,
Залгавшаяся оттого, что нечаянная.

* * *

Медленная трава, обессилевшая от синего,
Мне сегодня – постель, и дневник, и свидание с отцом,
Все локоны, плеск, поле, полдень, необъяснимо
Далекий, как колыбельная со счастливым концом.

Парой невидящих глаз погружаюсь в этот бездонный пейзаж,
Что здесь ждет человечка кроме волн и медовой песни?
Что здесь, за этим дыханием, я его слышу уже и даже
Подумываю, верно, детство мое шевелится или болезнь?

Далеко-далеко слышу, будто собачий лай.
Неужели собачек моих принимает Большая Природа?
Шелест проснувшихся птиц, шепот вина через край,
Зоркие звуки зимы, как будто шипение соды,

Клейкий голос живого слона, треск Пасхальных яиц,
Бормотание шутих городских, мыльный гул невеселых подвалов,
Немоту трубачей на бегу, немоту незапамятных лиц
Самых низких октав, тяжелей четверга и причала?

То, понятное мне одному, что составило ряд предвкушений,
Или, вот еще – драм, или, будет точнее, тревог для людей,
Не всегда как забава, дурная игра, не всегда по прочтении,
Случалось, действительно слон выходил из дверей.

Все – на совести, все – на слуху, и друзья, их все меньше и меньше,
Все – родные, все – гаммы и бег, буква «ш» у «пшена»,
Все – скольжение через слова, сквозь ушко, в непроглядную брешь,
У старинных людей именуемую «тишина».

Возвращаются в свой Вавилон облака.
Тишина. Только зной перелистывает стрекоз.
Уходят домой облака. Полдень. Где-то, должна быть река.
Затекает рука, превращаясь в рукав, тень, тропинку, прозу.

Телониус Монк

            А.П.Строганову

Полночь,
Если смотреть с высоты июля,
С самой верхней его точки,
Напоминает фрак,
Брошенный опрометью на кровать.
Полночь
Доступна и можно руками разъять,
Ворочающихся и их мрак,
Под анестезией простых молоточков,
Если не сесть мимо стула.