Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

1 апреля

 

В ту гнилую эпоху застойного социализма очень многие размахивали фальшивым патриотизмом, любовью к родине, хотя любили только свой комфорт, и не то что не готовы были умирать за свои идеи, но и идей-то особых не было. И от этого двуличия Яненко, как многих из нас, корёжило (теперь, слава богу, с этим лицемерием покончено: его место для сохранения общественного баланса в подлости, его убыль компенсируется цинизмом).

Обсуждаем раз на литературной студии стихи молодого поэта, где он этак пафосно, с надрывом шуршит что-то там о преемственности традиций, о связи поколений и бла-бла-бла. И была там такая строчка:

 

«Мой дед под красным знаменем был похоронен у реки».

 

– Ну да, – прокомментировал кто-то известными тогда словами Маяковского, – я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем умереть под забором.

Все засмеялись, а автор стихов громче всех.

 

 

3 апреля

 

Был в советской литературе такой жанр – городской или бытовой роман. Возник он где-то в конце 1960-х, начале 1970-х гг. До этого проблемы быта не присутствовали в литературе как тематика. Человек, мыслился, отдаёт все свои силы на благо родины или ради победы мировой революции. А быт это так: забежать домой, перекусить на скорую руку, переспать – если с женой, то это мимоходом, без чёткого понимания, откуда потом появляются дети – и снова труба зовёт на трудовые или ратные подвиги.

Передают такой анекдот о первом секретаре Алтайского крайкома (тем не менее, он попал даже в его биографию) ещё старой закалки. Нагрянул он внезапно в один из райкомов. А на рабочих местах полная тишина, только по пустым кабинетам гулко что-то вещает радио о ходе сельскохозяйственных работ, да назойливо жужжат мухи. Нахмурил он брови, и через полчаса все как миленькие уже сидели на совещании:

– Ну хлопцы, казаки-разбойники, как это понимать? – даже не сказал, а всем своим видом показал он.

– Так ведь, ваше выскородие, – едва выдохнул кто-то. – Ведь воскресенье сегодня.

– А что, – первый секретарь любил говорить медленно, веско, постепенно нагнетая ударением в голосе как бы сдерживаемый гнев, – в воскресенье работать не надо? В воскресенье что, люди не едят, что ли?

Ему даже в голову не могла прийти такая крамольная мысль, что те, кто работал в райкоме и жил неплохо на всяких там доппайках, в конце концов тоже люди, у которых есть и требующая ремонта квартира, и семья, и дети, которым хоть раз в неделю нужно уделять внимание. Да и просто отдохнуть надо.

Но после провозглашения победы социализма и начала построения коммунистического общества было сказано открытым текстом, что главной задачей для партии и народа является построение материально-технической базы и забота о повышении жизненного благосостояния советского народа. Что все рядовые граждане поняли так, что хватит думать сперва о родине, нужно сначала подумать о себе.

Открыто, натурально, идеология такого допустить не могла. Родилось определение мещанина, т. е. человека, который не нарушает законов, на производстве выполняет план и даже всегда, когда там на дружину нужно или сдать нормы ГТО, он всегда, хоть и не без некоторого бурчания, но готов. Но предан работе не душой, а только с 8 до 5. А от 5 до 8 он думает только о своем благополучии, да и с 8 до 5 он только потому на работе, что иначе нельзя. И он с 5 до 8 не отдыхает с думой, как лучше и ещё полезнее трудиться, а наоборот, с 8 до 5 думает о том, чтобы, как бы ему лучше прожить с 5 до 8. А потому его не прельщают ни вал девятый, ни холод вечной мерзлоты, а – дом с огнём и стены с обоями.

Антимещанский призыв подхватило искусство и, в том числе, литература, и пошли гнобить под цугундер этого самого мещанина. А поскольку в семье не без урода, то некоторые писатели – Г. Семёнов, Битов, Трифонов, Маканин – начали вертеть фиги в карманах, что де никакого мещанства нет, а есть нормальные советские люди, которые ведут нормальную жизнь, и это нормально, что люди живут нормальной жизнью, а не рвутся совершать подвиги.

Разумеется, всё это высказывалось не в открытую, а читалось между строк, каковой способ чтения в СССР был превалирующим. Например, Битов в одной из своих книг (не знаю даже, как жанр определить) описывает, как он был в Уфе. Там он запомнил два сарая, чёрного кота Амура, трамвай, солдат в трамвае, цирк, бесконечную толстую лохматую трубу, улицу Карла Маркса, химчистку «Улыбка». Последняя фраза книги звучала примерно так: «кстати, я забыл сообщить, что Уфа – крупный культурный и промышленный центр Урала, и что город за успехи в развитии народного хозяйства награждён орденом Трудового Красного знамени».

Данное направление много и поделом критиковали в своё время за серятину, приземлённость, безбытность (в смысле один сплошной быт, а бытия ни на грамм). С той, правда, подковыркой, что авторы упёрлись взглядом в мусорное ведро, которое, конечно, во всяком хозяйстве вещь необходимая, и проглядели великий подвиг советского народа, на наших глазах совершающего всемирно-историческую миссию построения коммунистического общества.

Скажем прямо, никаких особых достижений это направление, похоже, не дало. Больше понтов, чем литературы. И скорее это направление может быть интересно историкам как феномен культуры советских времён, чем явление самой культуры. Писатели бросали вызов пустозвонству и самовосхвалению официальной культуры, копаясь в никчемной жизни никчемных людей.

Оговорюсь сразу, что если весь мир в окошке свёлся для человека к поиску унитаза, или нарыву на пальце, то это не значит, что он никчемный... но это если брать по жизни. Ибо мы все тогда никчемные, и ты, мой читатель, и я, твой писатель. Увы, вся жизнь человеческая состоит из никчемных вещей. Но в литературе не должно быть места никчемным вещам. Литературный герой должен быть именно героем. К сожалению, классический реализм, дойдя до писательских масс, многое здесь напортачил. Открыв маленького человека, он посадил его на божничку, впустив в литературу убожество, как героя, так и автора.

Сегодня мне все эти копания в быте рядового советского человека кажутся вещами без начала и конца, когда всё понятно, кроме одного: а зачем всё это написано, что к чему? Хотя, конечно, и понимается, что с таким суждением нужно быть поосторожнее. Недавно зашёл спор с молодым автором, которому я же рекомендовал почитать Трифонова, и он остался от того в восторге.

– Вот это писатель. Пишет о жизни, как всё и есть. Не то что Достоевский. Не понятно, к чему и зачем всё это написано. Несмотря на славу, полная муть.

Не люблю Достоевского, но тут вынужден был встать за классика грудью, как Матросов. Что-то там пробелькотал об остро прочувствованной писателем дисгармонии мира, зачем-то приплёл Канта с регулятивной идеей разума.

– Какой-какой идеей? Прошу при дамах, – спор происходил на работе, в университете, – не выражаться.

– Да нет, регулятивная, это значит, идея, которой подчинены все представления человека о собственном бытии. Достоевский тонко подметил, что у современного человека – а масштабы его гения таковы, что мы всё ещё его современники – эта регулятивная идея отсутствует. Типа: если Бога нет, то и всё позволено.

– Тоже мне идея. Мне детей кормить надо, вот это идея. А есть Бог или нет его, мне при этом по фигу. Вот я и говорю: непонятно, о чём там Достоевский размусоливает. Одним словом, фигня (было употреблено более крепкое слово) всё это.

– Я, значит, при дамах выражаюсь, а ты нет.

– Ну знаете ли, – вмешалась в спор присутствовавшая тут дама, – то, что говорит молодой автор, хоть и грубо, но понятно, а вы говорите непонятно, и то ли всерьёз, то ли смеётесь с нас.

На том спор и завершился.

 

 

5 апреля, суббота

 

Вот ещё из бесед с Капустиным о поэзии.

– Стихи писать не трудно. Трудно не писать стихи. Когда есть слово, оно вопит, требует рифму, вместе они жаждут размера – и пошло-поехало. А когда ничего нет, как в прозе, то как писать? Можно идти направо, можно налево, можно вперёд, а можно назад. А можно вообще никуда не идти. И не понятно, что делать. Как люди вообще могут писать прозу? Ума не приложу. – Поэт, охваченный настроением, выразил... – Настроение рождает слова, или слова рождают настроение. Есть слова печальные, есть весёлые, злые и бессовестные... – Поэты вдохновляются любовью... – Поэты вдохновляются словами и только словами. Если слова, как пазлы, стягиваются в ритмы, из ритма обязательно рождается какой-нибудь смысл. Тогда и стихи писать в охотку. А какой рождается смысл, ты и сам никогда не знаешь, пока не закончишь. Конечно, есть темы, как области, которые подбрасывают слова, от которых отвязаться невозможно. Вот почему ненавижу стихи о родине или партии. Просто слова там заданы: шаг вправо – шаг, шаг влево – расстрел. И хотя я советский человек и патриот, но писать патриотические стихи – уволь. Вот если бы можно было употреблять другие слова – Родина-мать, Ла-ла, ла-ла, А мне насрать – вот тогда был бы азарт. Хотя на родину мне, конечно, не насрать. А так? А вот когда ничего не задано, тогда писать интересно, а о чём – какая разница?

А ещё Капустин любил лапшу на уши вешать, что сочинять стихи не просто просто, а очень просто.

– Главное не бояться. И сочинять везде и всегда. Я еду на работу в трамвае и под стук колёс подбираю стихи, сижу в приёмной, дожидаюсь своей очереди и опять сочиняю стихи. Просто нечего делать, гляжу в потолок и снова сочиняю стихи. И ещё нужно много читать. Стихов. Читать и сочинять. Сочинять и читать. Когда сочиняешь, тянет посмотреть, как пишут другие, а когда читаешь, хочется сочинять. Тут же хватаешь ручку и пишешь. И когда много читаешь и сочиняешь, уже и мыслить начинаешь стихами. Размеры, рифмы, метафоры сами так и лезут тебе в голову. Порой такой круговорот там устраивают, что не знаешь, куда деваться от них. И думается, и говорится всё в рифму да в размер.

– Ну тогда б поэтов была масса. А этого что-то не видно.

– Нужно иметь к этому охоту. Как к рыбалке или футболу. Меня всегда тянуло на стихи. А если не тянет, никакая наука не поможет. Версифицировать научиться не трудно, главное, чтобы и изнутри тебя толкал бес сочинительства. Типа пакость невозможно придумать, пакость рождается сама собой при взгляде на ближнего. Кстати, людей с таким бесом не так уж и много, но не так уж и мало. Просто люди бояться сочинять.

– И всё же с чего-то нужно начать. Как вот взять и начать сочинять стихи?

– Ну тут уж кто во что горазд. Тут нужно придумать какую-нибудь игрушку, которая бы забавляла тебя самого. Я вот в школе наладился выписывать двустишия из наших поэтов. Недавно нашёл в сарае: там две большие общие тетради, сплошь исписанные двустишиями. Хотя этих тетрадей было много больше. Да и просто на бумажках писал. Мне кажется, что двустишия – это самая правильная и хорошая форма. Поэт должен постоянно упражняться в двустишиях, как музыкант в гаммах. Не хватает своих двустиший – лямзи у классиков.

– Я что-то не припомню, кто из наших классиков писал двустишия.

– Да почти никто. Но разве это проблема? Беру любое стихотворение и раздербанивай его на двустишия. Вот Пушкин, «К морю». Только я брал и разбивал стихотворение на двустишия не с начала, а с конца. К смыслу ведь идут от звуков, а не от смысла к звукам. Поэтому сначала размер, рифмы – а смысл уж как приложится.

Итак:

 

1. И блеск, и тень, и говор волн

Перенесу тобою полн

2. Твои скалы, твои заливы

В леса, в пустыни молчаливы

3. Твой гул в вечерние часы

Твоей торжественной красы

4. И долго, долго слышать буду

Прощай же море, не забуду

 

Разумеется, ни к чему выписывать все двустишия, а лишь такие, где вырисовывается хоть какой-то смысл. Если смысл немного не вытанцовывается, смело корректируй стихи:

 

1. И часто слышу говор волн,

О море, я тобою полн

2. Твой друг начальником назначен,

Но почему же ты так мрачен?

3. На нас набросилась природа

Вокруг бушует непогода

4. Там угасал Наполеон,

А мне бы по херу был он

и т. д.

 

– И не скучно так выписывать?

– В том-то и дело, что нет. А если скучно, придумай что-нибудь другое.

– А если ничего не придумывается?

– Не фиг тогда и браться за стихи. Есть люди, которым нравится решать задачи, а мне нравится вот так забавляться со стихами. Тут важно, чтобы всё это шло в охотку, и чтобы не заморачиваться. Я этих двустиший сочинял, выбирал десятками каждый день. Причём сразу. Если смысла не просматривалось или в голову не приходило, как можно сделать двустишие законченными стихами, я просто бросал такое двустишие и принимался за другое. Останавливаться, искать слово здесь ни в коем случае не надо. Уйдёт легкость, и стихи будут надуманными и вымученными. Потом просматриваю эти двустишия и клепаю из них свои стихи. Вернее, клепал. Теперь-то в моей голове столько рифм, образов, метафор, что только скажи слово, оно у меня моментально притянет за собой другое, третье – шмяк, бряк – и стихи готовы.

 

 

9 апреля, среда

 

– Ну и как мой рассказ? – влёт спросил меня Илья. Я даже ночную пыль не успел стереть со стола.

– Э... Ну как тебе сказать? Наворотов много. Вот ты поступил в аспирантуру, на учёного хочешь учиться, если омут писателя не затянет тебя в свою трясину. А как работают учёные?

– Как?

– Ставят эксперименты. Исследуют влияние разных условий на объект или процесс. Заметь при этом, что в таких экспериментах очень важно следить за изменением одного параметра. Вся наука – это изматывающая борьба экспериментатора с побочными факторами. Потому что если будут меняться все параметры разом, то непонятно, что, почему и отчего в итоге получается.

– Ясно. Но разве писатель это учёный?

– Ни в коем случае. Но экономия средств и здесь нужна. И в литературе писатель, какую бы невероятную вещь он ни предположил – а что если бы люди стали вдруг ходить на голове, например, – он должен ограничиться описанием того, что бы из этого получилось. Ты же столько в одном рассказе всего насобирал, что и запомнить этого невозможно. А весь рассказ-то всего 20 страниц. Ограничься чем-нибудь одним. Если посмотришь на самых отъявленных фантазёров в мировой литературе, то больше одного допущения зараз они не делали. Возьми к примеру Свифта...

– Ну да. Свифта. Скажете тоже. Да у него там и великаны, и лилипуты...

– И летающие острова, и загробный мир, и общество разумных лошадей, и остров бессмертия... Даже не знаю, все ли перечислил. Но заметь. Всё это не разом, а по кускам. Его роман – это как ряд повестей и рассказов. И в каждом рассказе только одно невероятное допущение. А далее идёт голимый реализм. Скажем, его великаны – это жители крестьянской страны, которые совершенно такие же люди, как и жители сельской Англии, которых он наблюдал каждый день. Только их он показывает с необычного ракурса – с точки зрения маленького человечка, который благодаря своим размерам наблюдает то, что, будь он нормального роста, он бы ни за фиг не увидел.

– Резонно.

– И опять же, возвращаясь к науке. Изменение параметра или воздействующего фактора делается не наобум, типа, давай-ка посмотрим, что будет, если... а на основе и предположений размышлений над природой явлений. Так же и писатель. Нужно не просто громоздить несуразности, а использовать их как отмычку, чтобы понять нашу жизнь, которую каждодневная суета сует мешает видеть в истинном свете. Сечёшь?

– Вроде бы усёк.

– Вот то-то и оно. Обессмертив человека, Свифт показывает, что ничего другого, кроме глупости и кретинизма, от этого не получишь. В то время как Бернард Шоу в «Назад к Мафусаилу» идёт совершенно от обратного. И каждый из них убедителен, и каждый свою точку зрения подкрепляет наглядными примерами, взятыми из жизни.

– Из какой такой жизни? Я что-то не видел бессмертных людей.

– Зато ты видел впавших в маразм стариков, на что упирает Свифт, и достигших уровня ясновидения старцев, о чём талдычит Шоу.

 

 

12 апреля

 

Мне нравился Литературный институт духом царившей там вольницы. Преподаватели, хорошие, конечно, не давили студентов авторитетом, вызывали их на дискуссии, приглашали к себе домой, а иногда и заявлялись в общежитие и там, страшно сказать, могли пропустить со студентами по пять капель. Говорили, что и напивались, правда, я этого не помню: всё же дистанция должна была быть.

Не всем эта вольница была по карману. Особенно лицам женского пола. Моя хорошая знакомая всё время что-то учила, зубрила, и более чем тройки, да и то с преподавательским вздохом, она не удостаивалась.

– Ну как так получается, я приезжаю на сессию, учу-учу, а одни тройки, а ты ходишь по Москве, ничего никогда не учишь, и у тебя одни пятёрки?

– Так и получается. Что литературу любить надо и жить ею, тогда и проблем не будет.

Был у нас там преподаватель по фамилии Кедров, а на самом деле Бердычевский. Кедров – это он взял от жены. Его просили дать вопросы для экзаменов.

– Какие вопросы? Я специально посчитал по программе. Там их должно быть что-то за полторы сотни. Ужас. Я прошу вас, не учите никаких вопросов, нужно знать литературу, а не вопросы, – говорил неоднократно он.

На практике это происходило так. Прихожу на экзамен. Первым вопросом у меня стоит: «Реализм Гоголя на примере одной из его повестей».

– Что вы скажете? – спрашивает он меня, взглянув в билет. – Какие повести вы читали?

– «Тараса Бульбу», «Вия»...

– Давно читали?

– Ещё в школе.

– И какой же там реализм?

– Скрытый.

– Как это понять?

– Можно, я объясню на Гофмане? Я его читаю сейчас. И мне кажется, Гоголь просто подражает Гофману.

– Я бы так не сказал. Но всё же слушаю.

– Понимаете, центральное место в поэтике Гоголя и Гофмана (если бы экзамен проходил в наше время, я бы добавил сюда и Мейринка с Кафкой) занимает необычное. Я считаю, что вся литература, будь то фантастическая или сугубо реалистическая – это сочетание обычного и необычного.

– Что-то непонятно.

– Ну если писатель описывает просто то, что он ежедневно наблюдает из своего окна, это будет скучно читателю читать, а писателю – писать. Поэтому писатель пытается увести читателя, да и сам – смыться в какую-нибудь экзотику. Но и сама по себе экзотика быстро надоедает. Умный писатель насыщает самые необычные страны, самые отдалённые эпохи своим личным опытом. То есть под маской необычного у него всегда кроется обычное. Свифтова Лилипутия – это самая голимая Англия, а его Лагадо – это Королевская академия наук. Шекспировские Венеция, Иллирия, Дания – это всё та же Англия. Необычные декорации нужны здесь, чтобы представить обычное.

– Понял вашу мысль. Тогда во всяком обычном и обыденном должно крыться необычное? Так, что ли?

– Вот именно. Раз уж мы заговорили об окне, я хотел бы напомнить повесть Гофмана «Окно в угловом доме». Там писатель из окна своей комнаты наблюдает базарную жизнь, но от его внимательного взора не ускользает, сколько странного и даже таинственного и фантастического таится под маской обыденного. И Гофман, чтобы оттенить это необычное, старается как можно достовернее, до мелочей обрисовать берлинскую улицу.

Так и у Гоголя. У него всё время происходит что-то невероятное и невозможное. И чем обычнее обстановка, тем невероятнее события. Хотел сказать: «40 пиявок», а «240» вылетело как-то само собой, поехал к Собакевичу, а попал к Коробочке, то есть всё время происходит что-то не то, что вроде бы должно произойти.

– Резонно. Ну что ж. Давайте вашу зачётку.

– А там ещё один вопрос.

– Хватит, хватит, вы и так уже наговорили на пятёрку. Хотя о Гоголе сказали мало, а о реализме в его повестях и ещё меньше.

Кроме как в Литературном институте, я нигде не встречал подобного либерализма и попустительства. Для сравнения: мог коллега технолог Котельного завода Жора Арутюнянц устроился преподавать технологию котельного производства в техникум. А через год он уже снова на Котельном.

– Ты же хвалился, что у тебя хорошая работа.

– Да ну их к чёрту.

Дело оказалось в следующем. Единственным учебником по технологии котельного производства был изданный в конце 1950-х. А в 1960-е в котельном производстве произошла революция. Достаточно сказать, что так называемые барабаны, сигары длиной в 10 метров и диаметром в 3, стали скреплять не заклёпками, а сажать на сварку.

Для этого даже был изобретён специальный вид сварки, до того ещё нигде в мире не использованный – электрошлаковая. Изобрели её в Киеве, в Патоновском институте, а применили впервые у нас на Котельном заводе. Ну и всю прежнюю технологию пришлось перерабатывать подчистую. Естественно, учебник уже не давал никакого представления о реальном процессе котельного производства. Вот Жора, который как раз и стоял у истоков этой сварки, пусть и в качестве простого заводского технолога, и попытался преподавать будущим заводским мастерам и технологам существующие технологии.

Так на него студенты накатали телегу, что его лекции не соответствуют учебникам. Жору вызвал директор и поставил ему альтернативу: или учить по учебникам, или искать себе другого места. Будь Жоре 40 лет и будь он обременён семьей, он бы посомневался для очистки совести немного и склонил бы голову перед выраженной повелением начальства необходимостью. А так он вспылил и покинул хлебное и необременительное место преподавателя техникума.

 

 

14 апреля

 

– Вот за что я не люблю это фэнтези, – сказал я на заседании нашего писательского клуба в другой раз, – так это за литературный примитивизм. Все пытаются нагромоздить разных несуразностей с три короба, нафантазировать то, чего не может быть. А язык прямой, как палка. Ни тебе метафор, ни сравнений, ни оригинальных словесных формул. Простенько и без вкуса.

– Все гениальное просто.

– Иная простота хуже воровства. Простота – она в произведении большого художника кажущаяся. На самом деле за ней всегда прячется, как шпион за дерево, большая продуманность. Простота – это всегда если не мудрость, то искусство. Простым ещё нужно уметь быть.

– Ну да. Пиши, как обычно говоришь или думаешь, вот и всё умение.

– И получится ни складу, ни ладу. Был один такой писатель – Смекайло. Помните, как он делал пьесы? Записывал на магнитофон разговоры знакомых. А что получалось? Хрюканье, визжанье. Запишите разговоры собственные, ваших знакомых. И то, что в разговоре представляется осмысленным, в записи будет неживым, а при передаче на бумагу, где нет ни жеста, ни интонации, – вообще лишённым элементарного смысла.

Все молчали, и я молчал. Все ждали объяснения, и я попытался донести свою мысль примером.

– Возьмите литературный диалог или, что вам должно быть более знакомо, научный диспут. Что это такое?

– Это обмен мнениями.

– То есть или интервью, или фехтование тезисами-антитезисами.

– Или ещё один что-нибудь говорит, а другой уточняет или объясняет.

– Можно, наверное, найти и другие форма диалога. Но всегда есть тема, исходный пункт разговора и заключение. А что такое бытовой диалог? Это когда начинают говорить про Фому, переходят на Ерёму, а заканчивают – в Киеве бузина, а в огороде дядька. Или один говорит про одно, а другой про другое, перебивают друг друга или по законам вежливости соблюдают очерёдность, но каждый говорит про своё.

Литературный диалог – как у Платона, Фонтенеля, Литтлтона, Гуттена, Дидро...

– Мы таких и не слышали.

– Уайльда?

– Это который гомосексуалист?

– Нет, это который написал «Потрет Дориана Грея».

– А ещё целый ряд великолепных диалогов «Упадок лжи», «Душа человека при социализме». Так вот литературный диалог при всех его достоинствах очень тяжёл для восприятия.

– Мозги выносит.

– Да уж, читать его если и удовольствие, то довольно-таки напряжённое. Тут без внимания не обойдёшься. Чуть упустил какой момент – и пошли непонятки. Наоборот, бытовой диалог, он непринуждённый, естественный...

– Вы же сами сказали, что иная простота хуже воровства.

– Вот поэтому и должен диалог в повести или романе быть не в чистом виде, то есть по сути платоновским – так ещё называют литературный диалог, – а по форме бытовым.

– Теперь понятно, – неуверенно закивали головами все.

– А мне нет, – на правах хозяина непочтительно вставил Илья.

– Ну как тебе объяснить. Всякий платоновский (иногда его ещё называют сократовским) диалог – это монолог, прерываемый репликами для порядка. И в романе нужно, чтобы в диалоге была одна центральная мысль, которую и должен высказывать один из героев. А его собеседник или несколько должны лишь вставлять туда реплики, перебивать его, как и в бытовом диалоге, уводить разговор в сторону. Но, в отличие от бытового диалога, ведущий персонаж должен обязательно возвращать свою центральную идею в центр внимания.

Это во-первых. А во-вторых, реплики персонажей тоже должны подбираться не с бухты-барахты. Возьмите любой хороший роман, построенный на диалоге, как основном приёме, скажем Мередита или Джейн Остин. Выпишите оттуда диалоги. И вы увидите, что взятые по отдельности, в отрыве от романного окружения, эти диалоги такая же невнятица, как и любой бытовой разговор. (Если, конечно, романный диалог сам по себе не представляет законченного целого, как разговор Ивана Карамазова с чёртом или бодание Болконского с Пьером на пароме).

То есть диалог играет свою роль только в связи со всем произведением.

– Теперь всё понятно.

Я был очень доволен, что так просто и доходчиво смог объяснить идеи простоты.

– То есть реплики второго персонажа должны брать на себя функции других повествовательных элементов: описания, хроники, характеристики персонажей.

 

 

1 апреля

 

Старость и пессимизм – два близнеца-брата (или брат с сестрой, чтобы согласоваться с грамматикой). Где появился один, неизменно выскочит другой. Марк Иосифович Юдалевич, всегда такой благодушный, ныне на пороге своего 90-летия, а потом и за этим порогом, всё более и более как в граните олицетворяет истинность этой сентенции. Причем ещё один частый участник этого союза – маразм, – что касается Юдалевича, явно третий лишний.

Вот и в этот, далеко не частый теперь, раз, когда я заскочил к нему, он пребывал в печальной меланхолии. Но бодрился, сидел за столом, даже ковырялся что-то на бумаге.

– Плохи, старик, дела с нашей литературой. Совсем плохи.

– Ну, Марк Иосифович, вы вот ещё живы, и дай бог проживёте ещё не один год. Получаете персональную пенсию. Ваш портрет постоянно на виду в галерее почётных граждан города Барнаула.

– Да мне грех жаловаться. Но я не о себе. А вот с нашей алтайской литературой дела из рук вон плохи. Я вот вспоминаю, когда бывал секретарём Союза (Юдалевич, Кудинов, Квин, уже позже Башунов и Родионов регулярно меняли друг в друга на важных литературных постах: секретарь Союза, редактор альманаха и др.), в бытность первым секретарём крайкома Георгиева, я встречался с ним регулярно раз в неделю. «Это мой литературный час», – любил шутить Александр Васильевич. Хотя беседа могла продолжаться и два часа, и все три. Спрашивал о наших писательских делах, высказывал пожелания, а нередко – что греха таить – и стружку снимал.

При его преемнике Аксёнове такой порядок формально сохранился, но литературный час почти никогда не доходил до полного оборота большой стрелки, гораздо чаще сжимался, а то за недостатком времени и занятостью и вовсе скукоживался на нет. При Попове и Сурикове встречи были ещё реже, а уже дальше при главах администрации как-то и вовсе отпали.

– Так это же хорошо. Этому же радоваться нужно, что идеологический контроль зашатался и умер.

– Чепуху говоришь, молодой ещё (я бы назвал себя юным: каких-нибудь 60 лет, пацан ещё). Ну дали писателям свободу, отпустили их на вольные хлеба, и оказалось, что никому мы теперь вообще не нужны.

– Э... э…

– Да ты не перебивай старших, не перебивай. Чему тебя в школе только учили? При Георгиеве и Аксёнове наша писательская организация насчитывала почти 50 человек. Более 30, если отбросить немцев и горноалтайцев – те всегда держались от нас на особицу. Для сравнения, в Новосибирской и Томской областях никогда не бывало более 5 членов, а что касается омичей, кемеровчан, тюменцев, то им то давали писательскую организацию, то отбирали её, а чаще всего объединяли друг с другом или с кем-нибудь, потому что счёт шёл на единицы. Не лучше и даже хуже обстояли дела и у красноярцев, иркутян, хабаровчан и всех остальных за Уралом.

И что ты думаешь, у нас такие все талантливые на Алтае, не чета другим сибирякам? Да нет же. Просто у нас совсем другой был подход руководства, и наши успехи – это и их заслуга. Помню, однажды вызывает меня к себе ещё Беляев (секретарь в начале 1950-х). Ну что ж, говорит, хорош твой «Ползунов» (пьеса Юдалевича), хорош. Да вот только никто за пределами Алтая тебя не знает. Так что ты поезжай в Новосибирск и пусть тебя там ихние «Сибирские огни» напечатают. (Ты помнишь, хотя писательская организация у них была хилая, а своего областного издательства даже и не было, но вот по журнальной части они нас обставили). А уж я замолвлю за тебя словечко перед... чёрт, фамилия выскочила из головы, ну как его там, да я же хорошо его помню... ну, в общем, ихним первым секретарём.

Ну я поехал, отдал им рукопись...

– И они напечатали.

– Куда там. Обещали напечатать. А обещанного три года ждут, после чего все обещания автоматически аннулируются. Но им этих трёх лет не дали. Сразу за мной поехал секретарь по идеологии – неделю сидел в Новосибирске, и пока не увидел гранки моей пьесы, не уезжал. А ты что думаешь, если мне звонят из «Сибирских огней» или «Нашего современника» или Совписа: Марк Иосифович, горим. Хоть что-нибудь дайте, хоть повесть, хоть поэму, а если ничего нет, то хоть очерк или стишат подкиньте, – это само собой сделалось? Конечно, и я не плох, и я выкладывался по полной. Но без поддержки краевого руководства ничего бы у меня не вышло.

А особенно в Москве. Они ведь наших русских писателей из провинции в упор не видят и презирают. И если мы были своими и в «Совписе», и «Нашем современнике», а горноалтайцы – в «Дружбе народов», то это наш крайком настоял. И прежде всего Невский, секретарь по идеологии. Вечная память Александру Николаевичу, дневал и ночевал в Москве, выбивал нам то типографское оборудование, то печатные листы в центральных издательствах, то проталкивал премии в общероссийских контурах.

Я вот тебе говорил, что по части журнала новосибирские нас перещеголяли, такой себе орган, как «Сибирские огни» отхватили. Да вот только больше половины авторов в этих «Сибирских огнях» были наши, алтайские. А горноалтайцы по количеству писателей – больше 10 членов СП на 50 тыс. населения – и публикаций в «Дружбе народов» оставили позади не только все остальные автономные области Союза, но и большинство автономных республик России: да почитай все, кроме Татарстана, Башкирии и Дагестана.

А что сейчас? После 1991 года ни один автор с Алтая не появился даже в «Сибирских огнях», а в Москве и подавно. Ну кроме тех разве – Кирилина, Родионова, – кто протоптал туда тропинку ещё при прежнем режиме. Вот и говори после этого про творческую свободу и идеологический контроль.

– Марк Иосифович, а не противоречите ли вы самому себе?

– Ну-ну, старик, просвети-ка меня. В чём же это я себе противоречу?

– Вы говорите, что нашей литературе помогла ну там партия, крайком. Короче, советская власть. Но почему-то на Алтае она нам помогла, а новосибирцам, омичам, красноярцам – нет. Там что, не было, что ли, той же самой советской власти?

– Ох. – Марк попытался было встать из кресла. – Нет, стар уже, тяжеловато. Ты вот подойди-ка к книжной полке и возьми одну книжку. Вон-вон, те, тёмно-синие. – Имелось в виду ПСС Ленина. – Я их регулярно перечитываю. Вон там сорок какой-то том, уж и не помню. Но с ободранным справа корешком. Давай-ка его сюда.

И, напялив на нос очки, Марк Иосифович прочитал:

– Нам нужно решительно бороться с обломовщиной. Только не нужно думать, что Обломовым может быть только помещик. Россия проделала три революции, а всё же Обломовы остались, т. к. Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист. И не только член партии, а и ответственный партийный работник. Для вас социализм – это система. И это правильно. Но социализм – это ещё и люди. А люди бывают разные. Где-то они энергичные и работящие, а где-то жадные, глупые и ленивые. И среди партработников и даже очень высокого ранга сволочизма и гнуси хватало. Да вот только социализм нацеливал людей на хорошее. А на что их нацеливает ваша демократия? На воровство, извлечение прибыли, на «человек человеку – волк». Вспомните вы ещё не раз, что мы потеряли, да только бы лучше это вспомнить пораньше, пока не профутькали страну и народ.

 

 

2 апреля, среда

 

Кое-что любопытного я почерпнул в тот раз от Марка Иосифовича и по части собственной творческой биографии.

– Вот вы хаете крайком, а кто вам дал путёвку в литературу? Ну-ка, старик, раскошель свою память, вспомни, как ты пришёл к нам в альманах со своей повестью об инженере.

– Да я-то хорошо помню, как меня мытарили и возили мордой об асфальт.

– Хорошо помнишь, да не всё знаешь. А я тебе расскажу. Тогда у нас по производственной литературе был один Павлов. Он-то занимал эту нишу и никого не подпускал. И тебя бы не подпустил ни за что. Да вот только обленился совсем, писать перестал. За пять лет, помню, выдал 2 или 3 очерка. Нужно было что-то делать, чтобы не потерять тематику. И вот Лев Израилевич Квин где-то откопал твою рукопись, и на каждом совещании стал долбать: давайте напечатаем об инженере да напечатаем.

– Квин, как и вы, всегда ко мне хорошо относился.

– Квин-то да. Зато Павлов встал в обиду, и ни в какую. Да и другие были против. Мы-де, – говорил Кудинов, – сельскохозяйственный край. Зачем нам производственная литература? Хватит с нас и того, что мы начали печатать городские повести. А все эти планы, показатели – это не о людях. – Но ведь человек – это не только шуры-муры, – упирался Квин. – Человек – это и работник, и творец. Короче, не будь Квина, не было бы и тебя в литературе.

– Квину спасибо. Я об этом догадывался, и всегда ему благодарен. Но при чём здесь крайком?

– А при том, что тогда у нас было всего 5 или 6 членов Союза. Поделили мы между собой издательство и альманах, и не то чтобы расставили локти, а были довольны ситуацией, успокоились. И вот Георгиев стал регулярно подпихивать нас...

– Но я-то напечатался уже при Аксёнове.

– Так-то оно так, но вектор движения задали Георгиев и Невский. «Ребята, а не слишком ли хорошо вы у нас живёте? – стали нас гонять они. – Что у нас, маленький край и масса писателей? Что-то не видно молодых-то». – «Да нет достойных», – разводили мы руками, особенно Кудинов и Егоров. – «А вы поищите получше, может, кого и найдёте». Ну вот мы и начали искать. И нашли. Именно тогда в литературу пришли и Володя Башунов, и Гена Панов, и Лёня Мерзликин, и Женя Гущин. Оказалось, что не так уж беден Алтай талантами. А не будь крайкома, не видать бы этих писателей нам как своих ушей.

– А вот Капустин и Яненко не пришли, и Володя Марченко, да и Лёня Ершов торил себе, путь с соплями и слезами...

Марк Иосифович вздохнул:

– Капустина я вёл со школы. Талантище. Но совершенно неуправляемый. А вообще-то после Георгиева импульс поиска новых имён спал. Застой наступил как в стране, так и в нашей алтайской литературе. Увы, человеческий материал... не всегда на высоте. Глупость, жадность, лень – они никуда не делись и не денутся. Поэтому-то нам, писателям, и нельзя складывать оружия.

 

Слаб человек; покорствуя уделу,

Он рад искать покоя, – потому

Дам беспокойного я спутника ему:

Как бес, дразня его, пусть возбуждает к делу!

 

Мы, писатели, и должны быть этим беспокойным спутником.

– А у писателя должен быть ещё один беспокойный спутник – крайком.

 

 

15 апреля

 

Несколько лет назад у нас на Алтае в издательском кооперативе верховодил будущий местный олигарх Муравьёв (он, к счастью уже умер, поэтому можно обойтись без псевдонимов). Это издатель зазывал с широкой душой к себе начинающих авторов: наше-де издательство открыто новым именам, у нас-де внимательный и квалифицированный редакторский коллектив, ну и вся херня в том же духе. Неизбалованный, особенно в провинции, автор ринулся туда, авось что-нибудь да в самом деле как-нибудь.

Как-нибудь и оказалось. За всё время существования кооператива так ни один автор оттуда и не шагнул в печать (за исключением тех, что немилосердно издавались за свой счёт на поганой бумаге и даже без корректорской правки). Зато появилось несколько сборников и рассказов, и стихов этого будущего олигарха, которые ко всеобщей оторопелости были составлены из присылавшихся рассказов. Несколько обиженных авторов сунулись в суд, но их даже на порог не пустили, то есть физически не стали даже дела заводить: они приносят заявление, а его у них не принимают. То, что их противником был олигарх, не имело никакого тогда значения, ибо олигархом-то он был будущим, а тогда – простым кооператором.

Всё же мой друг Володя Марченко проявил настырность и сумел добиться у суда рассмотрения своего дела. И оказалось, что предъявить ему в защиту своих авторских прав нечего. Ну принёс он отпечатанный на машинке экземпляр. Так его в суде на смех подняли: он отпечатал его за свои деньги у той машинистки, которая работала в том издательском кооперативе. И у олигарха был точно такой же экземпляр того же самого рассказа, отпечатанный на той же самой машинке, даже и без следственного эксперимента всё было ясно как день.

К несчастью, Володя ранее напечатал этот рассказ в местной «Правде». И это продлило его агонию. Сам он жил в районе и попросил сходить в редакцию меня. Мне там рассказ не дали: переписывай мол, если хочешь. Во-первых, на такой подвиг даже ради дружбы я не был готов, в во-вторых, что значила бы моя копия? Я её точно так же мог бы переписать и из удостоверенного силой печатного слова сборника олигарха. Всё же я записал номер газеты, где был опубликован Володин рассказ. Но дело в том, что он в газете в своё время дал его не под своим именем, а под псевдонимом, и в суде ему открытым текстом сказали: может, будущий олигарх и вор, но это никак не доказывает, что этот рассказ твой. Он может с таким же правом утверждать, что это именно он печатал под этим псевдонимом.

Короче, в этой истории право копирайта без особых хлопот нокаутировало право автора, посчитав автором того, на стороне которого был копирайт.

 

 

19 апреля

 

В четверг был в университете и забежал к Климу. Оказывается, прошло 40 дней со дня смерти нового ректора, чего за обыденщиной никто как-то, кроме, возможно, одного Клима, который как редактор должен знать всё, не заметил. По этому поводу состоялся обмен мнениями о его личности. Рассказывали разные случаи.

Я вспомнил, как встречался с ним в работе над сборником очерков для молодёжи. Сам я тогда был редактором в книжном издательстве, а он – далеко не ректором, и даже не кандидатом наук, а автором, который любыми способами нарабатывает себе публикаций. Работу с ним я не запомнил, а значит, ничего выдающегося в нём не заметил.

Проявил он себя в издательстве чуть позже. Когда вышла книжка, он пришёл за авторскими экземплярами. Я со смехом ему отказал. По закону автору было тогда положено 10 бесплатных экземпляров. Эта цифра оставалась валидной, даже если автор был не один. Тогда – даже если их было всего двое – они образовывали так называемый авторский коллектив.

И все экземпляры получал руководитель этого коллектива, полномочия которого оговаривались специальным соглашением. Как он потом распределял эти экземпляры, было его делом. Кстати, и все дела с издательством должен был вести исключительно руководитель авторского коллектива, на каковом пункте я никогда не настаивал и работал с отдельными авторами.

В том же сборнике было чуть ли не 40 авторов, на каждого из которых приходилось по 5-10 страниц текста. Я просто физически не мог каждому из них уделить по авторскому экземпляру. Тем более что мне самому был положен всего один редакторский экземпляр. Ещё по одному получали техред, корректор. А один поступал в издательскую библиотеку. Всё.

Изобиженный будущий новый ректор побежал к директору, и на следующий день я попадаю на ковёр.

– Почему ты так бездушно относишься к авторам? – с порога набросился тот на меня.

Я объяснил директору то, что только что написал здесь. Директор, который, разумеется, не знал нормативных актов, хмыкнул, но стал на мою сторону.

Через какое-то время мы получаем жалобу ректора из крайкома, где нам задают тот же вопрос о надругательстве над автором.

– Пиши ответ, – злобно шипит на меня директор.

Пишу ответ, который и крайком удовлетворяет.

Проходит пара месяцев, и мы получаем новый втык, уже из Госкомитета по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Пишу ответ и туда. И там мой ответ находят вполне разумным и обоснованным.

Вы думаете, на этом дело кончилось? Как бы не так. Ещё через энное время мы получаем очередное грозное вопрошание то ли из Народного контроля, то ли из ЦК комсомола о недопустимости издевательства над авторами.

Директор в ярости:

– Ты не видишь, что нас трепят по всем углам. Правы мы или нет – никому до этого нет дела, но все уже проведали, что мы невнимательны к авторам.

– Вот тебе рубль, – и он широким жестом из широких штанин достаёт обеспеченный всем достоянием СССР далеко не деревянный, – иди купи 5 экземпляров (а книга стоила даже меньше 20 копеек), и чтобы я больше не слышал этой фамилии и не видел этого лица.

А поскольку книжку уже распродали, пришлось мне обращаться в 5-ё наш, самый лучший в крае книжный магазин и просить товароведа Татьяну Старцеву, с которой у нас были хорошие отношения, достать мне эти экземпляры.

– Так выпьем же за хорошего человека Татьяну Старцеву. Пусть живёт долго и счастливо, – закончил я.

Все присоединились к моему тосту, но Клим заметил:

– Римляне говорили: «О покойниках либо хорошо, либо ничего».

– А мне нравится другая латинская пословица: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».

 

 

21 апреля

 

В. Короленко как-то заметил, что история Хлестакова в тысячах живых снимков повторяется ежегодно, ежемесячно, чуть не ежедневно по всему лицу русской земли. Вот один из свежих примеров. Есть такое издательство Ивана Лимбаха. Читаем его credo:

 

Назвать издательство собственным именем посоветовал Ивану Юрьевичу Лимбаху Андрей Битов: существовали же в России издательства Девриена, Маркса, Сытина, Сабашниковых	Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: Ну что, брат Пушкин? – Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то всё... Большой оригинал
Визитной карточкой издательства стали превосходно подготовленные, снабжённые обширным научным аппаратом издания отечественных классиков. Событием отечественной культурной жизни стал выпуск [многочисленных переводов].	Моих много есть сочинений. Всё это, что было под именем... всё это я написал... Как же, я им всем статьи поправляю, книги издательства стали заметным событием культурной, литературной и художественной жизни России. Их отличает продуманность и одновременно неожиданность оформительского решения и редакционного подхода.
Не будет преувеличением сказать, что миссия Издательства Ивана Лимбаха и состоит в том, чтобы нести весть о возможности совершенства – хотя бы в мире книг и литературы	Кажется, всё написал, всех изумил... Я, признаюсь, литературой и существую. У меня дом первый в Петербурге: так и известен, дом Ивана Александровича

 

Почти наверняка составители этого проспекта не читали «Ревизора», но наверняка слышали о нём, и хоть одну из многочисленных экранизаций или постановок да смотрели. Но как-то «Над кем смеётесь, господа, над собой смеётесь» осталось без внимания. И долго ещё хлестаковщина будет визитной карточкой одной из сторон русского менталитета.

 

 

23 апреля

 

В своё время мы часто спорили, должен ли поэт быть профессионалом:

 

О чём, прозаик, ты хлопочешь?

Давай мне мысль какую хочешь:

Её с конца я завострю,

Летучей рифмой оперю,

Взложу на тетиву тугую,

Послушный лук согну в дугу,

А там пошлю наудалую,

И горе нашему врагу!

 

или писать от сердца:

 

Признаться, мне претят холодные поэты,

Что пишут о любви, любовью не согреты,

Притворно слёзы льют, изображают страх

И, равнодушные, безумствуют в стихах

 

Яненко при этом, как и при всём, когда он занимал какую-нибудь позицию, то уж занимал её бескомпромиссно. Поэт и человек были для него в одном лице: как пишешь, так и живёшь. И даже не так. Как пишешь, так и живи, как живёшь, так и пиши – были для него непреодолимыми максимами. Однажды между нами даже вспыхнул спор по этому поводу. Тогда в издательстве Яненко прочитал своё стихотворение:

 

На то она киноактриса –

чужие говорит слова,

рискует там, где нету риска,

она и мёртвая – жива.

Горюет милыми слезами,

как будто вправду что болит.

А кто-то плачет в тёмном зале

светло и горестно, навзрыд.

 

Все, конечно, заохали, завосхищались, как здорово, как верно. А я, как всегда, влез со своим особым мнением, густо настоенном на «Парадоксе об актёре» и статьях Уайльда:

– Ну и дурак, что плачет навзрыд. Он просто культурно не воспитан. Каждому известно, что изображение чувства это одно, а подлинное чувство – другое. Между художником и материалом всегда должна быть дистанция. Иначе ни фига не получится.

– Не знаю, – возразил Яненко, – я всегда пишу только то, что переживаю в момент писания. Если я пишу о Севере, то меня буквально бьёт колотун от холода или не могу видеть, как будто мошка залепляет глаза в натуре. Если этого нет, то я бросаю писать – правды в таких стихах не будет.

В другой раз он говорил несколько по-другому:

– Воспоминание, конечно, одно, а теперешняя жизнь другое. Иногда, вспоминая что-нибудь, я испытываю те же чувства, какими они были тогда, когда это случилось, а иногда другие. Но в любом случае, когда я пишу, я пишу так, как чувствую.

На этой почве в его поэтическом сознании даже возникло раздвоение личности между собой теперешнем и собой тогдашним: этакие юный Джекил и постаревший доктор Хайд:

 

Груз опыта давит на плечи.

Я в память свою загляну.

Себя там вчерашнего встречу...

И даже в ответ не кивну

 

Теперь уже я не знаю, но продолжаю настаивать, что хотя подлинная литература всегда основана на личном опыте, но он входит туда в переработанном виде. А если в изображение предмета вмешивается чувство, то получается полный швах: писать необходимо с холодной головой. И эта моя мысль также родилась не на пустом месте, а проверена личным опытом. И подтверждена нехилыми авторитетами.

«Мои душевные состояния хранит моя память, только не в том виде, в каком их когда-то переживала душа, а в другом, совсем разном и соответствующем силе памяти. Я вспоминаю, не радуясь сейчас, что когда-то радовался; привожу на память прошлую печаль, сейчас не печалясь; не испытывая страха, представляю себе, как некогда боялся, и бесстрастно припоминаю свою былую страсть. Бывает и наоборот: бывшую печаль вспоминаю я радостно, а радость – с печалью». (Августин)

И всё же, хотя меня никакие доводы не сдвинут с моей позиции, я бы не стал настаивать на своей безусловной правоте. Я бы сказал, что эта истина – она моя истина, хотя и разделённая со многими, а вовсе не универсальная максима. Человек часто основывает свои идеи на своих личном опыте, пристрастиях, склонностях, природных особенностях. Но люди очень различны. И, возможно, та позиция, которую отстаивал Яненко, неприемлемая для меня, приемлема для него и многих других. Тем более что с ним согласны многие авторитеты:

Тем более, что в ту гнилую эпоху застойного социализма очень многие размахивали фальшивым патриотизмом, любовью к родине, хотя любили только свой комфорт, и не то что не готовы были умирать за свои идеи, но и идей-то особых не было. И от этого двуличия Яненко, как многих из нас, корёжило (теперь, слава богу, с этим лицемерием покончено: его место для сохранения общественного баланса в подлости, его убыль компенсируется цинизмом).

 

 

24 апреля

 

Будь проще, как говорили в армии политорги, и люди к тебе потянутся. В 1990-х, начале 2000-х к нам потянулись с разными фондами и просто так иностранцы, которых мы до сих пор видели только по телевизору или в кинотеатрах. Особенно много было американцев.

Летом я работал, скорее подрабатывал, в детских лагерях, коих по живописным окрестностям Новоалтайска было не счесть. Да и природа здесь загажена не так, как по правому берегу Оби, где разлапился на многие километры вокруг Барнаул. Один год мне довелось работать в одно время с американцами, то есть американцем и американкой.

Американка, как я понял, приехала по языковой линии, совершенствоваться в русском языке. Говорили она смешно, но тщательно выговаривала русские слова, а если записать её речь на бумаге, то она выглядела настолько правильной, что и русские так хорошо могут выражаться не многие. Американец же занимался туризмом, сплавом по речкам, скалолазанием. По-русски он освоил два слова: «привет» да «пока». Ну ещё «о’кей». И, тем не менее, стал всеобщим любимцем. А пацаны так и льнули к нему.

К американке же относились мы, взрослые, как-то настороженно, а дети так те прямо смеялись над ней. Подойдут, отвесят поклон, скажут: «Хау ду ю ду» и со смехом убегают прочь.

А вот и другой пример из языковой сферы, показывающий Илье и другим его коллегам-фантастам, как важны мельчайшие детали, и что их невозможно придумать, можно только заметить и подсмотреть.

Как-то в Германии был мой брат-офицер в бане. Вместе с ним парился другой мужик. Разговорились:

Разговор между ними завязался сердечный, как это и водится между двумя случайными знакомыми одного рода деятельности.

– Ну что, достают немцы, майор?

– Да так, – ответил брат.

И всё же брат через некоторое время насторожился: какой-то он не русский. Почему – непонятно, но не наш человек. Оказалось, он прав. Это был главный переводчик при их генеральном штабе.

И вот по прошествии многих лет брат всё удивляется.

– Почему я понял, что это нерусский? Он говорил не то что правильно, а даже неправильно, неправильно, как свойственно многим из нас: «заколебала тётка», «ёшкин кот», «ну, блин, и парилка». И всё же что-то было не то. А что? Так и не могу до сих пор понять.

 

 

27 апреля

 

Но и сама Наташа проявила себя на редакторской тропе со всем паскудством, вложенным в неё бабьей природой. Тогда «Открытое общество» (Соросовский фонд) объявило о создании издательства, которое должно было молодым и неизвестным авторам, прежде всего, из российской глубинки дать шанс на проявление из себя литературных способностей.

Меня, как бывшего редактора, мои коллеги, заправлявшие краевым филиалом Общества, попросили рекомендовать на должность редактора этого издательства кого-нибудь из молодых авторов.

– А почему бы не меня самого? Редакторский опыт у меня есть, благожелательности к молодым автором хоть отбавляй...

– Ну ты же понимаешь, что это невозможно. Ты же уже работал редактором, то есть хоть как-то, но запачкан мейнстримом. А нужны молодые свежие силы.

Я рекомендовал нескольких человек, из которых Москва по непонятным мне критериям отобрала как раз Наташу.

Должность редактора она справляла весьма своеобразно. Появлялась в Интернет-центре (штаб-квартира алтайского филиала Общества) она максимум раз в неделею, и то пролётом по каким-то своим делам, и с порогу начинала жаловаться на авторов:

– Когда они только кончатся? Идут, и идут, и идут. Несут свои дурацкие рукописи, несут и несут. А им надо отвечать, отвечать, отвечать. А они же тобой и недовольны, и приходится выслушивать их вечное брюзжание.

– А на хрен было тебе с такой чувствительностью лезть в редакторы? Получаешь ведь неплохо, и в долларах (порядка 300 долларов в месяц, я таких денег в одних руках даже и не видал). А работа редактора в том и состоит как раз, чтобы читать рукописи, разбирать их и некоторые печатать. А ты за год (потом два, потом три – то есть за всё время, что она провела редактором), так ни одной рукописи наших авторов и не издала. И даже своих бывших друзей и подруг по «Петушку» (кафе в центре Барнаула, где в годы перестройки тусовались начинающие).

– Ах! Не могу же я угодить всем. Пусть идут в государственное издательство. Зачем же они идут ко мне?

– Затем, что ты работаешь редактором в издательстве, которое должно выявить молодых и неизвестных авторов, прежде всего из российской глубинки.

Её ответ, состоящий из разбора моих качеств, колкостей и прочей бабьей обычной блевотины, думаю, приводить не надо: любой, кто знаком с работой хоть издательств, хоть государственных структур, имеющих дело с жалобами населения, достаточно знаком с административными халдами.

Подобные разговоры повторялись много раз и, если кто подумает, что я заводил их из желания уколоть Наташу, будет прав лишь от очень малой части. В гораздо большей степени меня удручал вид авторов, которые часами толпились в нашем Интернет-центре, который по площадям совпадал с Отделом информатизации университета, где я и работал, и кто с наскоком, кто робко спрашивали, когда же появится Наташа. А эта сучка бегала бог знает где и думать не думала о той работе, за которую она получала деньги.

Единственным автором, которого она издала, была она сама. Плюс несколько одарённых людей без возраста и пола (ибо мы их в глаза не видели), но, судя по фамилиям, нерусской национальности, рукописи которых с директивной просьбой издать за счёт филиала мы регулярно получали из Москвы.

В конце концов Наташа поехала на очередной семинар «Открытого общества» в Москву, вышла там замуж за финна и смоталась с ним на его историческую родину, оставив разбираться и с рукописями, которые так и не были найдены, и с бухгалтерией своих коллег.

Она и по сию пору обретается там на уютных северах, редактируя местный журнал на русском языке, который находится в постоянном поиске новых идей, новых имён и открыт для всего неравнодушного и творческого.

 

 

30 апреля, среда

 

Вот каких я авторов не любил, работая редактором в краевом издательстве, так это ветеранов войны.

Работал я редактором массово-политической литературы, и как раз все эти мемуары были на мне, и все шесть лет я плевался. И не отплевался почти до сих пор. Если попытаться понять по мемуарам войну, то получится, что каждый участник косил немцев или, как ветераны войны их называли, фашистов батальонами. И непонятно, как немцы дошли до Сталинграда, а мы потеряли, даже исключая потери мирного населения, больше их. Как-то я спросил такого ветерана – а ветераны в основном были настоящие, не липовые – что заставляет его врать. Ведь на календаре уже 1990-й, и если раньше действительно можно было получить всего лишь за намёк на правду по шапке, то есть в лучшем случае лишиться редакторского места, а автору навечно попасть в чёрный список, то ведь теперь, пусть и осторожно, но можно что-то проблеять.

– Да знаешь, – сказал мне этот ветеран, бывший офицер, мужик неглупый. – Много чего было. Вот я, закончил трёхмесячные курсы и уже офицер. А ничего, кроме как крикнуть: «Вперёд, за Родину!» и первым рвануть из окопа, не умел. Вот и получалось, что немцы наступают откуда-то с возвышенного места, а мы обороняемся в болоте. Мы наступаем в гору, а они нас сверху расстреливают. Но как-то не хочется вспоминать об этом. Хочется помнить о наших победах. Для самоуважения.

– А то, что при всём при том мы победили такого сильного врага, разве это не рождает самоуважения?

Но старик ничего не ответил, отходя за толпой других авторов мечтать о Великой Победе.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

 

 

Обсудить