Объятие

Не могу, решительно отказываюсь представить детство более несчастливое, чем моё. У меня такое чувство, точно меня кто-то специально создал для страданий. Что меня кто-то создал – я нисколько не сомневаюсь, но вот в то, что меня неотступно сопровождает чья-то всемогущая и милосердная десница, я потерял веру почти сразу. Хотя, по наущению мамы, я ещё долго невольно продолжал молиться перед сном, впрочем, довольно самозабвенно, с бессильной надеждой на чудо. Но вместе с тем всё больше свыкался с осознанием того, что все мои бормотания остаются без ответа.

Всё детство у меня болели зубы, некоторые из них гнили и, как оказалось, отвратительно пахли, в чём я навязчиво убеждался, потерев зуб пальцем и поднеся тот к носу. Не меньше донимал зуд в глазах, который я устранял по мере возможности, а иногда по утрам я находил свои веки слипшимися, я не мог открыть глаза, запечатанные подсохшим гноем. Когда нестерпимо зудящие веки всё-таки удавалось при помощи тех же пальцев разлепить, малейший свет больно резал глаза. Пальцы, которые меня так часто выручали, сами были из недоброго десятка: постоянно, хотя бы на одном из них мясо было воспалено от врастающего ногтя или содранной заусеницы, или просто так. А мои колени… Ох, долго и много я мог бы я поведать тогда о своих коленках, в те годы вечно покрытых багровыми корками. Но зубы всё-таки несомненные лидеры боли. Уж мне в этом можно верить. От такой боли нет возможности спрятаться. В общем, нет ничего удивительного в том, что мною были часто посещаемы кабинеты всевозможных докторов, призванных не иначе как куражиться над людьми, каждый в своей строго определённой области; были посещаемы и оглашаемы отчаянными воплями и криками о помощи.

Как-то однажды один мой знакомый – с видом не последнего знатока – сказал, что мне просто надо было лучше чистить зубы и правильно стричь ногти, и ещё многое другое делать по-иному. Но я ему не поверил. Слишком просто всё это выглядело. И слишком уж неестественно было вообразить срезание ногтей какими-то там ножницами, или ножами, уж не знаю точно, когда настолько сподручнее их грызть.

С ранних лет я познал и исследовал все глубинные закоулки страданий. А страдания – это боль, и только боль, и не поверил я в очередной раз тому же приятелю-грамотею, праздно рассуждавшему, что существует множество других поводов для горя. Он вообще был не очень умён и часто говорил несуразные вещи.

С высоты своих взрослых лет мне сдаётся, что в ту пору ни одна ночь не прошла, чтобы я хотя бы раз да не проснулся в мокрой постели от боли в зубах или распухшей и пульсирующей лоснящейся мякоти очередного пальца. Разумеется, я перевираю, такое случалось не постоянно, но очень часто, достаточно часто, чтобы теперь в моих воспоминаниях ими оказалась застлана моя жизнь.

А после таких ночей обычно случались ещё худшие дни. Я не любил посещать школу и не любил своих сверстников, но ещё больше я не любил докторов. Холёные и надменные, они проникали в мой организм посредством своих изуверских приспособлений. Жужжанием и причмокиванием полнилась моя тогдашняя жизнь.

Особо мне заполнился дантист. Огромный такой, сутулый, отчего руки, и без того длинные, казалось, свешиваются до колен; нос крючком, подбородок слегка впалый, большие уши – он напоминал мне слоника, или точнее, его южноамериканского родственника... забыл название, можно бы посмотреть в книге, но вставать ни за что не стану. Он, очевидно, испытывал определённое удовлетворение от своей работы. Он изредка посмеивался и говорил, что с моим характером (и что такого ему привиделось необычного в моём характере?) мне нужно повыдёргивать все зубы и обзавестись съёмными протезами. Но мне было отнюдь не до шуток. После того, как моя очередная пытка заканчивалась, он каждый раз за что-то бранил мою мать, отрешённо смотрящую на плакаты, рекомендующие детям грызть морковь. Кстати, насчёт этого овоща, да впрочем, и всех остальных овощей, мама отзывалась всегда очень резко, называя их «заячьей пищей». Против зайчиков я, в принципе, ничего не имел, но огорчать не смел маму. Когда доктор уходил обратно в кабинет, чтобы измываться над следующим беднягой, мама прижимала меня, упирающегося и ревущего, к своему вялому животу и жалела, повторяя, как в трансе, одни и те же ласковые слова. А в кармане моих штанов лежал завёрнутый в платок очередной зубик, похожий на обгорелый горшочек для картошки. Кто-то там предлагал беречь каждый зуб пуще алмаза. Проще всего это сделать, положив в отдельную шкатулку.

А вставные челюсти я со временем всё-таки себе раздобыл.