Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

2 января 2009, пятница

 

Члены нашего литературного клуба затеяли на своей очередной сходке распевать песнь о «Ликбезе». Так на Алтае называется самодеятельный, то есть возникший помимо какого-либо административного участия, литературно-художественный журнал, функционирующий на манер кита: то он появляется в полурукописном отксеренном варианте, то в нормальном журнальном формате (то есть не только в глянцевом вицмундире, но и с кокардой в виде номера ISSN, то есть как бы официально признанный журнал), а то лишь в формате электронного сайта.

Ребята в один голос хаяли и сам журнал, и персонально его главного редактора – философа по роду службы, киноведа по своим увлечениям и писателя по случаю. Де они никого, кроме себя, не признают, и достучаться до них так же трудно, как и до вполне официальных журналов – тусуются сугубо в своём кругу, ни на какие письма не отвечают, а всю поступающую электронную почту блокируют как спам.

Я молчаливо им поддакивал: ещё слишком свежи были в моей памяти подтверждающие правила случаи. Они даже не стали разговаривать с моим приятелем Володей Марченко, который принёс им свою повесть: Марченко это-де мейнстрим, а они авангардисты. Грёбаные. А мейнстрим Марченко заключался в том, что он издал две книжки в Алтайском книжном издательстве и неоднократно печатался по мелочам в официальном органе Алтайского отдела Союза писателей.

Вот и получилось, что он и там не преуспел – поил он, поил наших алтписателей, да так по-настоящему и не пробрался в Союз – и здесь его не взяли. Чужой как среди своих (которые ему чужие), так и не свой среди чужих (которые ему не свои).

– Ну а вы почему молчите? – заметил мою неприсутственность в споре Илья.

Я промявкал, что-де сегодня очень занят непонятно чем, и полнокровного участия в споре принять не могу. А что я мог сказать? В начале перестройки они сами пришли ко мне и попросили что-нибудь дать для их только что вылупившегося непонятно из чего журнала хоть чего-нибудь. Ну я и дал. А они ну и взяли. И так я несколько раз давал, а они несколько раз брали. И все было хорошо – и мне, и, как не оказалось, им.

Пришёл ко мне один раз их издатель с уведомлением, что журнал у них платный, и как бы нехорошо, что я в этой оплате никак не участвую. Я наотрез отказался платить, ибо это не в моих принципах. Но если бы я знал, что так обстоят дела, я бы и не стал к ним домогаться, тем более что не я к ним, а они ко мне.

На том наше сотрудничество и прекратилось. Я на них страшно досадую. Ибо, хоть и из лучших побуждений, но они невольные проходимцы и обманщики. Они, видите ли, издают журнал, то есть публичный печатный орган, где берутся давать выхлоп общественным страстям и мнениям, а оказывается, никакой публичности нет, а это сугубо частное предприятие. Издание за счёт авторов. Так вы и называйтесь тогда не издательством и не журналом, а скромно заявляйте, что мы издаём альманах на средства участвующих в этом альманахе авторов. Но и возникать против них, учитывая, что они дали мне возможность появиться у них на страницах, я не считаю для себя удобным.

 

 

3 января

 

Сразу после праздников – и за работу. У нас произошло очередное заседание нашего писательского клуба. И смех и грех. Собственно говоря, никакого официального клуба нет. У нас в университете несколько молодых людей, самому старшему из них под сороковник, а в основном 25-30 лет, занимаются, как и Илья, сочинением всякой чепухи под кликухой «фантастика» или, как сейчас модно говорить, «фэнтези».

И как-то повелось у них спонтанно собираться время от времени у нас, поодиночке или группой, и обсуждать свои творческие удачи и издательское битьё головой об стену. Так и возник своеобразный, но довольно активный и постоянно действующий клуб.

– Не люблю фантастику. Потому что у фантастов, как правило, нет фантазии, – затянул я свою старую песню о главном.

– Как это так? – вытянулось лицо у одного из клубменов.

Остальные иронически переглянулись: этот был на новенького и ещё не привык к нашим традиционным темам.

– А так, – разъяснил я, – чтобы написать фантастическую повесть, достаточно придумать какую-нибудь херню, типа «как хорошо было бы, если б люди умели летать» – и дело в шляпе. А вот написать реалистическую вещь так не получится. Тут нужно понимать жизнь и уметь предугадывать стечение обстоятельств и фактов. Вот где без фантазии никак не обойтись.

– Как это так? – уже вытянулось лицо у остальных и даже Ильи.

– А так, что баснями соловья не кормят. Я вам лучше покажу на примере. Чтобы было бы, если бы... не надо думать, что это приёмчик из арсенала фэнтези. Это типичный литературный, и даже более того, приём научного исследования. Но, сказав «А», нужно тысячу раз подумать, что из этого выйдет. Чтобы не получилось так, что придётся сказать вовсе не «Б», а «Я». И пиши тогда до свидания.

Есть очень интересный рассказ на тему «чтобы было бы, если бы люди могли молодеть». И написал его не кто иной, как американский писатель Готорн.

– А чем он интересен, этот Готорн?

– В данном случае тем, что написал рассказ на эту тему. Там он описывает такой клуб по интересам, вроде нашего. Четыре старика собираются и охают и ахают о своих ушедших годах. И говорят, как было бы хорошо, если бы с их теперешним опытом соединить молодые силы. Один из этих стариков был прожжённым политиком, другой – авантюристом по коммерческой части. Ещё одна старушка, в которую были влюблены все трое, сводила с ума мужчин. И вот четвёртый из них, учёный, сочинил эликсир молодости и дал им попробовать.

Трое выпили на троих, и тут же на глазах стали молодеть. И по мере возращения сил стали возвращаться и желания. Политик и коммерсант пошли измышлять новые проекты, дамочка начала их соблазнять. У мужиков возникла ссора, в ходе которой они опрокинули посуду и разбили пузырёк с эликсиром молодости.

А поскольку научная работа была на ранней стадии, и эликсир действовал лишь временно, все трое благополучно приземлились в своём исходном возрасте.

– Вот и отлично, – сказал учёный. – Я получил ответ на свой вопрос. Эликсир молодости не нужен. Он не только возвращает силы, но и желания, и все безумства.

Вот это я называю, прицепляя к рассказу мораль, «соединить событие с реальностью». Невероятное событие должно освещать реальность, а для этого нужно слишком хорошо представлять себе всю возможную совокупность причин и следствий, которую повлечёт за собой данное событие.

 

 

4 января

 

В прошедшем году резко и стремительно пала Советская власть на Алтае, продержавшись почти тютелька в тютельку 80 лет. Последние годы царила система, которую можно бы обозначить как классическое двоевластие. Бывшие колхозы и совхозы превратились в АО, ЗАО и тому подобное, но по-прежнему оставались колхозами и совхозами. До них доводился план, они отчитывались в его выполнении, нерадивых руководителей снимало и назначало на их места новых краевое управление сельского хозяйства.

Дума называлась Советом, а в вестибюле посетителей встречал бюст Ленина. На всех мало-мальски значимых постах сидели бывшие партийные лидеры, которые демонстративно не желали перекрашиваться. По телевизору чаще всего показывали вести с полей и пели хвалу рукам, что пахнут хлебом, и передовикам производства. Робкая реклама жалась по популярным передачам и в неудобное для болельщиков и любителей детективов время. Зюганова встречали с большей помпой, чем президента, не говоря уже о премьер-министре.

В унисон общему ритму бились сердца деятелей искусств. Стариков бил себя в грудь истым коммунистом, оплакивал развал Союза и грозил страшными карами анонимным олигархам.

Но вот выгнали по собственной просьбе Председателя совета Назарчука, и в мгновение ока, как-то незаметно на фоне обыденной жизни, из руководства испарились партийные бонзы, а на их места повылазили бывшие комсомольские работники или партаппаратчики низшего звена, те, что ходили ранее в инструкторах райкомов и горкомов.

Как-то незаметно не стало верных ленинцев и среди деятелей культуры. На вопрос мастера слова «с кем вы?» они единодушно ответили: «мы патриоты».

– Есть у меня только одна вера – это моя Родина, – не стеснялся как попугай повторять эту фразу Стариков, публично и приватно.

– Интересно, – спросил я Старикова. – Раньше наша Родина – это коммунизм, атеизм и интернационализм. Теперь непонятно что, православие и русский национализм. Так какую же родину вы любите?

– Нашу родину. Которая не поддаётся всяким демагогическим «измам», и которую любят сердцем, а не директивными постановлениями.

Вот такой между нами проскочил диаложец.

 

 

5 января

 

Память Капустина наконец-то почтили немолчанием: на его могилу соорудили памятник, да ещё мраморный. А при жизни не давали ходу. Упрекали его в беззаботности, безалберности, бессистемности, безответственности – это когда его просили написать стихотворение, допустим, к награждению края Орденом Трудового красного знамени, а он отнекивался: у меня-де сексуальный момент. Какой, спрашивали его. Да х... я забил на этот орден.

И эти упрёки давали законный повод отлучать его от издательской машины. Зато поговорить с ним о поэзии было одним удовольствием. Да и сам он тоже, как Марк Иосифович, любил покалякать на эти темы со знакомыми, малознакомыми, совсем незнакомыми.

– Не знаю, – говорил он, – как это так, но рифмы сами лезут чёрт-те откуда. Иногда аж голова пухнет – и не хочу ничего придумывать – а они всё лезут и лезут. Особенно если какое-нибудь трудное слово, там «трындычать» или «эпистемология». Это уж точно: пока чего-нибудь не придумаешь, не отвяжутся. И тут же от рифмы к рифме – и сразу рождается размер. Главное здесь длина слов: именно она, а никакое ни содержание, ни настроение подсказывает размер.

– Хорошо, – спрашивал я, – а разные там эпитеты, метафоры? (Я передаю воспоминания в виде интервью, только чтобы хоть как-то упорядочить сохранившиеся в памяти многочисленные обрывки разговоров).

– Нет проблем. Они уже привязаны к словам. У каждого слова есть своя метафора и своё определение. Если годы или реки, то текли беспечально, торопливо или там среди просторов бытия. Если мечты, то холодные или горячие, если черты, то городка или последней. Главное, когда в голову приходит что-нибудь не сочетаемое. Вот тут-то и запускается моторчик, чтобы придумать что-нибудь такое, чтобы был смысл. Семья – святая, пристанище, крысиная – стоп! Или собака верная, злая, бесприютная, о! элитная.

– Так всё-таки, значит, думаешь над стихами?

– Не-а. Каждый день мне в голову приходят сотни стихов. В основном бессмысленных:

 

В тумане моря голубом

Открылся бешеный местком

 

Как только хоть какой-то смысл проглядывает, пишу:

 

Продал орден семье (не, не годится) семейке (то, что надо) крысиной,

Рассыпухи купил у армян

 

Или:

 

Но как в меня однако

Вперяла злобно глаз

Элитная собака.

 

Если смысла нет, даже и не думаю заморачиваться.

– Ну а тема?

– Проще простого. Вот зима. И сразу в голову лезут снег, который кружится, мороз, который жжёт и тусклое солнце, которое висит над горизонтом. Раз-два и готово стихотворение. А уж поздравления, праздники – весь лексикон отработан до не хочу. Проще простого. Здесь главное, чтобы опять пришло в голову что-нибудь этакое несуразное. Вот любовь, она же кровь, она же вино, она же роза, стоп! а что если в стакане:

 

Они садились визави

И матерились о любви.

Он подал розу ей в стакане

пурпурно-красного вина.

Покорно выпила она

и закусила лепестками.

 

Я рассмеялся: только что эти стихи он читал в редакции.

– А откуда тогда:

 

Окрест прогресс проистекал.

Плодились мухи и машины.

Он возбудился без причины

И трахнул об стену стакан.

 

– А чёрт его знает. Наверное, всё это пришло мне в голову, пока ехал в трамвае.

 

 

7 января

 

Теорию литературы у нас в Литинституте преподавал Богданов, мужик сатирического направления ума, чтобы не сказать больше – ехидный.

– Говорят, что на Западе человек человеку волк, не то что в нашем высокогуманном социалистическом обществе. Если кого кондрашка хватит в метро, так его не запинают ногами, а положат на сиденья, и шапочку тут же рядом. И будет он кататься так в метро целый день, если это кольцевая линия.

Всяких теорий в литературе он не любил и потому свой предмет преподавал просто, без затей:

– Есть разные повествовательные жанры: рассказ, повесть, роман. Чем они отличаются друг от друга? Ну, если совсем коротенький, то это рассказ. Если страниц 50-60, то рассказом такое произведение никак не назовёшь – уж слишком длинное, но и на роман оно не потянет. Значит, повесть. Ну а если страниц 200 или более, то смело называйте вещь романом.

Простенько-простенько, а тройку получить у него было непросто. Однажды я отделался тройкой, а почти все остальные экзамен не сдали. Вместо вопросов Богданов заставил каждого из нас написать рецензию на какое-нибудь произведение из классического репертуара: кого на «Евгения Онегина», кого на «Мёртвые души», а кого и на «Войну и мир». И почти никто с таким заданием не справился.

– Олухи, писателя хреновы, – выражался он, конечно, более литературно, но мы, студенты заочного отделения, то есть с каким-никаким жизненным опытом, отлично понимали, какие слова он заменял пристойными литературными эквивалентами. – Не уметь написать рецензию, болваны. Между прочим, в вашем дипломе будет стоять в графе «полученное образование» не «писатель», или «поэт», или даже «литературный критик», а «литературный редактор». Напишите вы роман или поэму, ещё бог его знает, а вот писать рецензии вам, будущим сотрудникам издательств и журналов, придётся постоянно. У нас ведь не капитализм, чтобы можно было отнекаться: «ваше произведение нас не заинтересовало», вы будете просто обязаны на всякую фитюльку дать, даже если и отказной, то грамотный и обоснованный ответ.

Короче, Богданов на другой день после экзамена назначил лекцию, на которую были обязаны явиться все, даже и я, сдавший на тройку, и прочитал нам мораль, как писать рецензию.

– Дело это проще пареной репы. Талантом можешь ты не быть, а рецензию уметь написать обязан. Это вопрос сугубо профессиональный. Всякая рецензия состоит из заключения – это в конце уже, введения и основной части. Понятно?

– Всё понятно. Осталось понять, что писать в заключении, введении и основной части.

– Чем короче заключение, тем лучше. А лучше всего, если оно будет состоять из одного предложения, максимум двух. Данное произведение внесёт свой достойный вклад в освещение темы (тему, если не хватает мозгов высосать из текста самому, можно взять из аннотации) такой-то такой. Как вариант – автору не удалось раскрыть эту важную для нашего времени тему. Всё. Теперь понятно?

– Понятно, – закивали мы в такт головами.

– Введение состоит... введение состоит... э-э – Богданов достал бумажку, и стал глядеть в нее в оба. Но поскольку один его глаз плохо видел, а другой был стеклянным, читал он с трудом, – в анализе литературного процесса с упором на тематику, к которой относится данное произведение или... или... Вот вы, – обратился он к девушке на передней парте, – у вас глаза помоложе, помогите разобраться.

– …в описании общественно-политической либо культурной ситуации современного этапа развития социалистического общества, – бойко доложила та.

– Ну вот и с введением мы разобрались. Ведь разобрались? – с надеждой в своём стеклянном глазу посмотрел он на нас.

– Разобрались, – недружным хором ответили мы, а один даже рискнул уточнить: – да не очень.

– Ну общественно-политическую ситуацию за вас уже давно проанализировали кому надо и как надо. Вам остаётся всего лишь взять партийные документы, относящиеся к литературе, художественной жизни или идеологии. Там обязательно найдёте всё нужное. Если нет: идите в библиотеку и просмотрите последние передовицы «Литературной газеты». Только не нужно ничего придумывать. Берите так, как там написано: шпарьте слово в слово. И не растекайтесь мыслию по древу – это вообще одно из главных правил написания рецензии – абзац из 2-3 предложений, максимум два.

Лишь позднее я оценил всю глубину и даже мудрость данного совета. В самом деле, рецензия должна целить в дурака и быть написана предельно привычным и доступным ему языком и вертеться в кругу жёванных и пережёванных понятий. Этим ты покажешь, что ты доверяешь читателю, что ты одного с ним поля ягода. И чем сложнее и парадоксальнее то, что ты хочешь сказать, тем проще, примитивнее, а главное, в одну дуду должно быть начало.

– Анализ литературного процесса – это уже посложнее. И если не чувствуете в себе сил, то лучше не беритесь. Скажу лишь, что упор должен делаться на тематику. Сам же литературный процесс можно и нужно представить в виде характеристики одного произведения, сходной с подрецензируемым тематикой. Если это произведение известного автора, лучше назвать его, если нет, то лучше подпустить анонимности. Так мол и так. В последнее время в нашей литературе появился целый ряд произведений о людях с нестойкой жизненной позицией, подверженных влиянию Запада, поставивших во главу угла погоню за материальными благами (правильнее было бы написать «за шмотками», но мы ведь люди культурные). И излагаете сюжет произведения на данную тему. Опять же не растекаясь мыслью по древу, одним-двумя абзацам. Можно их также взять из аннотации на данное произведение, но вот слово в слово, в отличие от анализа общественной и культурной ситуации, здесь идти не рекомендуется.

– А если автор поднял какую-то свою особую тему?

– Такие авторы попадаются очень редко, и даю вам слово: редко кто из вас дослужится до таких степеней, чтобы ему поручили писать рецензию на такого автора.

Мы засмеялись.

– Всё ясно. Осталось только научиться писать основную часть, и дело в шляпе, – даже рискнул пошутить я.

– Именно так, как раз в основной части писатель и проявляет свой талант, проницательность и вкус. Но редакторов-то много, а талантов мало, поэтому и здесь необходимо усвоить несколько полезных правил.

Первое. Анализировать нужно прежде всего тематику. Конечно, те, кто поумнее и с собственным взглядом на жизнь, могут обратиться и к анализу художественных особенностей. Но это уже, когда вы обретёте имя и хоть какое-то подобие взглядов на литературу. А до той поры держитесь исключительно тематической нити. Она, в отличие от нити Ариадны, в лабиринт Миноса вас не заведёт.

– Нить Ариадны, наоборот, вывела из лабиринта.

– Это в басне. А в жизни – завела. А тематика анализируется просто: сравнивается, как описано в романе, или сборнике рассказов, или даже стихов, и как с этим обстоит или должно обстоять дело в жизни.

– Но ведь для этого нужно хорошо знать жизнь.

– Не обязательно. Вернее, знать-то, конечно, что-то надо. Но ведь и вы не дураки. И у каждого из вас есть какой-то жизненный опыт. Вот с его высоты вы и оценивайте произведение. Вот вам и второе правило: оценивайте вещь исключительно исходя из того, что вы хорошо знаете или можете знать.

Сюда же подключается следующее правило: не пытайтесь объять необъятного. Это значит, что не нужно пытаться проанализировать подрецензируемое целиком, а только ту тему, мотив, персонаж, сюжетную линию, где вы уверены в своих знаниях. И не бойтесь, если это будет боковая или второстепенная линия. Например, можно упрекнуть Льва Толстого, что он поверхностно описал в «Войне и мире» крестьянскую жизнь, а Пушкина, наоборот, отметить за психологически тонкие портреты провинциальных типов.

Любой автор, как бы умен он ни был, а где-то обязательно проколется, каким бы широким взглядом на жизнь он ни отличался, а чего-то он не знает. Либо наоборот, даже самый никудышный автор где-то, в чём-то, но выскажет о жизни тонкое суждение. И на старуху бывает проруха. Так вы его на карандаш, и тут же лыко в строку.

– Ну а если писатель пишет из какой-то совершенно неизвестной тебе сферы?

– Нет такой сферы, – отрезал Богданов. – Сошлюсь на себя. Уже полтора десятка лет я поставляю в «Новый мир» и «Иностранную литературу» – два наших самых поганых и гнилых журнала, да платят лучше всех – рецензии на исторические романы и художественные биографии. И мне вполне хватает «БСЭ» с 8-томной «Всемирной историей», с подключением изредка «ЖЗЛ», чтобы смело писать, что автор в своём романе великолепно отразил дух времени или ему это сделать не удалось.

И опять же помните: не растекайтесь мыслью по древу. Анализируйте только один аспект произведения, один характер, одну сюжетную линию, один мотив. Если есть зуд проанализировать второй – напишите лучше вторую рецензию.

И правило четвёртое и последнее. Автора нужно обязательно похвалить или поругать. А ещё лучше – похвалить и поругать за одно и то же. Так мол и так. В своём романе автор великолепно отразил жизнь молодого рабочего на современном этапе, однако упустил из виду один важный момент...

Теперь, думаю, ни у кого из вас не возникнет затруднений при написании рецензии.

 

 

8 января

 

– Марк Иосифович^[1], а сколько вы всего пьес написали? Одни говорят, 20, другие 30 и даже 40.

– А я их что, считал что ли? Пишешь себе пьесу и пишешь. Это как футбол люблю смотреть, особенно, как голы забивают, и если Брыкин не забил гол, так как будто и игра насмарку. Но важно, чтобы он забил сегодня, а сколько он их там всего наколотил, 168 или 169, или всего 165 – какая разница?

– Ну хотя бы около?

– От 5 до 50.

– Ничего себе.

– Много или мало?

– Я о разбросе.

– Это потому что непонятно, а что считать пьесой? Я только «Иванов Ползуновых» написал 4 штуки. Последнего недавно, а первого ещё в 50-е годы. Ту пьесу Вахрушев ставил. Она, да пьеса 1980-го, наверное, лучшие из «Ползуновых», да и вообще из всех моих пьес. Одна эта пьеса или разные? Пьесу 1980-го я написал за 5 дней, потом уехал на выходные на дачу, а в понедельник кое-что подправил, прямо в Союзе [писателей] и отдал машинисткам. Так в том первоначальном варианте половину пьесы я просто переклеил из старого варианта.

– Переписали, что ли?

– Ну ты, старик, и даёшь. А ещё и редактором работаешь. Как вы переиздания готовите? Берёте старую книгу, разрываете её на части и наклеиваете каждую страницу на отдельный чистый лист. Вот так и я.

– Для этого нужно иметь две книги – страницы-то имеют как лицевую, так и оборотную стороны.

– Конечно. А вторую половину я даже не переклеивал, а взял готовую рукопись пьесы Николая Васильевича Павлова, отобрал нужные страницы, кое-что добавил, а больше убрал и присоединил к своим.

– А зачем вам нужна была павловская пьеса?

– Да нужно было к 250-летию Барнаула поставить новую пьесу по исторической тематике. А у них в театре, кроме павловской пьесы, на тот момент ничего не было. Вот они меня вытащили в театр, сунули в руки эту пьесу: Марк Иосифович, горим как сталь в мартене: синим пламенем. – Да в мартене она горит малиновым пламенем, это в домне синим. – А мы горим ещё хуже, и синим, и малиновым, и в крапинку. Если вы не переделаете Павлова, нас самих вместо шихты отправят не к мартену, а в сам мартен. – Не бойтесь. У нас в Барнауле ни мартенов, ни доменных печей нет – только электропечи. – Для нас найдут. – А чем вам павловская не нравится? – Очень нравится. Он так подробно разъясняет суть изобретения, что студенты из политеха будут ходить вместо института к нам на лекции. Вот только у нас ни доски, ни наглядных пособий по теплотехнике, ни инструментов, чтобы всё это было видно на сцене из последнего ряда, нет. – Я бы вам охотно помог, но у меня сейчас совсем другие творческие планы. – Человек располагает, а Бог предполагает, или наоборот: тут голова ото всего идёт кругом. Но мы уже согласовали вашу кандидатуру с крайкомом и управлением культуры – отступать некуда. – Без меня, получается, меня женили. Но ничего не поделаешь, раз такова высшая воля, придётся покориться.

Скажу как на духу: ни один драматург не пишет пьесу от начала до конца. Он скорее компонует её из разных источников, не очень заботясь об авторском праве.

– Да это право не более чем идиотская выдумка дельцов. Так им сподручнее наживаться на искусстве. К реальной литературе она не имеет никакого отношения.

– Совершенно согласен. Но если у драматурга нет таланта, то даже если он от первой до последней буквы написал сам, она будет выглядеть как плагиат или, в лучшем случае, как школьное упражнение – старательное, но бестолковое и растрёпанное. А если есть, то он так всё обольёт своим соусом, оригинальность не замутить никаким критикам и литературоведам с их самыми скрупулёзными изысканиями.

– Писатель ведь тоже пишет отнюдь не всё из своей головы. Лев Толстой назвал романы коллективными письмами к потомкам.

– Верно. Но если писатель стремится к оригинальности, то для драматурга такая привычка не годится. Во-первых, потому что пьес писать нужно очень много. Зритель не будет ждать, пока там драматург выносит свой замысел, соберёт материалы...

– А вы разве не собирали материалы?

– Когда? Тут давай, давай. Как на производстве, конвейер не должен останавливаться ни на день. «Ползунова», чтобы не напортачить разных глупостей, мне консультировали наши инженеры, тот же Павлов и Савельев, и историки, сначала Бородкин, потом Гришаев.

Так вот зрителю подавай раз в сезон несколько новых пьес – и никаких гвоздей. Но это во-первых. А во-вторых, зритель ведь он постоянно ждёт чего-то нового и неожиданного. С одной стороны. А с другой, он не переносит ничего нового, если ему что-то нравится, он ждёт, чтобы ему и дальше подавали блюда в том же ключе.

– То есть новое – это хорошее забытое старое.

– И так, и не совсем так. Всякая пьеса состоит из трёх основных элементов, которые открыли ещё древние греки, а вместе с ними и индусы – почитай Калидасу, чем он хуже Плавта с Теренцием или Софокла с Еврипидом? Первый элемент – это сюжет или интрига. Второй – маска, или театральные персонажи. Третий...

– Диалог.

– Я бы скорее назвал театральный приём, разные там переодевания, реплики в сторону, подслушивания, deus ex machina, которого все хают, но от которого даже хаятелям никуда не деться. Так вот театральный писатель без конца используют эти приёмы, которые и зрители и принимают, и ждут. Ведь весь мир театр. Это старое и вечное в театре. А вот представить их в новом необычном сочетании, одеть привычный персонаж – скажем, хвастливого воина – в новую одежду, допустим, в шпанюка с подворотни. Кстати, в жизни это происходит столь же часто, как и на сцене: посмотри только на нынешних чиновников из оборонного ведомства, или привычный персонаж перемесить в другую схему, где он раньше или не встречался или уже подзабылся, вот такой новизны и нужно зрителю. Так что драматург обречён брать наработанные теперь уже тысячелетиями штампы из других пьес и комбинировать их в новом, а чаще подзабытом от долгого неупотребления сочетании. Писатель и поэт стремятся потому к оригинальности, к новизне, драматург – к постоянству и привычности.

 

 

9 января

 

Гена Панов никак не мог прожить без розыгрышей. Причём его розыгрыши, никогда не злые и почти всегда (почти, потому что люди по-разному воспринимают) необидные, рождались совершенно спонтанно. Перефразируя известного мульфильмовского персонажа, он мог бы сказать о себе:

– Розыгрыш придумать невозможно. Розыгрыш рождается сам собой при взгляде на ближнего.

Происходило это примерно так. Сидим мы с ним в школе в коридоре, рядом с кабинетом директора, который пригласил нас на встречу со школьниками. А рядом в актовом зале первоклашки разучивают песенку. И никак не могут правильно её спеть:

 

– Нам не страшны океан,

Бури и моря,

Наша мама капитан

Кря-кря

 

Нам не страшны океан,

Бури и моря,

Наша мама капитан

 

И вот ребятишки хорошо пропевали первый рефрен с «кря-кря», а в конце второго, когда доходили до конца рефрена, упорно вставляли второй раз и это «кря-кря».

– Сейчас вы пропоёте песенку, а когда я после второго «наша мама капитан» махну рукой, вы замолчите. Понятно? – спросила учительница.

– Понятно, – дружно ответили пацанята.

– Итак, раз, два, три.

 

– Нам не страшны океан,

Бури и моря,

Наша мама капитан

Кря-кря

 

Нам не страшны океан,

Бури и моря,

Наша мама капитан

 

Пауза... и Гену как пулей срывает с места, просовывает головой в зал и выталкивает его характерным баском:

– Кря-кря.

 

 

12 января

 

Не подмажешь – не поедешь. В не так уж далёкие, хотя всё дальше и дальше, советские времена таким универсальным смазочным материалом была водка. Если не пить, то и жить и работать часто было невозможно.

Работал я какое-то время на котельном заводе в ОВК. ОВК расшифровывается так: отдел внешней кооперации – сбыт и снабжение в одном лице. Покупали, а скорее получали по фондам готовые детали и агрегаты на одном заводе и в таком же виде отправляли их на другой, а чаще – на тепловые электростанции.

Комплектовался котёл не просто трудно, а очень трудно. Постоянно чего-то не хватало, а что-то оказывалось лишним. Вот и носился по городу, краю и стране, меняя шило на мыло или наоборот. Взбрело в голову технологам, что какие-то там втулки должны быть обязательно захромофосфотированы, причём срочно. Операция непростая и дефицитная, и в Алтае ею занимался всего один завод, в Новоалтайске.

Вот и снаряжают меня туда, выписывают материальную помощь в размере червонца. Я мчусь на АВЗ, завод, где хромофосфатируют, договариваюсь, бегу с червонцем в магазин, покупаю два пузыря, меня заверяют, что завтра всё будет готово.

Заявляюсь назавтра, а мне в лицо, что-де у них план, и им не до моих втулок.

– Но мы же вчера договаривались.

– Вчера было вчера, а сегодня это сегодня.

Небольшая перепалка, где я пытаюсь воззвать к совести гальванистов – а к чему ещё взывать, если всё это экономическое мероприятие шло вне рамок строгой плановой дисциплины, – и я уныло поворачиваюсь прочь.

– Приятель, ты кое-что забыл, – останавливают меня и показывают на две стоящие под верстаком бутылки.

Всё становится понятным, мы их дружно распиваем – попытка отделаться без выпивки с моей стороны явно провалилась – и я возвращаюсь навеселе в прямом и переносном смысле слова с хромофосфатированными втулками на родной котельный.

Другой мой однокурсник (а первый – я сам) работал на соседнем через забор от нашего котельного заводе «Трансмаш». Работал начальником мастерской по ремонту подъёмной и подвижной техники: кары, погрузчики, тельфера... Часто к нему приезжали из деревни и подгоняли подлежащую ремонту технику.

– Паспорт с собой?

– С собой.

– Да не твой паспорт, а погрузчика, тельфера или кары.

Ну ясное дело: моргание глаз, пожимание плечами – и в магазин. Бывало и иначе. Приезжает из деревни молодой румяный ухарь.

– Паспорт с собой?

– А как же, куда мы без паспорта. Милиция не пропустит, – весело отвечает тот, и хлоп из-за пазухи на стол два пузыря.

Надоели жене моего однокурсника такие ремонты, он вынужден был уволиться из своего отдела, и я ушёл в НИИ и тоже только из-за пьянки. Ушёл в патентный отдел, где можно было работать и без смазочного материла, но откуда и продвинуться вверх по служебной лестнице было некуда.

Это было недавно – это было давно. А теперь приходит сантехник, не пропойного вида мужик – такие сейчас ходят бомжи, а молодой парень в очёчках, интеллигентный, инструменты аккуратно разложены. Сам он при машине, меняет прокладки, которые у него всегда с собой или которые тут же доставляет на своей машине, ты с ним рассчитываешься и ни-ни.

О чём говорить. На поминках женщины наливают мужикам, и уговаривают их выпить хоть немного в память об умершем. А те под разными предлогами отнекиваются. Когда такое было? Вот и говори после этого, что пьянство неотделимо от русского менталитета.

 

 

13 января

 

Одна из животрепещущих тем наших бесед с Ильёй, это что, как и когда читать.

– Читать что – это читать классику. Читать как – здесь два простых и ясных правила. Первое – читать надо медленно и вдумчиво, слово за слово, много раз возвращаясь к прочитанному, что-то отчёркивая карандашом, что-то выписывая... – ну, словом, как читают, когда учатся иностранному языку или когда изучают учебник.

– А второе правило?

Читать нужно книг как можно больше и как можно разнообразнее. Читать быстро и не заворачиваться на одной книге. Чего не понимаешь – пропусти. Если совсем не понимаешь или неинтересно – бросай.

– А как эти правила применять: вместе или порознь?

– Только вместе. Но поочередно. Ответ даёт третий вопрос: когда читать? Когда времени много, читать нужно для удовольствия и развлечения, то есть много и запоем.

– Это когда же и у кого в наше время много времени?

– Ну если не смотреть сериалы и вообще телевизор, то время всегда найдётся. Одних праздников в январе 10 дней. Вот и посвяти их чтению. Ну а когда времени мало, читать нужно вдумчиво, но постоянно. От 2 часов до получаса всегда в день выкроить можно.

– А какие книги читать вдумчиво, а какие пролётом?

– А книга сама тебе подскажет, как ее читать. Льва Толстого или не приведи господи Канта читать нужно медленно и вдумчиво. Я «Критику чистого разума» читаю уже полжизни, и всё не добрёл до конца. А детектив или приключенческий роман, ты пока сам не дочитаешь до конца, не прекратишь чтения.

В грубом приближении книги можно разделить на два типа: книги действия и книги идей. Приключенческие романы, детективы, исторические или любовные, книги о путешествиях – это всё книги действия. А философия, эпопеи типа «Войны и мира», «Библия» – это книги идей. Также медленно стоит читать поэтов или любую другую книгу, если ты увидишь в ней особый смысл.

– Не понял?

– Могу ответить собственным примером. Диккенса я постоянно читаю то один, то другой роман, выписывая описания предметов и персонажей, Шекспира – обращая внимание на метафоры. У меня целая тетрадь исписана его метафорами, которые я потом раскладываю по разным рубрикам, а рассказы Чехова, Гашека, Марк Твена – в поисках занимательных случаев, которые потом пересказываю другим. Как ты знаешь, у меня куча подобных рассказов, которые делали меня в своё время очень занимательным собеседником.

– Да и сейчас делают.

– В меньшей степени. Почему-то молодое поколение то, что нам казалось забавным и любопытным, выслушивает только из чувства уважения к старшим. Живого интереса я в ваших, молодых, глазах что-то не вижу.

 

 

17 января

 

Если бы я задумал писать какую-нибудь книгу о замечательных качествах учёных, то материалов на такую книгу наплакал бы абсолютный кот. Разве лишь взяться за «ЖЗЛ». Но с великими учёными, как и писателями, политиками и т. д. мне лично встречаться не довелось.

А вот если писать о пакостях, которые выдумать неважно и которые сами приходят в голову при взгляде на ближнего, мне бы на провинциальном материале, будь то инженеры, производственники, писатели или те же учёные, можно было бы писать тома и тома. Правда, писать это было бы скучно и неинтересно, потому что все эти отклонения от нравственной нормы, столь частые, что их скорее можно было считать нормой, удивительно однообразны. И настолько мелки, что этой мелкотой трудно завоевать и читателя, и писателя.

Тщеславие при отсутствии честолюбия один из таких наиболее частых пороков. Однажды я похвастался Евгению Глушанину, что столица Тюркского каганата, мощного государственного объединения в Туркестане ещё в домонгольские времена, была на Алтае.

– И откуда ты это взял?

– В книжке прочитал. Хениг, «Неведомые земли».

– Дешёвый популист.

– Да, но он ссылается на другого какого-то историка, датчанина, тоже шибко известного, который работал в Париже одновременно с Шампольоном.

– Нибура что ли?

– Во-во.

– А ему откуда известно?

– Ну он там нашёл типа старинной рукописи, где какой-то император записал о византийском посольстве ещё до него в эту самую столицу.

Женька задумался и тут же выдал:

– Да-да. Это похоже на что-то. И раскопал в архивах Нибур записки Константина Багрянородного. А речь в них шла о посольстве Менандра в VI веке в закаспийские страны.

С эрудицией и памятью у Глушанина был полный порядок.

А через некоторое время в одном из археологических сборников, которых мне пришлось редактировать немерено, ибо тогдашний ректор происходил из археологов, читаю: «Столица Тюркского каганата одно время находилась предположительно на Алтае. Авторы приносят глубокую благодарность Евгению Глушанину, любезно сообщившего этот факт, обнаруженный им при изучении материалов посольства VI века, возглавлявшегося Менандром».

Вот поганец. Обо мне ни слова. Правда, я не в обиде. В конце концов, я сам узнал это не из изучения исторических материалов, а читая популярную книгу. Но и учёные наши хороши. Специалисты хреновы. Даже об источниках по своей тематике чуть-чуть за пределами их непосредственной работы ни в зуб ногой.

 

 

18 января

 

С поэзией в наши времена покончено, и, похоже, покончено на раз, два и… на долгие времена. Будущее русской литературы – её прошлое. А вот делать отсюда вывод, что у нас нет поэтов, я бы поостерёгся. Поэзия – это такой же социальный и культурный институт, как Министерство культуры. Министерство может быть, а культуры нет, чему свидетельство наша современность. И наоборот, культура быть, а министерству при ней не возникнуть, как было хотя бы в России XIX века.

Поэзии может не быть – журналов, критики, издательств, чему мы и являемся свидетелями так же, как и в отношении культуры, а поэты – быть. Ибо поэт – это особый психологический склад, и люди такого склада как грибы, но, в отличие от грибов, и безо всякого дождя лезут из земли. Я знавал двух таких поэтов и даже трёх, просто третий, Мерзликин, жил несколько ранее. А вторым был Владикар, или Владимир Карымов^[2], по профессии математик. Он был настолько поэтом, что о нём даже ходили анекдоты.

Вот один из них.

На экзамене по одной из самых трудных математических дисциплин (другая это диффуры – дифференциальные уравнения), он долго сидел над своим билетом. Почти все студенты уже ответили, кто лучше или хуже, на свои вопросы, а он всё что-то чиркал, и чиркал, и чиркал на листочке.

– Карымов, – наконец не выдержал преподаватель. – Идите отвечать.

– Секунду, секунду, ещё немного.

– Да вы уже сидите два часа, никакой секунды.

И он грозно подошёл и выволок Владикара к экзаменационному столу. При этом мельком глянул в записи. А там были явно не математические формулы, а нечто стихообразное. Преподаватель даже от изумления рот раскрыл. Карымов уже начал отвечать, когда преподавательский рот с трудом закрылся. Но изумление не прошло. Владикар что-то лепетал о центре тяжести жидкого тела и математической модели определения его устойчивости (тела, конечно, а не центра тяжести). Наконец преподаватель не выдержал:

– Это что такое? Стихи?

– Стихи, – ответил Владикар и продолжил отвечать на вопрос.

Как он потом рассказывал, нёс он какую-ту пургу, сам не помнит, чего. Но преподаватель, похоже, был так ошарашен, что и слушал и не слышал его, в всё глядел на листочек со стихами. Потом посмотрел в зачётку, увидел там одни тройки и приплюсовал к ним свою. Хотя, возможно, даже и на тройку Владикар тогда не наработал.

 

 

20 января, вторник

 

Если вы думаете, что в прежние времена поставить двойку студенту было проще пареной репы, вы глубоко заблуждаетесь. Это только мы, студенты, трепетали перед преподавателем и думали, что он вот так запросто по своему соизволению достаёт из кармана разные там оценки и ставит их как ему на ум придёт.

Ничего подобного. Существовал план, было социалистическое соревнование, и чем выше средний уровень оценок, тем качественнее, считалось, работает преподаватель. Поэтому поставить двойку требовалось немалое мужество. Образовательная система работала на недопущение двоечников.

– Чёрт побери, – жаловался мне проректор по учебной части, вспоминая советские времена. – Столько в университете хороших ребят, работящих, добросовестных, умных. А ты их и не знаешь. Все силы и время уходят на бездельников. Я их знаю по именам и фамилиям. Знаю их личные обстоятельства, знаю, где и как они проводят время. И это учебная работа?

Я не относился к двоечникам. И тем не менее не вылезал из академической задолженности, и всё из-за одного предмета – из-за черчения. А поскольку чертить мне, будущему котлостроителю, приходилось с первого до последнего курса, и чертить много, то учёба в институте была для меня чертёжной каторгой, которая до сих пор преследует меня во снах.

Однажды я в очередной раз не уложился в отведённое время. И нам деканат поставил ультиматум: кто не защитит курсовые до 31 июля, того отчислят. А это означало повестку из военкомата и дефилирование в шинели по грязи вместо марш-бросков в костюмчике по новоалтайским тротуарам.

Прихожу сдавать проект где-то 28-го или 29-го после бессонных ночей, когда и мама и папа помогали мне чертить: благо они сами были инженерами (они же, особенно мама, и впихнули меня в политехнический, поскольку иной, лучшей доли себе и не представляли). И вот идёт такой диалог с преподавателем, вернее, его монолог:

– Так-так. Посмотрим, что тут у вас. Это как здесь оказался швеллер? Да здесь такой крутящий момент, что голова идёт кругом. Двутавр должен быть, только двутавр. Да и по размерам он хиловат. – А заменить швеллер на двутавр значило пересчитать весь проект и переделать почти весь чертёж за 2 дня.

– А в армии послужить два года ещё никому не повредило, – продолжает свой монолог преподаватель. – А здесь у нас что? Ха, шарикоподшипники. Это при осевой-то продольной нагрузке. Кто вас этому учил? Здесь должны стоять упорные подшипники. Переделать, всё это переделать. А казармы у нас тёплые, кормят хорошо. Так. Муфта. А что внутри неё? Я что, ясновидящий, что ли, а тем более какой-нибудь мастер с пэтэушным образованием? Нужно обязательно дать разрезик, – а это пара чертежей, на день, как минимум, работы с каждым. – Да и уму-разуму там офицеры вас научат. Всё. Идите. Переделывайте.

Конечно, к 31-му я не успел, как и ещё несколько таких же бедолаг. Особенно показателен был неуспех Вити Чучевлянкина. Мы обсуждали его проект в Чулке – магазинчике рядом с Политехом, где была кафушка и продавалось пиво на разнос. И неосторожным движением он пролил пиво на чертёж, и с этим чертежом заявился на защиту.

– Что это такое? – преподаватель указал на жёлтое пятно.

– Чай, – пролепетал Витя.

– Да нет, – принюхался преподаватель. – Похоже, что не чай.

И его, так же как и меня, завернули с проектом. Тем не менее, нам продлили срок сдачи, в который опять же уложились не все. И когда мы 1 октября встретились на новом курсе, не уложившиеся всё ещё ходили и досдавали курсовые за прошлый год.

 

 

21 января

 

Разговорились с Ильёй о поэзии.

– Ты хоть кого-нибудь из наших алтайских поэтах знаешь? – без надежды на положительный ответ спросил я. И к своему удивлению услышал:

– Ну да, там Яненко, Капустин.

Ответ меня удивил и порадовал. Эти поэты при жизни так и не смогли выйти к широкому читателю. Их уделом были многотиражки и братские могилы (коллективные сборники), да и в тех их жаловали не очень. В Яненко мне нравилась бескомпромиссность. Он хотел и был поэтом, когда все обстоятельства были против.

Последние годы своей не слишком длинной жизни он работал в Обществе охраны памятников культуры, где обременённые телесами и семейством тётки ходили по предприятиям и уговаривали начальников вступать в Общество. Чем больше народу удавалось уговорить, тем выше были показатели, а там и премии подваливались. Больше в этом Обществе с таким культурным названием, кажется, не занимались и не занимаются ничем. И платили за это 80 руб. в месяц (даже паршивый инженер на заводе или в НИИ получал 140, а я как редактор – 180, а с премиями, как я узнал, когда собирал документы на пенсию, у меня в среднем выходило 230/месяц). Вот и судите: мог на 80 рублей существовать здоровый мужик с женой и ребёнком?

Поэтому на всё лето Яненко брал отпуск без содержания и ехал бить шишку: собирать кедровые орехи в Горном Алтае. И хорошо ещё, что председатель Общества наш алтайский историк Бородкин, человек мягкий и интеллигентный, давал ему этот отпуск несмотря на лежавшие во всех инстанциях на него телеги сотрудниц, что он пригревает в Обществе тунеядца и рвача.

Бить шишку – работа и сама по себе тяжёлая, и ещё более тяжелая из-за того, что приходилось отбиваться от милиции и инспекторов природоохраны, которых на сезон сбора орехов нагоняли в Горный Алтай со всего края. Только не подумайте, что Яненко был браконьером или отъявленным закононепослушником. Дело в том, что заготовкой официально занимались специальные заготконторы, ленивые и неповоротливые, как и все – что российские, что советские – бюрократические структуры. А поскольку масло кедровых орешков очень ценилось, то было масса диких на свой страх и риск сборщиков, которые сдавали добытое в те же конторы, которые в свою очередь потом левыми путями доставляли дефицитное масло к потребителю, по большей части блатному.

Таким образом, этого масла в продаже было не достать, но все начальники и нужные люди его имели. Вот такая двойная бухгалтерия процветала в этой сфере, как и в остальной советской жизни. Тем, кому это аномальное по законам, но вполне типичное по реальности явление советской жизни интересно, могут посмотреть фильм «Ты – мне, я – тебе» с Куравлёвым в двух главных ролях. К слову, и сам Яненко натаскал этого масла литначальникам немало: так что ещё бабушка надвое сказала, вышли бы те его два сборника 1977 и 1983 гг., не подмажь он им пути обильно этим самым маслом. А вот Бородкину, который его покрывал, он масла не таскал. Потому что когда однажды притащил от широты душевной, Бородкин очень обиделся: видать, не из-за кедрового масла он его покрывал.

 

 

22 января

 

Пару лет назад в археологии прогремело сенсационное открытие, относящееся к андроновской культуре (название условное, хотя андроновская культура бронзового века действительно существует). Якобы было доказано, что андроновский мужик – это особый тип, совершенно не похожий на современный, но такой же высокоразвитый, и даже высокоразвитее. Открытие на какое-то время попало в объективы телекамер, и даже в «Википедию». И сделали это открытие якобы академик Шанталосов (тоже вымышленная фамилия, хотя история и правдивая) и его группа, а шведские учёные, проанализировав ДНК, подтвердили совершенно новый человеческий генотип.

Андроновская культура, андроновская культура, андроновская... – едва услышав новость, всполошился я. Что-то я об этом слышал, и не раз. И немудрено. За время работы редактором университетского издательства через мои руки прошла масса статей, где мелькали все эти андроновская, афанасьевская, шапкульская культура; майминские, усть-коксинские курганы. Сразу потянуло знакомым дымком. И не удержался спросил у наших археологов:

– Как же так? Вы исследовали-исследовали, копали-копали, ссорились-ссорились с бедными садоводами, которые лезли на территорию раскопок, писали-писали статьи, я их редактировал-редактировал. А теперь, оказывается, андроновскую культуру открыл Шантолосов.

Ребята – они моложе меня лет на двадцать – так и грохнули:

– Это же понятно. Шантолосов – академик, величина. Все раскопки в Южной Сибири – это его школа. А нам ещё расти и расти до него.

И даже прозвучало что-то, что они готовы расти, ибо плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.

– Как это расти?

– Остепеняться, получать гранты, публиковаться, да не в нашем «Вестнике», а в зарубежных изданиях. Со временем и наши имена прозвучат, и о нас будут говорить по телевизору.

– А разве открытий мало, чтобы заработать научный авторитет?

Они даже засмеялись от такой наивности.

 

 

30 января

 

– Вот ещё одна странная евангельская притча, – не унимался я на своём.

Пришёл однажды к Христу богатый юноша и начал ему вешать лапшу на уши. Он-де соблюдает все заповеди, и раздаёт милостыни нищим, и такой весь белый, чистый и пушистый, что клейма ставить негде. И этот юноша весьма импонировал Христу и тот ему сказал: раздай своё имущество нищим и следуй за мной. И юноша с плачем отошёл от Христа. Поистине, – резюмировал инцидент Сын Божий. – Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное.

Это очень хорошо известная притча, и со своими комментариями многие потоптались по ней.

Христос жалел бедняков, униженных, несчастных – но ещё большую жалость вызывали у него богатые, те, кто упорно гонится за наслажденьями, те, кто теряет свободу, отдаваясь в рабство вещам, те, кто носит тонкие одежды и живёт в королевских покоях. Богатство и Наслаждение казались ему гораздо более глубокой трагедией, чем Бедность и Страданье. Христос сказал юноше: «раздай своё богатство бедным» не ради бедных. Он сказал это ради юноши, – писал Уайльд.

Но удивительным образом на игольном ушке притчу и обрывают. А самое интересное, на мой взгляд, следует далее.

Услышав это, ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? Типа, если уж и такой юноша плох для Царствия небесного, то кто вообще тогда хорош?

И что же им отвечает Христос? Вы не поверите, но Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же всё возможно.

На мой взгляд, ответ совершенно невразумительный. То есть получается, что соблюдай – не соблюдай заповеди, толку никакого – всё равно Бог решит так, как человеку и не снилось.

– Вовсе нет, – разъяснил это место Клим. – Верить надо, и надо жить по вере. Просто Бог судит людей не по делам их, а по их намерениям. Человек – сложное существо. Он и сам себя не знает. Иногда ему кажется, что он делает доброе дело, но если полностью раскрутить клубок мотивов и намерений – а человек этого сам сделать не в силах, посторонние не поймут, что у тебя на уме, а тебе затмевает такое исследование ничем не устранимая субъективность, – то окажется, что намерение-то было с червоточинкой. Вот Христос и говорит: как бы богатый ни старался, сколько бы добрых дел он ни делал, он слишком привержен богатству, чтобы до конца отдаться Богу.

– Хотели как лучше, а получилось как всегда. Выходит, что главное – не что получилось, а как хотели.

– Именно так. Если, разумеется, ты хотел на полном серьёзе. А то часто «хотел, как лучше» идёт от легкомыслия и недомыслия, а это то же самое нечистое намерение. Но вернёмся к главным баранам. Напомню тебе о блаженном Иерониме. Он ушёл в пустыню, отказался от изысканных блюд, одежд, приятных бесед, и только от книг не мог отказаться, несчастный. И вот однажды он прозрел, что дьявол держит нас на поводке за то, что мы любим. Богатого за богатство, учёного за науку – а cupido sciendi это такая же зараза, как и всякое другое cupido типа dominandi или там cupido-libido sentiendi.

– Ну теперь мне понятно. И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную. Вот интересно, а ты-то готов ради царствия небесного оставить своих ну жену ладно ещё, а вот сыновей и особенно внучку?

Тут даже Климу возразить было нечего.

 

 

 

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

 

 

Обсудить