О "Войне и мире"

 

Купить в журнале за ноябрь 2015 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 50 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

13. Эпопея ли «Война и мир»? Думаю? да. А где эпический герой? Ну ведь ни Пьер же Безухов, ни Болконский на эту роль не глядятся. Тут нам кое-кто из литературоведческой братии подсовывает решение, что де таким героем является русский народ. Самого Льва Толстого такое понимание пронимало до мозжечка. Он справедливо говорил, что народ состоит из тысяч Карпов, Платонов (не путать с Платоном Каратаевым), Эдуардов, у каждого из которых свой характер и своя судьба.

 

Поэтому народ не может быть героем. Героем может быть только лицо, воплощающее в себе народ, хотя, строго говоря, и от такой позиции наш классик был бы не в восторге («жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей, ибо связь между этими несколькими людьми и народами не найдена. [Эта] теория... есть гипотеза, не подтверждаемая опытом истории»). Но здесь мы вынуждены пойти против автора и утверждать – эпический герой есть лицо, воплощающее в себе народ. Такими лицами в «Войне и мире» являются богатыри, которые, как Ахиллес и Гектор, сцепились в новой Троянской войне – Кутузов и Наполеон.

 

Если бы нужно было дать краткий анализ этих образов, как сейчас модно делать в учебных материалах, то лучше, чем сделал это Лермонтов, предварив в этом плане основной конфликт толстовской эпопеи, вряд ли удастся:

 

В шапке золота литого

Старый русский великан

Поджидал к себе другого

Из далёких чуждых стран.

 

За горами, за долами

Уж гремел об нём рассказ,

И померяться главами

Захотелось им хоть раз.

 

И пришёл с грозой военной

Трёхнедельный удалец, –

И рукою дерзновенной

Хвать за вражеский венец.

 

Но улыбкой роковою

Русский витязь отвечал:

Посмотрел – тряхнул главою.

Ахнул дерзкий – и упал!

 

В этих образах сразу срослись все три толстовские особенности, художественные headline'ы «Войны и мира»: юмор и сатира; философия; идеализация (эти три головы единого Змея Горыныча – эпичности). Оба образа написаны в улыбающейся манере (надо бы сказать «смеховой», но смех как-то не катит ко Льву Толстому): в ключе юмористическом (Кутузов) и саркастическом (Наполеон). Один богатырь, Наполеон, – высокомерный, гордый, суетливый. А главное, насквозь показушный: он мнит, что именно он управляет судьбами мира. Другой, Кутузов – спокойный, уравновешенный, мудрый, ничего не делает, знай себе валяется в гамаке с мадам Жанлис в руках, настоящий русский герой – Илья Муромец и Емеля в одном лице.

 

14. Пожалуй, юмористичность центральных фигур – замечательное художественное достижение писателя. Ибо рисовать богатыря в эпоху господства научных представлений пафосно было бы неуместно. Вернёмся к уже упоминавшейся нами сцене с Лаврушкой. «Наполеон верхом ехал на своём соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами», когда ему привели пойманного казака Лаврушку, которого он пожелал лично допросить.

 

«Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал, Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам. Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон».

 

После этого император захотел «испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don (дитя Дона – здесь перевод отнимает много иронии от толстовского текста) известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно-победоносное имя. Известие было передано. Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь».

 

Не менее комичен и Кутузов, читающий накануне решающей битвы «Цыганского рыцаря» мадам Жанлис. От этого чтения Михаила Илларионовича отвлёк к его великому неудовольствию для доклада какой-то генерал с важными бумагами.

 

Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шёлковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа главнокомандующего. Адъютант Кутузова шёпотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб-соль его светлости. Муж её встретил светлейшего с крестом в церкви, а она дома... "Очень хорошенькая", – прибавил адъютант с улыбкой».

 

Заметим, что Наполеон допрашивал Лаврушку на переходе из Вязьмы к Царёву-Займищеву, и в том же Царёве-Займищеве происходила описанная сцена с Кутузовым. Хотя Наполеон и Кутузов не встречаются лицом к лицу, но постоянное параллельное их описание даёт явный сигнал на противоборство этих богатырей Нового времени.

 

15. Юморность никак не препятствует писателю развернуть повествование на полный серьёз. Странным образом именно увидевший Кутузова таким старческим бонвиваном Андрей Болконский вдруг обретает уверенность в исходе войны:

 

«Князь Андрей после этого свидания с Кутузовым вернулся к своему полку успокоенный насчёт общего хода дела и насчёт того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что всё будет так, как должно быть. "У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он всё выслушает, всё запомнит, всё поставит на своё место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое"».

 

И здесь при анализе главных персонажей романа мы обратно касаемся его философского аспекта.

 

Писателя довольно-таки подробно разбирали по поводу его исторических персонажей, а Кутузова и Наполеона – особенно. И все эти разборки нудили в одном и том же ключе: Лев Толстой допустил многочисленные отклонения от исторической истины. Не стоит приводить примеры: их слишком много, и подавляющее большинство упрёков по этой части справедливы. Меньшинство опять же «оправдывает» писателя таким макаром, что:

 

Как друг ты мне нанёс удар коварный сзади,

Такбудь моим врагом хоть дружбы ради.

 

То есть Лев Толстой – писатель, и имеет право так коверкать факты, как ему только втемяшится в голову, если это только совпадает с его мифическим художественным замыслом (ибо замысел всегда в голове писателя, и под эту статью можно подвести что угодно, а тем более трактовать in quamcumque partem).

 

Мне кажется, что и образ Наполеона, и образ Кутузова – это те образы, при создании которых художественная идеализация разбушевалась в полном объёме. Продолжим наши размышления об этом странном феномене. Идеальное – в искусстве ли, в науке – это то, чего никогда не бывает и даже не может быть в действительности. Ну что такое идеальный тепловой процесс, допустим, изотермический? Это расширение или сжимание газа при постоянной температуре. И как такое возможно? Едва в сосуде, где находился сжатый газ, проделаешь дырочку, как он тут же с гиканьем и свистом помчится из сосуда, одновременно теряя температуру. Или наоборот, если будешь сжимать газ в замкнутом пространстве, то он обязательно будет нагреваться. То есть никакого изотермического процесса в природе по определению быть не может. Эта выдумка целиком и полностью на совести учёных.

 

Таким образом, факты и идеальное – есть две вещи несовместны. Какие-то факты помогают понять идеальное, а какие-то мешают. Тут уж как масть попрёт. Но в любом случае смешно поверять гармонию идеального алгеброй фактов. Смешно критиковать или наоборот хвалить Льва Толстого за (не)соответствие изображённого им реальным историческим фактам. Факты зачастую не только не помогают, но прямо мешают пониманию идеального.

 

Итак, отчуждение от фактов – это первый признак идеального. Но настоящее идеальное – это отнюдь не произвольное, иначе всех троллей и пропагандонов можно было приписать в ту же категорию, куда пронырнули и Л. Толстой, Пушкин, Шекспир и Гёте-Шиллер (знаменитый немецкий поэт, на всех памятниках изображаемый в виде двух фигур).

 

Идеальное – это хотя и не реальное, но отнюдь не произвольное. Для того же изотермического процесса тишайшим аббатом Мариоттом и скандалистом Бойлем установлен закон: произведение давления на объём есть величина постоянная. Какая, хрен, разница, казалось бы, постоянная или нет, если изотермических процессов в жизни никогда не встречается. Но вот выходит, что чем ближе при конструкции тепловых машин инженеры будут ориентироваться на идеальные тепловые процессы, тем более эффективными эти машины будут. О чём можно говорить, если не только Уатт или Ползунов с хоть какими-то начатками научных представлений, но и такие голимые практики, как Ньюкомен и Севери, и читать-то умевшие едва по слогам, инстинктивно ориентировались на тогда ещё не открытый идеальный цикл Карно (два изотермических и два адиабатических процесса – замечание исключительно для педантов).

 

16. Раз уж мы указали на Толстого как на усердного читателя Канта, приведём рассуждение последнего о важности идеального для жизни.

 

Die platonische Republik ist, als ein vermeintlich auffallendes Beyspiel von erträumter Vollkommenheit, die nur im Gehirn des müßigen Denkers ihren Sitz haben kan, zum Sprichwort geworden, und Brucker findet es lächerlich: daß der Philosoph behauptete, niemals würde ein Fürst wol regieren, wenn er nicht der Ideen theilhaftig wäre.	Платоновская республика вошла в пословицу как якобы разительный пример несбыточного совершенства, возможного только в уме досужего мыслителя. Брукер считает смешным утверждение философа, что государь не может управлять хорошо, если он не причастен идеям.
Allein man würde besser thun, diesem Gedanken mehr nachzugehen und ihn, (wo der vortrefliche Mann uns ohne Hülfe läßt) durch neue Bemühungen in Licht zu stellen, als ihn, unter dem sehr elenden und schädlichen Vorwande der Unthunlichkeit, als unnütz bey Seite zu stellen.	Между тем было бы гораздо лучше проследить эту мысль внимательнее и осветить её новыми исследованиями (там, где великий философ оставил нас без своих указаний), а не отмахнуться от неё как от бесполезной под жалким и вредным предлогом того, что она неосуществима.
Eine Verfassung von der größten menschlichen Freiheit nach Gesetzen, welche machen: daß iedes Freiheit mit der andern ihrer zusammen bestehen kan, (nicht von der grössesten Glückseligkeit, denn diese wird schon von selbst folgen) ist doch wenigstens eine nothwendige Idee, die man nicht blos im ersten Entwurfe einer Staatsverfassung, sondern auch bey allen Gesetzen zum Grunde legen muß...	Государственный строй, основанный на наибольшей человеческой свободе согласно законам, благодаря которым свобода каждого совместима со свободой всех остальных (я не говорю о величайшем счастье, так как оно должно явиться само собой), есть во всяком случае необходимая идея, которую следует брать за основу при составлении не только конституции государства, но и всякого отдельного закона...
Denn nichts kan schädlicheres und eines Philosophen unwürdigeres gefunden werden, als die pöbelhafte Berufung auf vorgeblich widerstreitende Erfahrung, die doch gar nicht existiren würde, wenn iene Anstalten zu rechter Zeit nach den Ideen getroffen würden, und an deren statt nicht rohe Begriffe, eben darum, weil sie aus Erfahrung geschöpft worden, alle gute Absicht vereitelt hätten.	В самом деле, нет ничего более вредного и менее достойного философа, чем невежественные ссылки на мнимопротиворечащий опыт, которого вовсе и не было бы, если бы законодательные учреждения были созданы в своё время согласно идеям, а не сообразно грубым понятиям, которые разрушили все благие намерения именно потому, что были заимствованы из опыта.
Je übereinstimmender die Gesetzgebung und Regierung mit dieser Idee eingerichtet wären, desto seltener würden allerdings die Strafen werden, und da ist es denn ganz vernünftig, (wie Plato behauptet) daß bey einer vollkommenen Anordnung derselben, gar keine dergleichen nöthig seyn würden.	Чем в большем соответствии с этой идеей находились бы законодательство и управление, тем более редкими, без всякого сомнения, сделались бы наказания, и вполне разумно утверждать (как это делает Платон), что при совершенном строе они вовсе не были бы нужны.
Ob nun gleich das leztere niemals zu Stande kommen mag, so ist die Idee doch ganz richtig, welche dieses Maximum zum Urbilde aufstellt, um nach demselben die gesetzliche Verfassung der Menschen der möglich größten Vollkommenheit immer näher zu bringen.	Хотя этого совершенного строя никогда не будет, тем не менее, следует считать правильной идею, которая выставляет этот maximumв качестве прообраза, чтобы, руководствуясь им, постепенно приближать законосообразное общественное устройство к возможно большему совершенству.

 

16. Вот и русский и французский богатыри Льва Николаевича – это идеальные образы. И не нужно думать, что только игра писательского воображения, фантазия, не имеющая никакого отношения к реальности. Идеализация Льва Толстого заключается в том, что он философскую идею насыщает деталями, то есть определённым образом подобранными фактами, или, наоборот, так подбирает и компонует детали, что они раскрывают исповедуемую им излюбленную философскую идею: о том, что интеграл события (ход истории) определяют не отдельные великие личности, а сумма бесконечных дифференциалов (совокупная деятельность всех людей, каждого со своими намерениями и желаниями).

 

Разница между Кутузовым и Наполеоном в том, что русский полководец понимает это и не лезет со своими приказами и распоряжениями, а француз наш пострел везде поспел, всё-то он понимает, всё-то он видит и всем-то он руководит.

 

«Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжёлым телом, на покрытой ковром лавке... Он не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.

...

Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчинённым; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся со смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти».

 

Заметим, что Кутузов не бездействует: он плывёт по течению, но не безвольно, куда вынесет кривая, а слегка подруливая веслом, чтобы случайно не пронесло мимо или не напороло на корягу. Нелишне при описании такой линии поведения вспомнить уже упоминавшееся нами gelassen. Кутузов именно отдаётся на волю течения, встраивая в неё свою волю, а не противодействуя общему потоку. Не могу не привести конкретного примера такого руководства событий. Как раз перед тем, как отправиться к красивой попадье, с нетерпением ожидавшей его, он получает бумаги от одного из своих генералов.

 

Речь в этих бумагах шла, если кто читал весь роман, о том, что русские воины грабили помещиков и мещан, попросту говоря, мародёрствовали на родной земле. Вот и направлялись жалобы на этих «защитников» к главнокомандующему. И что прикажете делать Кутузову? Конечно, мародёрствовать нехорошо, но и он понимал, что при традиционном русском бардаке, если запретить солдатам брать то, что им нужно, они будут просто раздеты, разуты, необогреты, а их кони будут некормлены. И Кутузов не колеблясь отдаёт жалобы на третейский суд огня.

 

«В печку... в огонь! И раз навсегда тебе говорю... все эти дела в огонь. Пускай косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу».

 

17. А Наполеон? Все, что делалось, делалось и без его приказания, «и он распоряжался только потому, что думал, что от него ждали приказаний. [Он жил] в своём искусственном миру призраков какого-то величия, и (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что-то делает для себя) покорно исполнял ту жестокую, печальную и тяжёлую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена».

 

В результате Наполеона несёт то же течение, что и Кутузова, но он барахтается, пытается переть против, и в результате всё делается не так, как он хотел, и он попадает всё равно не туда, куда он стремился. Вот как описывается деятельность французского полководца в Бородинском сражении:

 

«Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et énergique, он сам был тот же...

[Но] все те прежние приемы, бывало неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батареи на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer – все эти приёмы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.

Прежде после двух-трёх распоряжений, двух-трёх фраз скакали с поздравлениями и весёлыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d’aigles ennemis, и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что-то странное происходило с его войсками».

 

Такие идеализированные фигуры полководцев, очищенные от запутанных и запутывающего наплыва многочисленных, противоречивых фактов, гораздо больше дают понимания жизни и войны, чем самое скрупулёзное и дотошное следование фактам. Тем более что вопрос об отношении нарисованных персонажей к реальным историческим личностям – это вообще вопрос потусторонний для искусства. «Правда» художественной литературы – это не правда каждодневного опыта, а правда «жизни» – тех отношений, которые служат моделью для её понимания людьми и правильной ориентации их в этом сложном и непонятном мире.

 

18. Кроме русского и французского, в романе есть ещё несколько богатырей, на одном из которых, «богатыре немецком», тоже хотелось бы остановиться. Если русский богатырь (заметим, очень идеализированный – не в том смысле идеализации, о которой мы тут ведём речь, а в смысле выдавания желаемого за действительное: увы! толстовско-кутузовская мудрость в реальной России может только сниться) пытается побеждать, отдавшись течению, а французский – повелевать этим течением, то немецкий думает, что можно вывести теорию этого течения и по этой теории побеждать всех.

 

Хорошо этого богатыря просёк Андрей Болконский. «Пфуль был один из тех безнадёжно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлечённой идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины...

Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение её к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать её не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории...

В 1806-м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: 'Ich sagte ja, daß die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird'».

 

Любопытна и оценка, данная Болконским этому богатырю:

 

«Из всех лиц [бывших в штабе русской армии] более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково-самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее».

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2015 (doc, pdf):