Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

2 октября

 

Несколько лет назад по делам безделья я ездил в Славгород, где-то так же в это время. Осень уже вступила в свои права, но было хоть и жёлто и скошено, но приятно на вид. Если бы не типично российские пейзажные примочки: по бокам шоссе наблюдался мусор в виде бумаг, целлофановых пакетов и неизменных пластиковых бутылок. Ну а уж при подъезде к любой деревне – благо они у нас большие, по нескольку тысяч жителей в каждой, и оттого очень редкие, так высились целые мусорные бастионы, помойка на помойке.

Так под этот мирный пейзаж и ещё тёплое осеннее солнышко я и заснул. А когда протёр глаза, чуть не повалился на соседа сбоку. Зелены, должно быть, под озими поля, чистые, как на картинке, по которым бродят стада белоснежных овечек. Там и сям серебряно блестят озерца, в небольших перелесках деревья неправдоподобно чистые – «моют они их, что ли», удивлялась вояжировавшая по этому маршруту жена.

Ну а когда въехали в очередной населённый пункт, удивление зашкалило за все мыслимые пределы. Дома как с черепичными крышами, дороги ровные и асфальтированные. По сторонам тротуары с фонарными столбами, на которые и в краевой столице только на центральных улицах можно приятно напороться. Представить на таком тротуаре бумажку или там брошенный окурок – так никакого воображения не хватит. Короче, декорации к ГДР-овским фильмам-сказкам и только.

Особенно поразило меня строение. Конечно же, чистое, хотя и на отшибе, вокруг ёлки, не палки, а пушистые как на картинке. И только окна под крышей сигнализировали, что это не жилой дом и не административное здание, а нечто хозяйственное.

– Свинарник, – пояснил сосед, улыбнувшись на моё недоумение. – Вы здесь, похоже, впервые. – И разом убил меня объяснением: – Гольдбах.

– А-а-а, – понимающе кивнул я.

Гольдбах – это административный центр Немецкого автономного района. Живут они богато и припеваючи. Наладили, блин, контакты со своей исторической родиной, и – конечно же, работящие и аккуратные в работе – очень ловко на них обустроились.

Но чистота и порядок! Посреди России. Офигеть и не встать. Когда я рассказываю об этом знакомым, то неизменно встречаю злобу и раздражение. Конечно, контакты с историческими немцами дают много, но это лишь одна сторона успеха. Вторая же заключается в том, что все хозяйства и фирмы Немецкого района зарегистрированы там же и наполняют нехилой денежкой бюджет не только своего района, но отцарапывают хороший кус в край. В то время как все остальные районы висят на дотации краевого бюджета.

Мы, конечно, хотя и Западная Сибирь, но от её природных богатств – нефти, угля и газа – природой отлучены. Но и не совсем беспомощные. У нас прекрасные пойменные луга, богатые зерновые районы, да и лес запродан ещё не подчистую китайцам. Но проблема в том, что все наши хозяйства давно куплены московскими, реже новосибирскими фирмами, и получаемые с них барыши, минуя номинальную родину, оседают в московских офисах.

Всё это так. Но думаю – и наблюдение над бытовыми немцами по работе явно доказывают, – что пусть бы и не так богато, но и при других условиях мусора бы у немцев не было. Или, как говаривал Захар, слуга Обломова: «Немцы, они и есть немцы. Откуда у них грязи взяться?».

 

 

8 октября

 

Сейчас большого объёма новых источников в оборот не вводится, и сегодняшние мейнстримные «историки» заняты исключительно фантазированием на темы.

Стариков пришёл в нашу литературу очень нехорошо. Его выписало из Чехословакии наше тогдашнее партийное руководство, причём на место руководителя писательской организации, членом которой он даже не был. Чтобы понять всю некрасивость его появления у нас, нужно напомнить, что в Советском союзе писателем, а следовательно, и публиковаться мог только член Союза писателей. А чтобы стать членом Союза писателей, нужно было опубликовать не менее двух книг.

Получался замкнутый круг: не будучи писателем, ты не мог публиковаться, а не публикуясь, тебе был заказан путь в писатели. Естественным выходом из этого порочного круга была смерть кого-либо из членов, которую молодая писательская поросль – это кому было всего лишь около или немного после 40 – ожидала с нетерпением как радостной события. Сентенция «смерть – это жизнь» полностью проходила в этом случае проверку на истинность.

К началу перестройки у нас таких перспективных скопилось несколько человек. И старая гвардия достигла предельного возраста, и начала мереть как мухи в холода. Для многих, казалось, наступил желанный сезам в литературу. И вот тут на вакантные места вдруг понаехала невесть откуда масса претендентов. Вдруг как тараканы от дуста из Средней Азии и Казахстана к нам ломанулись русские писатели уже с корочками членов союза. Их профессиональное мастерство воспевания дружбы народов оказалось ненужным перед нарастающим валом роста национального самосознания. И все они разинули рот и на того не жирный издательский пирог.

Старикова вот, попёрли из спецкоров по Чехословакии. Не потому что он там проштрафился – иначе бы за него не ухватились на пост руководителя писательской организации. Просто этих спецкоров центральных газет, радио и телевидения была тьма-тьмущая. В каждой европейской стране, во многих странах других континентов, в каждой области и республике было по спецкору. В условиях начавшегося рынка кормить эту ораву сочли излишней. И вот они подались на другие тёплые места.

Помню, как мы в спешном порядке готовили к изданию его книгу: оказалось, что будущий руководитель Союза писателей не написал ни одной книги. Книгу мы составили из его газетных репортажей по местам, где он был корреспондентом: Чехословакии, Польше, Испании, наших областей. Репортажи были написаны в кондовом советском духе. Он, например, с восторгом писал, как чехословацкие друзья любят нашу страну и как они перенимают наш советский опыт. Ну и намекал, что и нам у них не худо бы чему научиться. Однако не только у нас на дворе стояла перестройка, но и у них полезли цветные революции. Так что Госкомитет зарубил книгу Старикова, справедливо указывая, вы что там с ума посходили в такое время так писать.

Стариков сидел в нашей редакции, угрюмо просматривал том Советской энциклопедии – я работал в редакции массово-политической и краеведческой литературы, так что он был нашим автором – и тяжко вздыхал.

– Ну вот, – вдруг вскричал он. И стал читать.

Эль Греко (El Greco; собств. Теотокопули, Teotocopuli) Доменико (1541, о. Крит, – 7.4.1614, Толедо), испанский живописец... В зрелом творчестве Э. Г., родственном религиозной поэзии испанских мистиков 16 в. (Хуан де ла Крус и др.), в иллюзорно-беспредельном живописном пространстве стираются грани между землёй и небом; резкие ракурсы и неестественно вытянутые пропорции создают эффект стремительного изменения масштабов фигур и предметов, то внезапно вырастающих, то исчезающих в глубине («Мученичество св. Маврикия», 1580-1582, Эскориал; «Погребение графа Оргаса», 1586-88, церковь Санто-Томе, Толедо; «Святое Семейство», около 1590-95, Музей искусств, Кливленд). Но ведущее значение в этих произведениях получает колорит, основанный на обилии неожиданных рефлексов, беспокойной игре контрастирующих цветов, то ярко вспыхивающих, то гаснущих в призрачном мерцании.

– А я что писал в своём очерке про Толедо? То же самое, один в один. Значит, я всё правильно написал. Чего же они там в Госкомитете придираются?

– Но раз это уже написано, какой смысл писать то же самое?

– Но я-то был в Испании.

– А я не был. Но взяв энциклопедию, мог бы написать то же самое.

– Вы? – с гордым презрением он осмотрел меня с головы до ног. – А кто вы такой, чтобы так писать? – И веско, чуть ли не по слогам добавил: – Я-то был спецкором «Правды».

Потом мы писали с ним ответ в Госкомитет. Нужно сказать, что в аппаратных интригах он был весьма искушён и постоянно поправлял меня: нет, так писать не надо, а вот здесь нужно вставить то-то и то-то, это надо подчеркнуть, это усилить, это должно пойти вторым планом, так, как бы мимоходом.

Я только удивлялся:

– Да вы лучше меня знаете, что и как писать. Вот бы и писали сами.

– Да не умею и не люблю я писать. Вот если бы встретиться с глазу на глаз, я бы сказал всё, как надо.

– Как же вы работали журналистом, если не любите писать?

Он аж хмыкнул высокомерно:

– Много вы понимаете в работе журналиста.

Книгу эту Госком не разрешил, но мы её все равно издали по указанию крайкома – перестройка и у нас показывала свой норов. А Старикова всё равно ещё до выхода книги приняли в Союз писателей.

 

 

17 октября

 

Задеть за живое человека легко. Нужно просто знать его больную точку. Иногда задеваешь за живое, даже не думая об этом и не подозревая, что у человека в таком совершенно неожиданном на сторонний взгляд рассудка месте может быть этот самый болевой пункт.

Был у нас в АНИТИМе мужик, Герман Александрович, когда-то инструктор крайкома. У нас много работало бывших партработников, отправленных в НИИ доживать своей век по неспособности, прегрешениям либо по возрасту. Последнее особенно касалось комсомольских секретарей, кого не потянуло в карьерный рост.

Ну Герман-то Александрович залетел по пьянке, вернее, по систематическому пьянству. Тем не менее, мужик он был добросовестный, не просто неглупый, а умный – постоянный призёр в своё время краевых и городских шахматных баталий.

И, что для меня было и остаётся удивительным, – очень серьёзно относившимся к партийной работе. Он постоянно составлял какие-то отчёты, проводил с кем-то беседы, участвовал в других мероприятиях. Благо вести партийную и общественную работу на службе и даже не рабочем месте не только не возбранялось, но даже поощрялось. Не раз мне приходилось писать за него заявки на изобретения – а мы работали в патентном отделе – пока он что-то там химичил с партийными бумагами.

– Ну вот, – однажды с удовлетворением поставил он жирную точку. Наша партийная организация за год возросла на 19 человек, и теперь у нас 346 членов партии.

– Это надо же, – не удержался я. – Ровно столько же, сколько было в Союзе коммунистов (речь шла, естественно для нашего поколения, об организации Карла Маркса, созданном им в Париже накануне революции 1848 года). По количеству догнали, хорошо бы ещё и по качеству хоть немного соответствовать.

Шутка как шутка: не умная и не глупая. Нормальная, как мне казалось тогда и кажется теперь. Но Герман Александрович буквально побагровел от гнева, стал говорить о молодых, которые ударились во все тяжкие цинизма, не ценят и не хотят ценить то, что добыто их отцами кровью, слезами и соплями... ну и всё в таком духе.

А ведь был нормальным мужиком, с юмором, шутил над другими, и позволял шутить над собой. Какую я струну мог там в его внутренностях задеть? До сих пор не понимаю.

 

 

18 октября

 

– Вы говорите об исконных ценностях русского народа, а я вижу, как наш народ меняется. Эти изменения разительны для того, кто умеет их видеть. Обычно же люди замечают только изменения в моде и возрасте: одни стареют, а другие до старости не доживают, – рассказывал преподаватель эстетики, когда я учился в Литературном институте. Был он таким старым, что даже нам под и за тридцать казался пришельцем из другого времени. И таким вежливым и интеллигентным, каких мы видели только в кино о дореволюционном времени.

Я часто выступаю с лекциями в воинских частях. Приезжаешь в часть, заходишь в ленинскую комнату, а там обязательно толпится народ из тех, кто в данный момент свободен от службы. Кто-то читает газету, кто-то книгу, кто-то пишет письмо.

А до войны всё было по-другому. Один читает газету, а вокруг него все остальные слушают жадно. Тот же, кто читает, делает это медленно, по складам, и водит пальцем по строчкам. Грамотных было мало. Я часто просил поднять бойцов руки, кто из них умеет хотя бы читать – писать вообще могли немногие. Поднимется одна рука, другая поднимется и робко опустится. Ну-ну, смелее. Ты что, боишься признаться, что ли? – Да я сам не знаю, грамотный я или нет. Буквы вроде все знают, а вот складывать их никак не получается.

Вот так-то. А грамотный человек – это совсем другой человек, чем неграмотный. Он не просто больше знает, он совсем по-другому на мир смотрит. Так что надо быть весьма осторожным, когда говоришь об исконных русских ценностях.

Теперь вот и я заступаю на старческую вахту, и тоже кое-что замечаю по части изменений в русском менталитете. Тоже ведь не лыком шиты и не пальцем деланы. Вот одно из таких наблюдений. Суды в советское время были для того, чтобы осуждать хулиганов и расхитителей социалистической собственности, что часто считалось почти как одно и то же. О том, что в судах решаются гражданские споры, что суд по самому своему призванию и происхождению – это как раз институт, где рассуждают спорящих, об этом, кажется, никто и не подозревал.

– Это надо же, – как-то пришла мама взволнованная с работы и никак не могла успокоиться. – Наш слесарь по ремонту пишущих машинок подал в суд на начальника.

Походит-походит по квартире, начнёт что-нибудь делать по дому, да всё из рук валится.

– Это как же так, это же не уметь жить с людьми, обращаться в суд. Как жить-то так можно?

Воспитанный таким образом, я тоже, естественно, сторонился суда, да и сейчас, если иду мимо, стараюсь обойти его по соседней улице. Но однажды соседи сверху так достали нас своим заливанием квартиры, что другого способа урезонить их не было. Подали на них в суд и выиграли дело. Разумеется, дело сделалось не так скоро и просто, как я тут в двух словах рассказал не сказку, а быль.

И потом другие соседи всё недоумевали, иногда останавливали на улице и спрашивали, качая головой:

– Это правда, что ты в суд ходил? Ну и дела.

А потом одна из соседок с той же бедой пришла к нам, и мы ей помогли написать заявление. Было это еще в 90-е годы. Теперь же чуть что, особенно у людей молодого поколения, решать через суд стало сверхобычным делом.

 

 

19 октября

 

Как-то незаметно из нашей жизни исчезли издательства и литературные журналы. Имею речь о провинции. В Москве что-то там булькаются разные Питеры и Эксмо, о которых, кроме названий, ничего за пределами МКАДа, да и в его пределах, если не брать прикормленную публику, ничего не известно. И как-то незаметная ностальгическая нотка, хочешь не хочешь, вплетается в нить воспоминаний, как седые волосы вплетаются в головной убор, у кого он не лысый, пока не вытесняют все не затронутые старостью волосы.

В советские времена на Алтае было одно книжное издательство и один журнал (тогда его незаслуженно обзывали альманахом), «Алтай». Всё, что выпускалось издательством, отражалось за редкими, инициированными партийными и советскими органами, исключениями в годовом плане-проспекте. На каверзный вопрос, где она, алтайская литература, можно было смело тыкать пальцем в упомянутый проспект и финальный по году номер «Алтая» с росписью втиснувшегося после редакционных битв материала за истекший период и гордо отчеканить: вот она!

Кое-что, печатаясь в краевых и районных газетах, конечно, выпадало в маргинальный осадок, который до обидного стал очевидным сейчас. Мой друг, корреспондент районной газеты, для-ради повышенной пенсии должен быть представить доказательства, что он печатался в ихней многотиражке. И не смог. Ни в районе, ни в краевом архиве, ни в краевой библиотеке подшивок районных газет не оказалось в наличии. За неимением места для хранения их просто выбросили на помойку.

И всё же тогда периодическая печать служила, так сказать, предбанником краевой литературы, находясь под неусыпным колпаком идеологических органов, и смело пополняя собою не торопившиеся сойти со сцены ряды литературных бойцов авторами, которые умели и могли хорошо вести себя (=терпеливо ждать).

Данные элементы, о чём мы расскажем как-нибудь потом, дополнялись системами книгопечатания, книжной торговли, библиотечного комплектования, рекламы (называемой тогда пропагандой и агитацией литературы), книгохранением и архивированием, образуя ту самую инфраструктуру провинциальной литературы, которая, в свою очередь, как капля в море попадала в стройную систему советской литературы.

Потом, в силу известных политических обстоятельств, которые до сих пор боком выходят нашей стране, эта система перестала существовать. Уже в 1991 году автор насчитывал на Алтае 12 издательств, то есть 12 структур, которые официально имели право выпускать литературу. К концу 90-х годов цифра возросла до 40, а, возможно, и перевалила её (кто тогда мог посчитать все выданные здесь лицензии), и, по всей видимости, остановилась на этом рубеже ввиду прекращения издательского бума.

Это были золотые времена для провинциальной литературы: много авторов, у которых не было никакой возможности печатно пискнуть, теперь ринулись к читателю. Я сам печатался тогда весьма много, меня, как известного редактора, всюду приглашали. Но этот поток оказался столь же бурным, сколь и кратковременным. Издательства прекратили свою деятельность задолго до отмены демократии. Просто в силу своей финансовой слабости. А изданное там, где оно сейчас – ау! Я пытался найти, то что вышло в своё время под моим именем в разных Августах, Ликбезах, Азбуках, и, хотя всегда старался настоять на ISBN-блямбе, архивы оказались к ней глухи. Всё ушло в неизвестном направлении свалки.

Все пертурбации пережил один журнал «Алтай», который давно превратился в семейный подряд его главного редактора, и даже членство в Союзе писателей – а вступить туда сейчас пара пустяков, даже книг выпускать не нужно, только деньги заплати, и ты член Союза писателей России – никак не помогает авторам напечататься.

 

 

24 октября

 

Когда я стал редактором издательства нашего университета, я был, как говорили раньше, на седьмом небе от счастья или, как говорят теперь, радости были полные штаны. Ещё бы, я был допущен, пусть и несколько сбоку, но в литературу.

От неприятных сторонах профессии я как-то не думал. А они вскрылись, и весьма быстро. Буквально через месяц или два после начала моей карьеры вызывает меня к себе проректор по науке – именно он курировал издательство университета, а директор был фигурой чисто хозяйственной, в все его усилия были направлены на изобретение и прокручивание способов воровства бумаги в типографии.

– Прочитал я вот твою статью. Интересно пишешь, очень интересно. Но...

Это была статья с обзором алтайской поэзии на модную тогда деревенскую тему и по большей части нападала на Владимира Лукича Казакова, местного поэта. В альманахе показали эту статью Казакову, тот буркнул что-то насчёт литературствующих студентиков, и его нежелательный отзыв был достаточен, чтобы краевой альманах статью не принял – это такое в советской литературе было правило: если какого-то автора критиковали, критику обязательно показывали авторам на предмет согласия с ней (исключения допускались, только когда критика инспирировалась партийными органами).

Однако, как оказалось, хоть и не опубликованная, статья моя читалась и даже ходила по рукам, и вот дошла до проректора университета.

– Ты уж выбирай что-нибудь одно. Или пиши, или работай редактором. Tertuim non datur. Если редакторы будут писать, то у издательства не окажется писателей, а у писателей – читателей.

Я подчинился, но в душе был глубоко обижен. Теперь, с багажом прожитого опыта, я полагаю, что проректор был прав, и состояние современной литературы печальным образом подтверждают эту правоту. Сегодня все журналы и издательства по существу являются семейными подрядами редакторов. Они сами издают и сами же публикуются в своих изданиях.

Как-то провёл небольшое исследование на эту тему – я люблю подобные мини-исследования, не претендующие на научный труд, но содержащие гораздо больше информации, чем нынешние монографии и сборники, – о совмещении в одном лице издателя и автора. Чемпионом здесь оказалась «Иностранная литература» – все статьи и переводы выполнялись либо главным редактором и членами его семейства, либо преподаватели РГТУ, где он является проректором. Небольшое исключение могут составлять авторы коротких рецензий, да и то только потому, что сведения о них не приводятся. Второе место я отдал «Вопросам литературы». Здесь круг допущенных авторов был ополовинен между главным редактором Шайтановым и одним из членов редколлегии Луковым и их родственниками и коллегами.

И получается, что у нынешних редакций есть редакторы, но нет писателей, а у журналов нет ни писателей, ни читателей. А оно им надо – иметь писателей и читателей?

 

 

25 октября

 

Говорят и даже поют в песнях, что любовь может нагрянуть нечаянно, когда её совсем не ждёшь. Весьма правдоподобно. Точно так же нечаянно на нас в свое время нагрянула перестройка, хотя её и ожидали в какой-то степени. А вот сопутствующая ей национальная рознь нагрянула совсем нечаяннее и неожиданнее: так мы были уверены, что единый советский народ возник, и возник на века.

У моей коллеги дочь с мужем тогда решили переселяться во Фрунзе – Бишкек потом. Нашли дом в Манасе. Очень уютный и зелёный посёлок рядом с аэропортом. Но его хозяева-немцы запросили такую доплату за обмен на новоалтайскую квартиру, что она им показалась неподъёмной. Глядь, буквально через два-три месяца уже эти немцы заявляются в Новоалтайск, и не только готовы к обмену, но и сами не прочь приплатить. Но уже и Карабах, и Алма-Ата: так что уже дочь с мужем отказываются решительно и бесповоротно.

А вот писатель Юровский оказался много дальновиднее. Ещё за год до этого он променял квартиру в центре Алма-Аты и переселился на Алтай, о чём многие только пожимали плечами. Но, принадлежа к еврейской народности, он за версту почуял подземные толчки.

Занесло его ветром перемен, отнюдь не мягким и ласковым, в наше издательство редактором. Все его сразу невзлюбили, хотя человек он был мирный, ко всем доброжелательный, и, как не только показалось, но в дальнейшем и оказалось, вполне безобидным. Неприязнь же к нему проистекала из шкурных интересов. Он был членом Союза писателей и кому-то, чтобы пустить его в план, пришлось подвинуться. Он имел и награды, и разные премии, и его сразу назначили заведующим редакцией: опять кому-то перешёл дорогу.

Мне он не перешёл, меня из плана не подвинул, поэтому мы с ним если не сошлись, то заприятельствовали. А началось приятельство с того, что нам выделили по два комплекта пятитомника Шукшина: дефицит тогда страшный. Я не особенно любил этого писателя и не люблю до сих пор – уж очень он далёк от меня, поэтому только хмыкнул:

– Нужен мне ваш Шукшин.

Разговор этот услышал Юровский, и потом шепнул на ушко:

– Бери его, я вот тоже не люблю Шукшина: талантливый он, конечно, но весь какой-то дерганый, на иголках, точь-в-точь как тот его персонаж, который всем в выходной пытался настроение испортить. Но такова мода. На тебя же пальцем будут показывать и говорить: как это так можно, жить на Алтае и не любить Шукшина?

Так оно и оказалось.

Потом Юровский ушёл от нас, он очень сильно болел и вскоре умер. Мы жили рядом и он, прохаживаясь по улице, частенько отлавливал меня, брал за рукав и вёл со мной нескончаемые беседы. Этими своими рассказами он так меня достал, что я высматривал заранее, как бы не попасться ему на глаза.

Тогда я, как и все мы, был очень занят, куда-то обязательно спешил. А сейчас жалею, что мало я его слушал. Он рассказывал очень интересно о многих сторонах жизни, практически нами не знаемых. Рассказывал ярко и сочно, в отличие от своих идеологически выдержанных и совершенно скучных рассказов и повестей. Можно сказать, Юровский был прирожденный писательский талант, загубленный социалистическим реализмом.

Он рассказывал, как в своё время он увлекался собиранием русских фамилий, особенно их происхождением, но когда собрал их около тысячи, встретил мужика, работавшего трактористом, но также увлечённого писательством и литературой. Тот собрал этих фамилий порядка 15 тысяч.

– Моя коллекция, которой я гордился, показалась мне такой ничтожной, что я отдал её ему: может на что и сгодится.

Оказывается, большинство фамилий, которые мы носим теперь, не наши исконные, а приобретенные в 1920–1930 гг. Многие русские фамилии неблагозвучны и довольно грубы: Хряпа, Перебей-нос, Сопляков, Дурила. А многие чуть ли не матерок. На Меланжевом была знатная ткачиха по фамилии Бзнюкина. И хотя была она одной из лучших, была награждена только Орденом Трудового Красного знамени.

– Думаю, – говорил Юровский, – продвинуться дальше, встать вровень с Неупокоевой и Артамоновой, которых она была не хуже, ей помешала только фамилия. Ну ты представь себе: вот висит в нашей родной 40-й школе её портрет рядом с портретами других героев труда, а под портретом написано: Герой Социалистического труда Бзнюкина А. Н? Вот и воспитывалось бы подрастающее поколение ржачкой над фамилией героев труда.

В 1920–1930 гг. Советская власть щедро распахнула возможности по перемене фамилии. Приходишь в паспортный стол и говоришь, хочу сменить фамилию, и тебе её тут же меняют и выдают новый паспорт. Это было так же просто, как приватизировать квартиру в 1990-е годы. Был даже тогда анекдот:

Приходит еврей в ЗАГС и просит поменять фамилию. «Да вы же, – говорят ему, – только что, и года не прошло, как её сменили». «Ну да. Вот меня и спрашивают, как ваша фамилия? Отвечаю: Петров. А раньше как была? Кац. А теперь я хочу сменить фамилию. Тогда меня спросят, как ваша фамилия? Я отвечу, Сидоров. А как раньше была? скажу, Петров».

Вот и исчезли Хряпы и Перебей-носы, Сопляковы и Дурилы, а на их место заступили Ивановы, Максимовы, Поляковы.

– А откуда вы это узнали?

– Источников много, источники для историка это проблема номер один: не столько обнаружить источник, сколько понять, а что может быть источником. С теми же фамилиями. Оказывается, в те же 1920–1930 гг., когда менялись фамилии, в местных газетах целый раздел, чуть ли не вся четвёртая полоса отдавалась под оповещения о перемене фамилии: Иван Васильевич Хряпа такого-то года рождения, проживающий по такому-то адресу, изменил фамилию на Максимов, Андрей Петрович Перебей-Нос – на Иванов.

Вот эти объявления и натолкнули меня на мысль собирать фамилии. Такие попадались объявления. Скажем, актриса Манда-Блядищева меняет фамилию на Сидорова.

– Весёлая была дамочка.

– Не обязательно. Фамилии давали помещики, и какие там были причины, ещё бабушка надвое сказала. Об этой Манде-Блядищевой, кроме объявления о перемене фамилии, я больше так ничего найти и не смог.

 

 

27 октября, понедельник

 

Снова обсуждали нового ректора. Новым его можно назвать с большой натяжкой. Он к этому моменту уже проработал два года. До университета работал где-то в администрации, потом несколько лет был директором НПО «Наукоград», которое в благословенных предгорьях Алтая строило элитное жильё, дорогие коттеджи и игорные дома под законопроект о зоне там игорного бизнеса.

Правда, ещё в прошлой советской жизни он закончил нашу художественную школу. Не смейтесь, Новоалтайское художественное училище – единственное на всю страну за Уралом, и практически все наши алтайские художники, которых, если принимать в расчёт только членов Союза художников, обратно же столько, столько всех художников во всех остальных регионах Сибири да ещё и Дальнего Востока. По крайней мере, в нашем училище проходят обучение мастера кисти и резца со всей Сибири. И именно училище стало базой нового алтайского Новоалтайского университета и главным факультетом, и самым влиятельным (8 профессоров и докторов искусствоведческих наук) является именно искусствоведческий.

Так вот, наш новый ректор несколько лет после окончания училища проработал там при какой-то кафедре, попутно получив высшее экономическое образование. «При», а не «на» кафедре, потому что фактически был он освобождённым секретарём комсомольской организации. И, несмотря на такое прошлое, своим его у нас никто не считает. Так и говорят – не «наш ректор», а «новый ректор». О том, что он у нас не свой, говорит такая хотя бы деталь, что сразу по своём к нам приходе он почти полностью разогнал экономистов, хотя обыкновенно ректор наоборот, приходя к власти, подтягивает к начальству своих.

Новации нового ректора ни у кого энтузиазма не встречали. Установил себе оклад, исчисляемый такой астрономической цифрой, что точно её и назвать никто не может, тем более что зарплаты руководства университета строго засекречены. Слухи превышают её в 20-30 раз от оклада рядового профессора, доктора наук, завкафедрой. А главное, никто ни разу ни на совещаниях, ни в обычном общении не слышал от него ни слова про учёбу или науку. А только одно: деньги, деньги, давай денег. Университет он откровенно рассматривает как отданный ему на кормление.

Разогнал факультеты, которые не приносили денег: философский, исторический, филологический (но, как ни странно, не искусствоведческий: впрочем, последний хорошо пополняет вузовский бюджет за счёт таких дисциплин, как Дизайн костюма, Организация и управление концертной деятельностью, читай шоу-бизнес), открыл летнюю школу изучения теории игр, читай казино, да ещё в бору, да с банькой и девочками в юбчонках и без оных. Вместо филологического уговорил преподавателя, который работал долго в Китае, вести у нас русский язык для китайцев, а заодно таджиков, узбеков, уйгуров... всё это приносит неплохой доход.

Ну и другое. Энергии новому ректору не занимать, так что примеров можно привести массу.

И вдруг у нового ректора в нашей компании нашёлся защитник. Им оказался, как ни странно, Клим. Настоящий патриот университета и человек с проницательным умом и острый в суждениях.

– Вы не понимаете. Такая сейчас жизнь. Вы видите, как рушится в нашей стране образование. А ректор, каким бы он ни был, сохраняет наш университет. Смотрите на другие вузы Алтая, даже Барнаула, на университеты в других городах Сибири. Факультеты закрываются, вузы объединяются, а фактически одни ликвидируются в угоду другим, а наш, хотя и молодой, только и делает, что растёт и набор год от году переваливает за рекордные отметки прошлых лет.

– Сохранит-то он сохранит, только вопрос, что. Хотя бы и называлось это университетом, да только вот кому нужен такой университет?

– Университеты создаются не годами и десятилетиями, а веками. Многие университеты знали плохие времена. Прозябали столетиями. А потом возрождались как птица Феникс к новой жизни, отличаясь при этом и умом и сообразительностью. Университет – это как... – Клим подумал и всё же решился: – …церковь. Служители могут быть недостойными, могут целые столетия коснеть в мракобесии и фанатизме, но Церковь пребывает вовеки, всегда готовая к обновлению. Так что Университет – это нечто большее, чем университет. И если сохранится университет, то и Университет пребудет...

– В веках. Аминь, – докончил я. – Только вот где-то читал, и как бы не в Евангелии, что когда Христа спросили, что такое церковь, он ответил: вот сойдутся двое чистых духом, и я буду тут же с ними третьим (отсюда, кстати, присказка: третьим будешь?). Это и есть церковь.

На это даже Климу возразить было нечего.

 

 

31 октября

 

Чем дальше продвигаешься... – ясное дело, куда можно продвигаться в старости – тем всё более одолевают воспоминания. Люди, которых я знал, женщины с которыми был знаком да не дознакомился ни до чего или дознакомился до слишком многого, события, которым был свидетелем, города и местности, где я бывал...

Недавно составил список таких городов, и на слове Иркутск рука дрогнула, и тихий вздох, более похожий на стон, вырвался из моей груди.

Был я в Иркутске или не был – вопрос, который мог бы поставить Гамлет с гораздо большим основанием, а главное, более конкретно, если бы он был на моём месте. Я провёл там полторы недели. Мы приезжали на выставку достижений научно-технической мысли Сибири (точного названия не помню). Мы – это я, патентовед АНИТИМа (название НИИ, где я работал) и его же слесарь. На выставку мы привезли макет автоматической линии по холодной штамповке и все полторы недели устанавливали его, обслуживали – макет был живой, то есть работал – а потом собирали. Работы было так много, что мы едва успевали перекусить, весь день в заботах и на боковую.

Так что Иркутска я не видел, а если и видел из окон троллейбуса, когда ехал из общежития-гостиницы к месту выставки, то сама работа так занимала мысли, что практически на любование и достопримечательности не оставалось никакого психологического ресурса.

Наконец работа была закончена, макет демонтирован, упакован и малой скоростью отправлен в место постоянной дислокации – мой родной Новоалтайск. Было это в среду, а в пятницу мы улетали. Оставался один свободный день. И вот мы – не только наш коллектив из двух человек, но и коллеги, участники выставки – решили скатать на знаменитый Байкал.

Доехали, значит, до Листвянки. День был как на подбор – ясный, тихий, солнечный. Вдали рисовались снежные вершины Саян. Потом я узнал, что такое бывает очень редко. Даже в солнечный день Саяны как бы окутаны дымкой и никаких снеговых вершин ни черта с этого берега Байкала, а Саяны как раз противостояли Иркутску географически, разглядеть невозможно.

Возле автобусной станции был киоск. И о чудо! Народу никого, зато продавали водку, плавленые сырки и докторскую колбасу. Ну мы и накинулись на всё это, и хотя я стоял на том, что когда мы ещё увидим Байкал, большинством голосов против одного мы закатили пир, и прямо здесь, в леску, недалеко от автобусной остановки и провели весь день, едва успев на последний автобус. Вот так я не повидал Байкала.

– А что, – спросил Илья. – Вы не могли купить водки заранее? Тогда бы и Байкал посмотрели, и пикник устроили.

– Да посылали меня заранее. Мы с ещё одним парнем 4 часа как савраски бегали по всем магазинам и не то что водки – Солнцедара, который, как тогда говорили, Америка закупала у нас, чтобы травить негров, – найти не могли.

По глазам Ильи я понял, что даже малейшего доверия мои слова не заслужили: как это так, пойти в магазин и не купить, что нужно было купить? О таких милых особенностях советского быта уже, похоже, подзабыли.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

 

 

Обсудить