Ебитеньевка и ее обитатели

 

Быль на и за гранью фола

 

 

 

 

 

Иван Пантелеймонович Хведя, председатель «Ленинского органа» уже минут десять сидел истуканом.

– Ёлы-палы, Ельцин партию разгоняет, офигеть! Из района едет комиссия по проверке хозяйственной деятельности. Проще говоря, едут палачи, по председателеву голову. Что делать?

 

Председатель схватил со стола ластик и швырнул его в фанерную стену. Глухо брякнуло.

– Селектор, мать его, – скривился председатель.

Дверь моментально распахнулась, на пороге, сладко лыбясь и, изогнувшись эмбрионом, мялся счетовод. «До чего же харя противная, в войну, гад, точно полицаем был бы, – подумал хозяин. – Однако счетовод хороший, один всю бухгалтерию волокёт». Вслух же сказал:

– Ты вот что Межбулкин, глазками мне тута не моргай, губками не плямкай. Я тебе не Дрездемонда, а ты мне не Гамлет. Давай быстро, одна нога здесь, другая – сам знаешь где. Живых или мёртвых, но тащи мне кузнеца, дружка его блаженного Фисю. Потом найдёшь Афоню Механошина, Андрошку Лободырова, а и ещё старую Калиниху зови. Ну, чё встал, Межбулкин, меж булок захотел? Быстро, мать твою, непристойную женщину.

 

Счетовод дематериализовался с хлопком воздуха, как джинн, а председатель снова задумался. Вот ведь времена настали. До партии, гляди-тко, добрались. Да хрен бы с нею, с партией, так ведь опять смена власти, опять какое-нито чувырло на трон сядет. Начнут друг перед другом изгибаться, гниды. Грузин заставят в горах гречиху сеять, а на Урале-батюшке виноградники разобьют. Эх, Россия матушка, так и норовят наши деятели безголовые из тебя отхожее место сделать. Ведь сидим на нефти, золоте, алмазах, уране. Пахотных земель столько, что весь мир прокормить можно, да ещё марсианам продадим. Леса такие, что в них любые джунгли со страху обсерутся. Сидим на мешках с деньгами, а жрать неча.

 

Тягостные думы председателя прервал гомон под окнами, топот сапог по ступенькам. Дверь, вякнув, распахнулась, и в кабинет ввалились сразу трое. Кузнец, Андрон, и Афоня Механошин. Все по случаю воскресного дня с красными мятыми рожами, а Афоня так и вовсе со здоровенным синяком на полчелюсти. Сзади выскочил Межбулкин и бодро отрапортовал:

– Как приказывали, доставил. Калиниха сейчас идёт, а где Егор Фисин – не знаю, может, опять к Талызихе на огонёк заглянул.

 

Андрон Лободыров молча, с пол-оборота отвесил счетоводу увесистого леща. А Афонька пробасил:

– Я бы так вобсче ноги сломал, чтобы не брехал, чего не знаешь, вонь канцелярская.

– Тихо вам, – остановил их Хведя. – Давайте, садитесь по лавкам, а ты, – обратил он недоброе лицо к Межбулкину, – сгинь с глаз!

 

– Ну, чё, парни, поработать надо прямо сейчас. Часа через три комиссия из района припрётся, так что сами понимаете… Ты, Антон, срочно почини перила на крыльце, да подкрась маненько. А вы двое палисад поправьте, лавку под окном. Ну, в большую горницу стол тащите, а Калинихе накажете, пусть для стола расстарается, как может. Ну, там пельмешки, сальце, грибочки, огурчики, капустка. Короче, всё как у людей. Скажете, я в долгу не останусь. А Фисину настрого, пусть берёт свою бригаду и на ферму. Быстро, где чё плохо, всё выправить. Ну, всё, я на теплицу.

 

– Э, нет, погоди председатель, – прогудел Афоня. Мы так не договаривались. К тебе комиссия, вот ты и делай, а у нас нонче воскресенье. Баня, церковь, то да сё. Опять же, Калинихе благодарность, а нам чё, медальку дашь?

 

– Тьфу, зараза, совсем забыл. – Председатель хлопнул себя по лбу ладонью. – Пойдёте в сельпо к «Фашистке», скажете, я велел. Возьмёте ящик белой. Пять на стол, остальное ваше.

 

Морды мужиков, хмурые и насупленные, на глазах начали оживать, морщины разгладились, глаза заблестели. Лободыр соскочил с места и, лебезя, кинулся к председателю.

– Ты уж прости за Христа ради, отец родной, не так тебя поняли. Кормилец, спаситель, всё сделаем, не сумлевайся. Дай бог тебе добра-здоровья, свет ты наш.

(и в сторону) – Христопродавец, едри тебя в ноздрю!

 

 

Фися зашивал горбылями проломы в заборе скотного двора и «загибал» в три погибели.

– Вот суки, вот говны партейные. Им развлекуха, а трудовой человек в выходной день, вместо того чтобы бабу в бане микосить, должён заборы чинить. Будто в эту дыру корова пролезет. Хотя, с другой стороны, зимой, ну где-то в феврале, пожалуй, что пролезет, но щас-то почти лето.

 

Сзади Егора плямкнуло. Не поворачиваясь, Егор буркнул:

– Иди в жопу, парнокопытная.

Сзади плямкнуло ещё раз, а густой, как у Шаляпина, голос спросил: ...Мууууууу?..

Фися, не оборачиваясь, левой рукой схватил длинную оторву еловой коры и, не глядя, хлестнул назад себя. Голос сзади изменил интонацию с миролюбивой на угрожающую. Что-то заставило Фисю оторваться от работы и поглядеть назад. Если бы упала Останкинская телебашня, если бы Америка попросила о вступлении в СНГ, Фися понял бы со временем и не удивился. Но то, что было сзади Фиси… Америка далеко, башня в Москве, а сзади плотника переминался колхозный бугай Зюга.

 

В мгновение ока Фися вспомнил маму покойницу, деда Трифона и Суворова. Почему Суворова, так хрен его знает. А только жизнь пронеслась перед глазами плотника пьяным калейдоскопом. Фися зажмурился и вскрикнул жалостливо:

– Бодай, гад парнокопытный.

А потом запел:

– Не жалею, не зову, не плачу…

 

Сжавшись, как махонькая амёба, он сказал сам себе:

– Ну, бодай бычара парнокопытная.

Тишина! А потом…. Му-мууу….

Фися, словно зачарованный, оглянулся. Увиденное поразило его хуже Нитхинола. Зюга, это чудовище, минотавр хренов, пытался лизнуть его в щёку.

– Песня его поимела, – понял Фися. Музыка, она и марсианина ублажит, да чё марсианина. Когда они с парнями с бодуна запевали у сельпо «Хазбулат удалой», так и «Фашистка» таяла, как эскимо палочное и, раздобрившись, бросала им через фрамугу литру мерикановского спирту.

 

Фися пришёл в себя.

– Ну, всё, совхозники, я понял. Теперя посмотрим, кто из нас Тарзан, а кто и не вовсе.

Он заголосил что было мочи:

– Ты жива ещё моя старушка, жив и я…

По деревне шёл пьяный в стельку плотник, а за ним подмумукивая и любовно-преданно заглядывая в глаза, шагал самый главный мужик колхоза – Зюга!