Шоумэнъ

 

 

 

Маша меня жалела. Ласково звала «козюлей».

 

– Сволочь ты, – говорила она. – Хочешь всех всего лишить! Для тебя важен только ты сам! Кому ты что докажешь?..

– Неважно, – отвечал я. – Достаточно возвысить голос.

– Какой голос? Кто тебя услышит? Тебе все переломают, выбьют и измудохают! На какие шиши тебя лечить? Ты даже на больницу не заработал, не говоря о похоронах!

– Можно подумать, лазарет дешевле морга.

– Тоже мне, Юлиус Фучик! Ну, вякнешь ты пару слов на Лобном месте, ну, загребут тебя в обезьянник… Что, думаешь, на Лубянку? Даже не мечтай! Думаешь, газеты напишут, ящик покажет? Да хрен тебе! А в «мусарне» тебя так оприходуют, что мать родная не узнает. Дадут по чану – ты и сдохнешь. А смысл?

– Тебя послушать, так смысла вообще нет, – сопротивлялся я.

– Конечно! Ты думаешь, что таким образом раскрутишься как артист или писатель? Пойми: это не тот скандальный ход! Вспомни, как бросали в унитаз книги Сорокина!

– Я бы тоже подтирался и бросал. Чрезвычайно мягкая бумага. Но при чем тут раскрутка?! – Я уже почти кричал.

– Только не надо врать. Я все-таки твоя жена.

– Вот именно. Могла бы узнать меня получше.

– Тебя выставят демшизой и упрячут в психушку! – Маша была возбуждена как уголовное дело. – Ты не Ходорковский, чтобы с тобой носились. В твоем случае гораздо честнее прыгнуть с крыши.

– Ненавижу суицидников!

– А то, что ты собираешься сделать – это, по-твоему, не суицид?

– Это позиция.

– В последний раз предупреждаю: плевать им на твою позицию! Хочешь сделать меня несчастной?..

Разговор явно шел по кругу. Признаюсь: границы между упорством и упрямством были стерты для меня всегда. Но люди настолько привыкли уповать на провидение, что почти забыли о собственной воле. Нам выгоднее дробить историю в угоду мнимому сиюминутному спокойствию, трусливо предавая забвению завтрашний день.

  В детстве я слышал обрывки отцовских разговоров о мятежном капитане Саблине, что учился с ним на одном курсе в военно-политической Академии, о диссидентах, вышедших на Красную площадь в знак протеста, о Солженицыне, Ростроповиче и Щаранском, и никак не мог понять: чего им не хватает в нашей светящейся счастьем стране? Теперь понимаю: свобода – такая же часть человеческого организма, как и душа.

– Убери кухонный пафос, – посоветовала Маша. – Я это знаю не хуже тебя. Хочешь протестовать – иди к Лимонову.

– Не пойду. Меня смущают его флаги.

– А он и не звал тебя в ЗАГС! Допустим, он тебе противен. Тогда, пожалуйста, Гарри Каспаров!

– Мне кажется, с ним тоже что-то не так…

– Это с тобой не так! У тебя нет работы, вот ты и бесишься! Сядь лучше, книжку напиши, а то тебе читать нечего!..

– И, кстати, почему я – «козюля»?

– Потому что чихаешь по утрам и сморкаешься.

– У меня утренняя аллергия на… жизнь!

  Маша еще поворчала, стоя у плиты, а через час принесла обед в комнату: кухонные разговоры не способствуют пищеварению.

  С этого момента пошел обратный отсчет дней моей свободы…