Рекламist

Моя телевизионная приставка давала сбой. Мало у кого получается сопереживать с ящиком. Лучше уж смотреть в аквариум: там хоть есть кого покормить.

Я пялился в телевизор от безделья. Работы не было. Выходить на паперть не позволяла гордость, на Тверскую – убеждения. Ситуация ударяла по кошельку, тот – по желудку; организм убивал нервные клетки, а они, как известно, – ну очень медленно...

К тому же, подходило время оплаты съемной квартиры. Мне ее сдал знакомый моего знакомого. Арендодателя звали Петр. Он мог не появляться месяцами, но уж если приходил, то устраивал грандиозную пьянку, которая могла затянуться на неделю. Пропив деньги, заплаченные мной за аренду, он непременно занимал у меня в счет будущей оплаты. Протрезвев же, снисходительно об этом забывал. И так повторялось каждый раз: оплата, пьянка, заем… Петр нигде не работал, предпочитая альфонствовать. Внешне он напоминал истаскавшегося певца Сергея Захарова, но неизменно нравился состоятельным женщинам предпенсионного возраста. Когда я спросил «чем ты занимаешься?», Петр с достоинством ответил:

– Улыбаюсь. Дорого…

Конечно, он меня терпел. Мне же приходилось терпеть незаконченный ремонт в его двухкомнатной квартире, отсутствие исправной мебели и душа, как и наличие грязной свалки подлинных рогов и копыт в соседней комнате. Зато, во-первых, платил я втрое меньше, чем в агентстве, а во-вторых, Петр не докучал мне частыми визитами. Что же касается пьянства – так я и сам не ангел.

Впрочем, я отвлекся.

Неделю назад меня вызвал редактор. Известно: начальство надо любить, относясь к нему с взрослым покровительством. Я же так не мог – более того, вечно замечал изгаженное исподнее. В тот день редактор сообщил:

– Нам нужен эпатаж. У нас женский журнал. Напишите что-нибудь острое, критическое. К примеру, о критических днях.

– Вообще-то я не страдаю…

– Допустим. Но вы же писали об извращениях Моцарта?

– Упомянул. По вашей просьбе.

– Вот и прекрасно. Сделайте то же самое с Бахом.

– Но Бах не был извращенцем!

– А вы поройтесь, покопайтесь, найдите что-нибудь! Где ваша фантазия, вымысел художника?

– Ладно, – говорю, – скрещу его с Чайковским.

В редакторскую душу закралось философское подозрение:

– Упражняетесь? Между прочим, иной творец достоин осуждения.

– Осудить творца – все равно, что продлить ему жизнь, – возразил я.

– Красиво сказано. Кто это?

– Неважно. Дарю.

– Подобная щедрость однажды приведет вас на скамью подсудимых, – сурово предупредил редактор. – В вас просматривается принцип выскочки.

– А в вас, – говорю, – Питера.

– Санкт-Петербурга?

– Ага. Американского.

– Остряк, – обиделся редактор. – Вот и напишите остроумное заявление по собственному желанию.

Пришлось написать: "В связи с тяжелой и продолжительной болезнью руководства (а именно – диареей глупости) прошу уволить", и так далее...

Словом, я оказался припертым к стенке – точнее, к телевизору. И, как уже сказал, работы не было. Тогда я стал звонить наудачу. Интересная вещь – надежда: когда ее теряешь, она вдруг дает о себе знать. Оператор Лева Гудман отозвался сразу:

– Ты что, совсем без копья?

– И без щита тоже.

– Понял, выезжаю. Закуску брать?..

Гудман – добрый толстяк с неудавшейся личной жизнью. С женой Леной он познакомился в столовой. Подсел к ней за столик и признался:

– Я встретил вас, и все!..

Через пять недель они расписались. Она была беззаботной, розовой от смущения студенткой, он – перспективным выпускником ВГИКа. Впереди маячили египетские ночи и Каннская лестница. Такое мнение сложилось у всех, и у Ленки тоже. Пресловутое "есть мнение" стало преследовать Гудмана повсюду. К примеру, Ленка говорила:

– Есть мнение, что тебе пора в магазин.

Или:

– Есть мнение, что ты девяностопроцентная сволочь.

С годами притязания ужесточились, издергав Леву окончательно. Ленка бесилась, устраивала истерики, била посуду. Выбросила в окно чугунного Юрия Долгорукого. Как никого не убила? Одиночество зачастую объединяет людей с непересекающимися интересами. Тогда отношения строятся на руинах взаимного непонимания. Однажды вечером Лева услышал:

– Ты даже не в состоянии правильно оторвать туалетную бумагу!

И понял, что пора...

Сначала у нее была досада, обида на мужиков; потом все стихло, в ее жизни материализовался неудавшийся боксер. Круг замкнулся на уровне нового витка. Ленка ходила с подбитым глазом. Боксер шутил:

– Прочувствовала силу русской перчатки.

...Гудман появился через час – пьяный и поэтичный. С порога сообщил:

– А я с Надеждой. Веры нет. Любовь еще, быть может, дома...

Следом за ним в дверях нарисовалась дама в камуфляже. Представилась:

– Надежда. А Любка сегодня в ночь.

– Вы, как видно, тоже, – мрачно съязвил я.

– Женек, не лейте желчь на скатерть! – миротворствовал Лева. – Надька – свой человек. И жрать торопится, и пьянствовать спешит. Словом, "Монтана"!

Насчет "Монтаны" поясню. Жил у Гудмана с Ленкой попугай Кеша. (Почему-то большинство попугаев называют Кешами. Вероятно, это имя столь же органично для попугая, как «Борька» – для борова. Смоктуновский не при чем.) Ну, жил себе пернатый и жил. Глупая волнистая птичка. Не мешала никому, кроме Левы. Ленка в ней души не чаяла. Поначалу Гудман терпел. Тайком учил Кешу материться и пить водку. Но кроме щебета ничего не добивался. Уходя на работу, Ленка выпускала Кешу порезвиться. И вот однажды «птиц» нарвался. Лева спал после ночной смены. Попугай привычно летал по пустой комнате, издавая жизнерадостное чириканье. Сел Леве на нос. Гудман взял его за клюв и швырнул в угол. Но Кеша не унимался. Возможно, вспомнив вольные тропики, он выдал все, чему его учили. И тогда Лева пресек свободу слова: запустил в Кешу тапком. Он, собственно, и не целился, но попал. Попугай ударился тельцем о зеркало и испустил дух. Лева же, с минуту погрустив, взял Кешу за крылья и выбросил в форточку. Вечером Ленка спросила:

– А где Кеша?

– Вылетел в окно, – правдиво ответил Лева.

И тут она увидела следы от Кешиных крыльев, предательски распростертых на поверхности зеркала.

– А это что?

– Это? – переспросил Лева. – "Монтана"…

Надежда оказалась разговорчивой дамой, поведав после первой же стопки историю «а ля Хичкок»:

– Я от соседа сбежала. Он со мной в коммуналке живет. Раньше был нормальный мужик, работал токарем, как все люди. Только раз с перепою ему сверлом башку пробило. И что-то там повредило в центре удовольствий. Ну, сделали ему операцию, а что толку? Ходит вечно – рот до ушей, молчит, бельмы закатывает, и пристает, как будто счастья ему мало.

– И что, не пьет? – заинтересованно спросил Гудман.

– В том-то и дело, что нет. Да и зачем, когда у него и так вечный кайф?

– Человек-ништяк! – Восторгался Лева.

– А сегодня в мусоропровод насрал, – добавила дама. – Выхожу я мусор выбросить, а он сверху лотка пристроился, морда и жопа счастьем светятся: «Люблю, – говорит, – тебя до усрачки.»

– Будем здоровы, – разочарованно сказал Лева. – А ты его в психушку сдай.

– Так ведь мирный же, как ягненок. Ну, вызвала я разочек перевозку, а они ни в какую. Говорят: «Забуянит, тогда примем». А он целыми днями балдеет на халяву, у сортира меня стережет. И главное: в руку срет, а говном не кидается. Знает, гад, что заметут…

– А менты?

– Да то же самое. Он их как увидел – тут же честь отдал, документы предъявил, и все с улыбкой. Те аж перепугались… Жень, можно я у тебя переночую, а то Любка сегодня…

– …в ночь, – закончил я.

Надежда кивнула.

– Ладно, с надеждой как-то веселее, – согласился я.

Гудман просиял:

– Я тебе помогу. Нашей конторе требуется сценарист. Мы же рекламу снимаем. Почему бы тебе не писать сценарии? Словом ты владеешь, к тому же – цинично. Тебя возьмут. Завтра же поговорю с шефом. Он, конечно, гад, но порядочный.

Всю ночь я просыпался от Надькиных воплей. Наутро она призналась:

– Не понимаю Левкину жену. Такое орудие беречь надо. Это же ядерная бомба!

– А она, – говорю, – пацифистка.

– В смысле – блядь?..

Вечером Гудман по телефону сообщил:

– Скоро шеф тебя примет. Напишешь сценарий в качестве пробы, и – вперед. И трусы не забудь.

– Хорошо. Натяну поверх брюк.

– Надькины трусы. Они под шкаф закатились. Захвати, я ей передам. А хочешь, сама за ними явится…

– Нет, уж лучше ты…

– Договорились. Я перезвоню.

Хорошо, когда Надежда не исчезает бесследно, оставляя на память о себе хоть что-то. Пусть даже старые трусы.