К.

 

 

 

1.

 

Как ее звали на самом деле, она сама не знала до поры-до времени. У кошек есть тайные, настоящие имена, не имеющие ничего общего с позорными кличками, которые дают им люди – и каждая кошка услышит свое тайное имя в свой срок.

Тот, он тоже не знал. Так и сказал:

– Ну, вот как тебя назвать? Ума не приложу. Да и не нужно тебе имени никакого, глупости это все.

И был прав. Людские позорные клички кошкам ни к чему, только люди об этом не догадываются или – скорее всего – все-все понимают, но игнорируют, как им свойственно.

 

 

*   *   *

 

Тот, он вообще был чуточку смышленее других людей. Другие перешагивали через нее, вжавшуюся в бетон, так, будто ее не существовало. Она и рада была: на тот момент ей больше всего хотелось слиться со ступенькой, и чтобы верхняя ступенька вытянулась, как лапа, и укрыла ее всю. Ей очень хотелось перестать существовать.

Как она очутилась в этом подъезде, она не помнила – у кошек, особенно в детстве и юности, короткая память. Что-то такое всплывало из темноты – маленькие мягкие руки, свет, смех, свет. Потом опять темнота.

И голод. Желудок пока не соглашался переставать. Поэтому она то и дело выглядывала из-под своей ступеньки, ища в лицах проходящих мимо нее – и над нею – знакомые черты, хотя уже успела начисто позабыть прежних хозяев.

У кошек очень короткая память в детстве и юности, затем она работает в проблесковом режиме.

 

 

*   *   *

 

Люди шли и перешагивали через нее, даже не замедляя шаг, и пахли почти одинаково – в лучшем случае равнодушно, в худшем злобно-равнодушно. Иные что-то ворчали, но шли дальше. Тот, он тоже перешагнул, поднялся на два пролета, поскребся в свою железную дверь, замер. Вернулся, наклонился, что-то сказал – она успела позабыть, что именно, что-то вроде «Ай-яй-яй, а ведь уже большенькая». Вообще совершенно неважно, что Тот сказал, главное, что сразу вслед за этим он вынул из кармана половинку черствого овсяного печенья. Она никогда до того дня не ела овсяного печенья. Ей понравилось. Она решила, что он ей подходит.

 

 

*   *   *

 

Тот, он, видимо, понял. Сказал еще что-то, покачал головой, а потом стал медленно подниматься по лестнице, пятясь и издавая звуки, которыми, как считают люди, принято манить кошек. Об этой их привычке она уже знала из своего небольшого опыта. Она встала и пошла к распахнутой железной двери, стараясь неотрывно и преданно смотреть ему в лицо и шатаясь от слабости чуточку больше, чем следовало.

 

 

2.

 

Тот, он жил один. И хорошо, что не было маленьких извергов с мягкими, но очень настойчивыми руками. Ей понравилось его жилище: много соблазнительно пахнущих мешков – по углам и просто посреди комнаты, и неприятно пахнущих пустых бутылок, и других, пока неизвестных, совсем странно и незнакомо пахнущих предметов для будущих игр. А больше всего ей понравилось то, что она как-то сразу поняла: здесь не будут сильно ругать, например, за попорченную обивку.

Тот, он куда-то смотался за железную дверь, оставив ее одну (она успела ткнуться в другую комнату: заперто – и пообещать себе всеми правдами и неправдами туда проникнуть) и вернулся с пакетом, от которого исходил уже совершенно одуряющий запах. Этот запах окончательно убедил ее, что она здесь надолго.

Сырую рыбу в тот вечер она тоже ела впервые в жизни.

 

 

*   *   *

 

Естественно, ночью Тот, ругаясь, суетился вокруг нее с пластиковой коробкой из-под торта (еле уловимый сладкий запах крошек и крема). Как он ни старался, она все равно испачкалась и после долго приводила себя в порядок, с неудовольствием думая, что вполне могла бы обойтись сама.

Чтобы впредь избавить себя от посторонней помощи, она решила – пусть будет, как Тот хочет. Коробка так коробка, только края обрежь, дурак, неудобно же.

 

 

3.

 

Все оказалось еще лучше, чем она предполагала – Тот, он нисколько не мешал ей обживаться на новом месте. Вообще она иногда забывала, что он существует – до того он был малоподвижен, целыми днями сидел, скрючившись, в кресле, смотрел в светящийся прямоугольник и тыкал пальцами в черные подушечки. Иногда прямоугольник показывал уменьшенных людей и собак (она еще никогда не видела собак, но как все кошки, знала, что это такое), и тогда она тоже смотрела туда вместе с ним. Особенно, если собак.

Больше в прямоугольнике не было ровно ничего интересного, и пахло от него плохо, и жужжал он тихо, но неприятно, так что шкура на спине начинала ездить туда-сюда сама собой. В общем, зря Тот волновался и каждый вечер гасил прямоугольник и складывал его пополам.

 

 

*   *   *

 

Первые дни, из вежливости и небольшого прежнего опыта, она давала Тому понять, что он ей небезразличен – мягко бодала его ноги, запрыгивала на колени. Сделав некоторое усилие над собой, попробовала мурлыкать – прежние люди, как смутно вспоминалось, очень этому умилялись (кошки вообще редко мурлычут специально для людей, разве только в виде снисхождения к их странным прихотям). Тот, он лишь отмахивался и гнал ее от себя. Она, вот что странно, даже пообижалась немного, потом привыкла и вспоминала о нем, когда, по ее мнению, приходило время еды. Еда была ее главным развлечением и его главной обязанностью.

Здесь Тот был безотказен – вставал, шел на кухню, открывал большой, сложно пахнущий (и иногда зачем-то взрыкивающий и вибрирующий) шкаф и доставал из его недр рыбу. А развлекалась она так: съев то, что он достал, принимала скорбную сгорбленную позу над миской, изучая ее дно долгим взглядом. Тогда Тот говорил какую-то чепуху вроде:

– О’кей, считай, что наколдовала, –

и доставал еще.

 

 

*   *   *

 

О’кей так о’кей, правила его игры она приняла. Они были просты: не гулять по столу, не грызть провода, не трогать когтем светящийся прямоугольник, не надоедать, не спать в его кресле, не воровать и не жрать его сигареты (ну, с этим она тоже разобралась сама – вонючие палочки, которые Тот поджигал и засовывал в рот, и на вкус были отвратительны). Ходить строго в коробку из-под торта.

Никогда не лезть и не проситься за железную дверь и в запертую комнату.

Правила ее игры были тоже просты. Вернее, это было одно-единственное правило: ни в чем не препятствовать и не отказывать ей, когда она решит, что настало время для игр – на ее территории, которая, собственно, начиналась сразу от его кресла и далее простиралась на всю квартиру. Тот, он все схватывал на лету, за исключением сущей ерунды.

Все той же запертой комнаты.

Короче говоря, здесь с его стороны было некоторое недопонимание ситуации.

 

 

4.

 

Тот, он как-то принес из-за железной двери бутылку, наполненную неприятной жгучей жидкостью, и стал эту жидкость пить, не отрываясь от своего ненаглядного прямоугольника. Потыкал в черные подушечки – полились откуда-то из углов, и потом сверху и снизу, и сразу со всех сторон щиплющие звуки (не обращала раньше особого внимания на эти ящички, обтянутые спереди чем-то вроде ткани, присмотреться внимательнее). Потом сам стал издавать неизвестного предназначения звуки.

Она посмотрела ему в лицо – оно было искаженным, страшным и жалким, из глаз текла вода. Светящийся прямоугольник на сей раз показывал какого-то маленького изверга, вроде бы даже смутно знакомого. Изверг смотрел на Того и смеялся. И наверняка мягкие, но настойчивые, ненавистные ручонки, как у них всех.

Что-то здесь было очень не так. Она поняла, что: Тот, он чем-то неуловимо походил на маленького изверга в прямоугольнике, вроде бы даже был им – и одновременно не был им, потому что сидел в своем кресле и лил из глаз воду. Эта вода тоже смущала, хотелось попробовать ее на вкус, но главное было – ни разу до тех пор не чувствованная черная волна, расходившаяся кругами от Того. И маленького Того, который смеялся самому себе, большому и плачущему, из прямоугольника.

 

 

*   *   *

 

К этому времени она уже превратилась из тощего неуклюжего подростка в красивое (она сама об этом догадывалась) крупное молодое животное с длинной чистой шерстью. И, считая себя вполне взрослой, чтобы разбираться со всеми непонятными явлениями, она отважилась нарушить запрет не надоедать. Черная волна боли и тоски была ужасна, но и притягательна чем-то. С этим тоже стоило разобраться.

Она вспрыгнула Тому на колени и спросила вполне определенно:

– Мррррррррррррррррррр?

Тот посмотрел на нее, будто не узнавая. Затем взял за шиворот – это было ужасно, ужасно, она вся сжалась в комок и зажмурилась от унижения – и понес к балконной двери.

 

 

*   *   *

 

Свет, тьма, полет, твердый сырой воздух, хлесткие удары ветвей. Ей повезло – она угодила прямо в крону одинокого дерева, росшего под окнами, но она этого, естественно, не знала и не понимала своего везения. Она видела перед собой темную, темнее тьмы, громаду, и в ней – сотни светящихся разноцветных прямоугольников. Один из них секунду назад был ее миром, но этого она тоже не знала.

Мир снаружи был исключительно неуютен, холоден и мокр, в нем смутно копошились неприятности, неприятности и только. Да, наверное, собаки. Очень много собак. Наверное, весь этот новый внешний мир целиком состоит из неприятностей и собак. Ну что же, надо привыкать.

Прошло неимоверно много времени, пока где-то далеко внизу она не услышала голос, который уже почти начала забывать. Тот, он бродил под окнами и выкликал ее, издавая нелепые звуки, те самые, какими, по мнению людей, принято манить кошек к себе – имени-то ведь у нее не было. Она вцепилась в мокрый ствол еще крепче и заорала дурным от радости голосом.

Она просидела на дереве, не шелохнувшись, двое суток, и двое суток для нее была сплошная тьма.

 

 

5.

 

Странно, она ничего себе не повредила, падая с восьмого этажа на голое ноябрьское дерево. Тело, конечно, ныло равномерно от загривка до крестца, но лапы были целы. Вообще это была не слишком большая плата за важный урок: Тот, когда он пьет свою отвратительную жгучую жидкость, становится опасен – хуже собак, потому что собаки по-прежнему далеки и неведомы, а Тот всегда рядом, на расстоянии вытянутой жесткой руки.

Само собой, она все ему простила, когда он еще нес ее домой, засунув мокрую и грязную за пазуху пальто и бормоча какую-то ласковую чепуху. Но не могла отказать себе в удовольствии покуражиться, и целый день потом не прикасалась к щедро, с горкой наваленной еде.

Тот, он совсем размяк, теперь уже он ходил кругами, виновато заглядывал в глаза. Извлек откуда-то штуковину с ломкими частыми зубьями, расчесывал ей шерсть. Пару раз она снизошла до того, чтобы помурлыкать.

 

 

*   *   *

 

Теперь она невозбранно нежилась в его кресле – здесь, как въевшийся в обивку запах, чувствовалось то давешнее, черное, год за годом оседавшее тугими слоями. Это ей нравилось почему-то. Были и другие мелкие послабления, но основную цель она уже наметила.

Запертая комната была вовсе не заперта на ключ, как железная дверь во внешний мир. Просунутая между косяком и филенкой щепочка, и все. Достаточно было, привстав на задних лапах, упереться передними, и –

 

 

6.

 

…Тот, он швырнул ее с размаху на пол, поднял и еще раз швырнул со всей силы. Ей казалось, будто пол подпрыгивает и бьет сразу тысячью кулаков со всех сторон – и по бокам, и в брюхо, и по голове. Тот ударил ее ногой сверху – в ней что-то переломилось, и в этот момент она неизвестным образом узнала, что никогда не сможет приносить потомство.

Изжеванного, обслюнявленного неживого пса с голубой плюшевой шкурой Тот, причитая, унес обратно в запертую комнату.

Которая, как оказалось, хранила гораздо меньше новых предметов для игр, чем ей хотелось заполучить.

И уж в любом случае, не такой ценой.

 

 

*   *   *

 

В ней и правда что-то непоправимо сломалось с этого дня. Дело было даже не в том, что задние лапы теперь не слушались и паскудно волочились (она сердилась на них, на себя, но ничего не могла поделать) а в крестце поселился мерзкий зверек с мелкими острыми зубами – при каждом неосторожном движении он запускал зубы в самый чувствительный позвонок. При ходьбе ее заносило, спина без спросу выгибалась противным горбом.

Хуже всего, что теперь из глаз безостановочно сочилась вода, как у Того, тогда.

Время игр теперь само собой сошло на нет. Теперь ее время делилось на время с болью и время без боли. А самое желанное время было, когда она вообще забывала о себе – или, что то же самое, надеялась, что о ней наконец-то забыли все в мире. Ведь мир – это страдание, и все, кто его населяет, причиняют друг другу страдания. Лежа под батареей на голом кухонном полу, грея поврежденный крестец, она пыталась перестать существовать, потому что существование означало в лучшем случае ожидание новой боли.

 

 

*   *   *

 

Тот, он теперь пил свою жгучую гадость почти постоянно, но – странное дело – становился только смирнее и плаксивее, лежал пластом в кресле целыми днями, слушал заунывную тягомотину, льющуюся из загадочных ящиков по углам, бормотал что-то вроде: «Прости, прости… вот, думал, хоть кто-то живой рядом… удержит… не смог… прости». Она смутно догадывалась, что Тот обращается к маленькому извергу, виденному однажды в светящемся прямоугольнике, но истинного значения его слов, конечно же, понять не могла. Да и не нужен он был ей, этот смысл.

Черные волны ходили под потолком одна за другой, скручивались, оседали на паркет. Мусорные мешки снова сползались к центру комнаты, что-то в них шуршало и попискивало, но не было сил и желания с этим разбираться.

Зато она полюбила сидеть у Того на груди, придвинув морду к самому лицу – и безотрывно смотреть слезящимися глазами в его слезящиеся глаза. Он говорил: «А, это ты… Как там тебя… Забыл» – но не прогонял.

И вот что удивительнее всего, черные волны в такие минуты чуточку успокаивались – она как будто ела его тоску, и он засыпал сном без сновидений, и ее боль тоже ненадолго засыпала.

 

 

7.

 

И был день, когда она услышала свое настоящее, единственное имя, которым ее никто никогда не называл. У всех кошек есть такие имена, не имеющие ничего общего с позорными кличками, которые им дают люди – и каждая кошка узнает свое тайное имя в свой срок.

Она приковыляла на зов из кухни в комнату и убедилась, что Тот, кто ее звал, перестал существовать минуту назад. Тогда она неуклюже взгромоздилась ему на грудь и обнюхала еще теплые губы и нос, выбирая, с чего начать долгую, неторопливую трапезу.