Цыгане

Спокойная сосредоточенность, без которой латыни не одолеть, была, очевидно, состоянием, мучительным для восточной красавицы. К тому же ее, к сладкому удивлению Иннокентия Николаича, весьма занимал его образ – он почувствовал прикосновение и в следующий миг увидел, как ее позолоченная ручка легко оперлась на его предплечье. Она склонилась к нему, приникнув к его уху вплотную, так, что он почувствовал ее губы и жар дыхания, и мурашки пробежали по его телу. «Я, ведь, знаешь, цыганка. Не боишься, сладкий?» – заговорщически и весело прошептала она, упиваясь игрой. «Ах, вот откуда акцент-то», – подумал он про себя. Цыгане пользовались в Самаре дурной славой – спекулировали, мошенничали, попрошайничали. С началом перестройки их коммерческий гений нашел новые сферы приложения – открывали «комки», промышляли и рекетом. В то время как раз объявили о приватизации квартир, и квартиры превратились в выгодный товар. Дом, в котором жил Иннокентий Николаич, был старой постройки, с высокими потолками и просторными комнатами, к тому же стоял он в начале улицы Ново-Садовой, близко к старому центру Самары и рядом с Волгой – кусочек лакомый для новых коммерсантов. Несколько раз предлагали Иннокентию Николаичу выгодные обмены на квартиру в дальних районах города, но с выплатой крупной компенсации. Но он понимал, что такие сделки – дело скользкое и опасное: можно было остаться и без денег и без квартиры. И, зная собственную коммерческую бездарность, отказывался. Да и больно уж удобно здесь было – и Волга рядом, и до библиотеки рукой подать. В одном с ним подъезде жил алкоголик Шабалин, чуть постарше Иннокентия Николаича, беспечный одинокий обладатель трехкомнатной квартиры. И вот прошедшей зимой зачастили к нему двое чернявых, хорошо одетых молодых людей. В период этих визитов Шабалин не просыхал. Однажды, поздно возвращаясь домой морозной ночью, Иннокентий Николаич обнаружил Шабалина в подъезде. Тот был трезв, правда, трясся от жестокого похмелья, и сидел на полу в своем худом пальтишке, прижавшись к теплой батарее. «Ты чего домой не идешь?» – спросил его Иннокентий Николаич. «А нет у меня дома, Кеш», – истерическим шепотом прошипел Шабалин и зарыдал страшным хриплым рыданьем взрослого мужика. «Как нет?» – изумился Иннокентий Николаич. «А так, – икая от сдерживаемого плача, поведал ему Шабалин, – Расписался я у них, у цыган этих, в ксиве ихней по пьянке, и теперь – капец полный. Все теперь ихнее. И в ментовке говорят, мол, твоя подпись, так чего ты от нас хочешь. Иди, говорят, отсюда. Тоже подмазаны, видать, волки». Он горестно умолк, размазывая по сморщенному лицу слезы грязной, покрытой цыпками, рукой. Пораженный услышанным, Иннокентий Николаич привел Шабалина к себе домой, дал ему полбутылки водки, кой-какой еды – все, что нашлось в холодильнике, и оставил ночевать. Тот покинул своего благодетеля рано утром, прихватив незаметно его часы, которые тут же пропил, и в полдень повесился на дереве во дворе дома. Вот это да еще, пожалуй, то, что живут они в красного кирпича огромных особняках в поселке Зубчаниновка, на окраине города, было и все, что знал Иннокентий Николаич о самарских цыганах.

Но эта юная красивая смуглянка так была полна радости, так доверчиво и бесхитростно кокетничала с ним, с такой детски-непосредственной фамильярностью обращалась к нему, что ни о чем плохом и темном не мог он думать, глядя на нее. Она отстранилась, и смотрела на него, желая увидеть, какой эффект произвело «страшное» признание, которое она ему только что прошептала. Она была несказанно хороша, и Иннокентий Николаич, конечно, влюблен уже был по уши, но, понимая всю фантастичность и невозможность такой любви, не признавался себе в этом, а относился к происходящему, как к игре. «Чего же мне вас бояться?» – улыбаясь, ответил он. «Ну как же! – она сделала страшные глаза, оскалила свои ровные жемчужные зубки и пропела, – Мы, цыгане, люди злые. Носим кольца золотые». «Это только в песне так, – возразил он, – а песня, она ведь ради красного словца и соврет – недорого возьмет». Она покачала головой, глядя на него детски-восторженно, и пропела: «Ну, не скажи-и, сладкий». Иннокентий Николаич таял и дико смущался под этим взлядом. «Как же вас зовут, цыганка? Земфирой?» – спросил он, любуясь ею. «Ну уж прям, Земфирой! – прыснула она, – А ты кто, сладкий, Алеко, что ли?» «Нет, я не Алеко. Я – Иннокентий», – рассмеялся он. «Ой, длинно как – Ин-но-кен-тий. Это же, Кеша, да?» «Да, Кеша, если хотите». «Ке-ешенька», – пропела она своим низким грудным голосом так ласково, что у Иннокентия Николаича перехватило дыхание, и на глаза навернулись слезы. Только сейчас он с горечью понял, насколько одичал за последние годы. А ведь ему всего-то навсего было чуть за тридцать. «А я – Зоя», – сказала она, захлопывая книжку и отодвигая от себя. «Что, не идет герундий?» – сочувственно спросил он ее. Она шаловливо глянула на него исподлобья и отрицательно замотала головой. Потом вдруг, будто делая великое открытие, схватила его за руку, и наклонившись к нему, выдохнула нежно прямо в лицо: «Идем, Кешенька, гулять!» И выжидательно смотрела на него горящими глазами. «Все равно ничего не пишется. Вечером еще попробую», – сказал он себе, явно лукавя. Статья была тут ни при чем – даже если бы статья писалась как по маслу, скажи она ему нежно «идем, Кешенька, под трамвай бросимся», побежал бы с радостью.

Они вышли из библиотеки, и золотой полдень щедро выплеснул на них солнце, синеву и роскошный багрянец соседнего сквера. «Вы, Зоя...». – начал было он, но она перебила его, передразнив: «Вы-ы... Зо-оя... Я ему и «Кешенька» и «сладкий», а он мне «вы, Зоя». Не смей мне больше «вы» говорить. А ну, скажи «ты, Зоинька». «Ты-ы, Зо-оинька», – любовно произнес Иннокентий Николаич. Она даже ахнула от неожиданности: «Ах ты, сладкий мой!» И, потянувшись к нему, быстро поцеловала в щеку. Иннокентий Николаич рассмеялся таким счастливым и радостным смехом, каким не смеялся, наверное, со дня ареста. «Ой, как ты смеешься хорошо, сладкий! Да, я... – ей, видимо, захотелось сказать ему что-то хорошее-хорошее, и она с горящими глазами выпалила, – Да я все время целовать тебя буду, сладкого, чтобы смех твой слышать». Так это сказала, будто вечно с ним вот так рука об руку идти собиралась. «Ох, Зоинька...». – только и смог выдохнуть он, и сердце его сладко заныло. «Идем, Кеша, на Волгу, на набережную – там хорошо сейчас и нет, поди, никого». Снова потянувшись к нему, шепнула, щекотнув ухо горячим бархатом губ: «Целоваться можно». И залилась смехом. Он засмеялся вместе с ней, и смотрел, смотрел на нее, любуясь и все безвозвратнее ею очаровываясь. «Ну, что ты сладкий, все глядишь и глядишь на меня?» – продолжая смеяться, спросила она, страшно довольная, что он «все глядит и глядит». «Наглядеться не могу. Какая красивая ты, Зоинька», – сказал он ей тихо и серьезно. Она разом оборвала смех и как девочка, которой рассказали что-то невероятное, округлив глаза, прошептала: «Правда?» «Сущая правда, госпожа», – ответил он ей, улыбаясь и не отрывая от нее глаз. Она замерла, прекрасные горящие глаза ее заблестели от навернувшихся слез, губы приоткрылись, будто она хотела сказать что-то очень важное, но не могла от нахлынувших чувств. В следующее мгновение она крепко и гибко прижалась к нему, обвив шею руками, так что он почувствовал своим телом всю ее – по-девичьи упругую высокую грудь, нежный плоский живот, жесткий холмик лобка и сильные бедра – и поцеловала в губы на глазах многозначительно улыбавшихся прохожих. Иннокентию Николаичу казалось, что он либо спит, либо бредит. «С ума ты меня сводишь, Зоинька», – прошептал он, когда она отстранилась от него. «А ты как думал? Мы, цыгане, люди злые, – с шутливой заносчивостью сказала она и потянула его за руку, – Ну, идем на Волгу скорее». Они пришли на набережную, действительно, малолюдную в этот полуденный час, спустились по каменным ступеням на пустынный пляж и сели на скамейке у самой воды. Тихий день сиял. Впитавшая синеву безоблачного неба Волга тихо шуршала по песку низкой ленивой волной. Напротив них, на далеком правом берегу, убранный «в багрец и золото» лес отражался в блестящей воде. «Хорошо, правда? – сказала она и,прижавшись к нему плечом, тихо попросила, – Ну, обними меня». Он осторожно обнял ее рукой за плечи и, склонившись к ней, ткнулся лицом в черную шелковистую роскошь ее волос, упиваясь их ароматом. «Ты ла-асковый, – пролепетала она, – Я так и знала, что ты такой. Смотри, мы и знакомы-то час какой-то, а мне кажется, что я всю жизнь с тобой жила. Просто ты уехал куда-то надолго, а сейчас вот вернулся. Только... Только я ведь не знаю ничего о тебе. Ну, расскажи мне, сладкий, все-все про себя». Иннокентий Николаич в последнее время и со знакомыми-то двух слов не мог найти. Иногда на улице, увидев издалека знакомого, он переходил на другую сторону, дабы избавить себя от пустого бряцания словами. Одна из главных мук его отношений с Клавдией заключалась в необходимости говорить и объяснять. Она вечно что-то выясняла и нагоняла на него смертную тоску многочисленными, на его взгляд совершенно пустыми, вопросами. Если бы Клавдия, да и не только она, а любой другой человек обратился к нему с предложением рассказать о себе все-все, он, возмутившись до глубины души, счел бы такого человека бестактным болваном и предложил бы убраться к чертовой матери – в подобных случаях Иннокентий Николаич бывал жестким до грубости. Но по-детски наивный вопрос этой смуглой девочки, которая, если и не по возрасту физическому, то по возрасту, так сказать, душевному, годилась ему в дочери, показался ему совершенно естественным и законным, и он, удивляясь в душе, вдруг заговорил, свободно и просто, как самому себе излагая невеселую историю непростой своей жизни. Она слушала его, затаив дыхание, не сводя с него широко раскрытых каре-зеленых своих глаз – они сидели на скамейке у тихо плещущих волжских струй, не наблюдая часов. Когда он замолчал, она сказала: «Я так и думала, что ты такой». «Какой, Зоинька?» «Ну, как из книжки». «Из книжки? Какой книжки?» «Доктор Живаго». Я читала..». «Ты читала «Доктор Живаго»?» «Да. В журнале печатали. Теперь ведь все печатают, что раньше нельзя было. Я прочитала и поняла, что вот такого, как Живаго, я бы полюбила. И, представляешь, вхожу я сегодня утром в читальный зал, и ты там сидишь. У меня аж сердце остановилось: «Вот он, Живаго». И как раз место рядом свободное. Я подошла и думаю: «Если и вправду он, то, если я его спрошу о чем-нибудь, он как-то необычно должен ответить. Ну, не так, как сейчас говорят. «И ты говоришь: «Госпожа». И я сразу поняла тогда, что это он. Ну, ты, то есть». «Ой, какая ты выдумщица, Зоинька. Жива-аго...»

Про Клавдию Иннокентий Николаич ей не рассказал. Но Зоя, видно, почувствовала некоторый изъян в его рассказе и спросила осторожно, будто боялась услышать ответ: «Так, как же, Кешенька – ты совсем-совсем один сейчас? А... а женщина... есть у тебя?» Он не счел возможным соврать: «Да, ты знаешь, я встречаюсь..». Она как-то поникла сразу и глухо спросила: «Она... Она хорошая?» «Она-то хорошая, но я…». Зоя, нахмурившись, перебила его: «Это ты насчет того, что сидишь тут со мной?» Он рассмеялся и прижал ее к себе, как ребенка: «Какое ты, Зоинька, дитя еще». Она смотрела недоверчиво, и он понял, что обязан объясниться до конца: «Видишь ли, после лагеря мне тяжело было, одиноко. А у нее муж погиб. Алкоголик – под трамвай попал. Вот и сошлись на той зыбкой почве, что ни ей, ни мне некуда было деться. А это не всегда хорошо. Может, на время хорошо, но не навсегда. Разные мы... Дело даже не в образовании и воспитании – мы как люди совершенно разные. Она – человек рациональный, будничный, хотя и считает себя причастной к возвышенному, а я... Я не такой, ты видишь. Пойми, я не осуждаю ее – каждого Бог по-иному оделяет. Или не оделяет. Напротив, я благодарен ей и понимаю, что она искренне хочет мне помочь. Но разве она знает, что мне нужно? Она судит по себе и с этими мерками ко мне подходит, пытается заставить меня «устраиваться», карьеру какую-то начать делать. Но я... Я ведь не этим живу. Не равны мы, и потому вся эта связь наша, которая в какой-то момент, наверное, и вправду была нам обоим необходима, теперь – невыносима просто. Мы, в сущности, только мучаем друг друга. И я знаю, что обязан это прекратить, потому что это просто унизительно. Для нее же, в первую очередь, и унизительно. Но она этого не понимает. Не понимает, что обязана от меня освободиться и зажить нормальной жизнью с нормальным человеком. Поэтому я это должен сделать – просто разрубить эту связь раз и навсегда. Я много раз пытался, да все как-то потом жаль становилось. Жалость, знаешь, Зоинька, страшное чувство – оно убить может. И жалеющего и жалеемого. Вот я и говорю, что пытался несколько раз, много раз, разрубить, да не смог. А теперь вот думаю, что смогу, наконец. После того, как тебя встретил. Ты другая. Ты – как я. Я чувствую».

Умом взрослого человека Иннокентий Николаич понимал, что не должен был эти последние слова вслух говорить. Не педагогично, а то и не честно, укреплять ребенка в детском восторженном бреду идей заманчивых, но страшных, которых ребенок ни понять не может, ни защититься от них. Но слово, как известно, не воробей. Вылетело и запало в душу – глубоко-глубоко в девичью душу Зои, душу детскую, но страстную и томящуюся по чуду. По тому, кто не торгует и дела не делает, а – как Живаго. Пропащий, то есть.

«Ты... Ты серьезно?» – восторженно и испуганно спросила она, как бы еще оставляя ему последний мостик для того, чтобы вернуться на тихий берег бурной речки, а вернее-то, Зою туда вернуть, сказать ей: «Нет, Зоя, я уж такое пережил и столько дров наломал необратимо, что как же ты можешь быть на меня похожа!» Но не повернулся у Иннокентия Николаича язык такое сказать, и не смог солгать он ни ей, ни сердцу своему, ибо если два человека, часа три назад познакомившиеся, взяли сели на волжском берегу и, не в силах рук разъять, как пошли про себя друг другу всю правду рассказывать – то, что и самому-то себе не всегда скажешь – если такое между двумя людьми происходит, так, ответьте мне, господа, что же это, если не близость. Поэтому ответил он ей тихо, сжимая золотую узкую ладошку ее своими длинными, тонкими, но сильными, черной работой разбитыми, пальцами: «Серьезно. Еще бы не серьезно, Зоинька». Испуг прошел в глазах ее, и теперь только любовь и восторг светились в них. «А я, ты знаешь... У меня ведь никогда никого не было, – доверительно, прижавшись к нему горячим плечом, рассказывала она, – У нас такие ведь все – дела делают. И папаша мой... Я люблю его. Он ведь вынянчил меня – мама умерла, когда мне три годика было. Я ее сму-утно помню. А папа вынянчил меня. Меня и Кольку, брата. Колька на семь лет меня старше. Он тоже меня нянчил – папе-то часто некогда было. Папка, он, знаешь, дела крутые делает, аж страшно. Любит меня, а – страшный человек. Все они страшные. Деньги делают. А я сказала ему, что не хочу так жить и не буду. Он сначала вообще не хотел об этом говорить – девчонка, мол, книжек начиталась, что с нее взять. А как я подросла, женихов начал мне сватать. Гришу нашел он мне. Гриша хороший, может, но как все, такой – дела делает. И я папе сразу сказала, мол, никакого Гриши, и пошла в университет учиться, на филологический. Отец спросил: «На кой это? Что ты с этим, девка, в жизни делать будешь?» А я говорю: «Ничего не буду делать, что вы тут делаете. Выучусь, сама буду жить. И жениха себе сама найду. Такого, какого мне надо». Он сначала разгорячился: «Что ты понимаешь! Как ты с отцом разговариваешь! Слушай лучше, что я тебе говорю – родной отец плохого не пожелает». А потом остыл, поник как-то, прижал к себе и говорит: «А, может, и права ты. Живи, Зойка, как знаешь. Что ж тебя неволить – ты, вон ведь, девка-то, умная. Мне ведь что – чтоб ты счастлива была». Знает, что я от своего не отступлюсь. Любит он меня». Она помолчала, глядя на воду, и вдруг, чуть отстранившись и повернувшись к нему всем своим гибким телом, прошептала, как клятву: «Я... Я хотела бы быть твоей женщиной». Иннокентий Николаич вздрогнул. «Господь с тобой, Зоинька, – пробормотал он, – На кой я тебе в таком качестве нужен». «Нужен. Только ты и нужен», – тихо и упрямо повторила она. «Слушай, – голосом увещевающего ребенка взрослого, который и сам не очень верит в свои увещевания, говорил он ей, – Давай дружить с тобой будем – крепко-крепко дружить». Она смотрела на него упрямо исподлобья огромными горящими глазами. «Будем встречаться и целоваться», – натянуто смеясь, прибавил он, чтобы разрядить обстановку. Она улыбнулась загадочной улыбкой взрослой женщины, и коварно согласилась: «Дружить, конечно, дружить будем, сладкий мой». Иннокентий Николаич, не почуяв подвоха, облегченно вздохнул. Они сидели уже часа три – солнце начинало клониться к противоположному берегу, и становилось прохладно. Зоя зябко повела плечами. «Что, холодно тебе, Зоинька?» – спросил он с заботливой тревогой, – На вот, может, кофту мою». «Не надо, Кешенька. Ты ведь живешь здесь рядом, да? Идем к тебе», – поглаживая его руку, мягко предложила она. «Да, конечно, идем, – спохватился он. «Что ж я, болван... Ты ведь и есть, поди, хочешь. У меня, правда, шаром покати, но мы купим чего-нибудь по дороге», – суетливо говорил Иннокентий Николаич, благодаря судьбу, что в его тощем кошельке еще что-то осталось от получки. Не густо, конечно, но все-таки. Идти было недалеко – всего-то подняться вверх по проспекту. По дороге подошли к ряду «комков», что пестрели этикетками бесчисленных бутылок, обертками жевательной резинки и всевозможной снеди. На коробочках с презервативами, выставленных напоказ, полуобнаженные пышногрудые красавицы страстно млели в объятиях мускулистых самцов. Тут же крутились «лысые» – рекетиры – наблюдая за порядком и сбирая неправедную свою дань. Все заражено было карточным азартом и мошенничеством – апокалиптическим духом воровской «малины». Иннокентий Николаич, нечастый посетитель подобных мест, остановился было в некотором замешательстве у одного из «комков», но Зоя потянула его за руку: «Нет, не здесь, сладкий мой». Она уверенно подошла к другому киоску. Продавец-цыган, увидев ее, чуть не выскочил из окошечка: «Зоя! Милости прошу!» И раньше, чем Иннокентий Николаич успел что-либо сообразить, Зоя быстро несколько раз ткнула пальчиком в витрину, и через мгновение продавец услужливо выставил в окошечко пластиковый пакет, в котором Иннокентий Николаич различил бутылку армянского коньяка, бутылку шампанского, палку копченой колбасы и какие-то красивые коробочки и баночки. По оценке Иннокентия Николаича стоимость содержимого пакета превышала покупательную способность не только настоящей его наличности, но и его месячной зарплаты. Он в диком смущении достал из кармана кошелек, но к его удивлению, Зоя сказала киоскеру: «Запиши. Скажешь отцу, я взяла. Спасибо, родной, будь здоров». И нетерпеливо потянула Иннокентия Николаича за руку: «Да спрячь ты это. Идем, идем уже, сладкий». Когда они немного отошли, сказала: «Ты, Кешенька, взрослый человек, а как ребенок. Неужели ты мог подумать, что я на твои деньги гулять собираюсь, все эти воровские деликатесы покупать!» «Неудобно как-то, Зоинька», – смущенно пробормотал он. «Забудь об этом. Это папы моего дела – не наши с тобой», – махнула она рукой.

Дом, в котором жил Иннокентий Николаич, был пятиэтажным, старым, но недавно (то есть, года три назад) отремонтированным и выкрашенным желтой краской. Они подошли к нему со стороны Волги, так сказать, с тыла, так что, к радости Иннокентия Николаича не было надобности проходить через арку, выходившую на Ново-Садовую. Арку Иннокентий Николаич не любил – в ней вечно крутились местные алкаши, и царил устойчивый запах перегара и мочи. Они прошли двором, заросшим старыми желтеющими деревьями, пожираемые голодным любопытством старушечьих взглядов, и вошли в темный подъезд. Квартира Иннокентия Николаича располагалась на первом этаже. Он открыл дверь ключом и пропустил Зою вперед: «Прошу вас, госпожа». Она юркнула в дверь, сделала пару шагов вперед и остановилась, с любопытством оглядываясь. Справа от нее находился полутемный из-за занавешенных окон, выходящих на Ново-Садовую, «зал», как всегда называли в семье эту комнату – что-то типа столовой, где вечерами когда-то собирались все. Там стоял большой стол со стульями, вдоль стены – старомодная стенка с родительской фарфоровой посудой и доисторический черно-белый телевизор, который включался, примерно, раз в неделю. Слева от «зала» – кухня. За кухней – комната Иннокентия Николаича, окном выходившая во двор, а напротив нее – закрытая дверь в спальню родителей. Этой комнатой Иннокентий Николаич не пользовался совсем. По существу, единственной жилой комнатой в этой большой трехкомнатной квартире была комната Иннокентия Николаича, служившая ему и кабинетом. «Залом» он пользовался лишь для приема гостей. Впрочем, единственным его гостем в последнее время была Клавдия. Он не любил, когда она заходила в его комнату, ибо та имела обыкновение рыться в разложенных на столе бумагах и наводить порядок, в котором Иннокентий Николаич потом не мог ничего найти, поэтому обычно провожал ее сразу в «зал». Зоя сделала еще пару шагов вперед, осторожно, как пущенная в незнакомое помещение кошка, и замерла на пороге комнаты Иннокентия Николаича. В окне, в узком проеме между домами, был виден кусочек Волги с противоположным берегом. Повисшее над ним закатное солнце освещало мягким золотым светом все старомодное, как в старом кино, убранство комнаты: старый тяжелый письменный стол, возможно, годами старше своего владельца, венский стул, старинная латунная настольная лампа с зеленым матерчатым абажуром, слева от стола – диван, довольно, впрочем, новый, а у задней стенки – бельевой шкаф, старый и громоздкий. На стене, напротив дивана висело что-то вроде гобелена в зелено-коричневых, выцветших порядком тонах, изображавшего сцену рыцарской охоты. Большинство этих вещей находилось тут еще со времен деда, первого владельца квартиры, и, хотя Иннокентий Николаич вовсе не был большим поборником сохранения родовых связей, вещи эти были ему дороги, и он никогда бы их не поменял ни на что другое, пусть новое и более удобное. «Ой, как здорово! – прошептала Зоя, – Насовсем бы здесь осталась». И, сама испугавшись своих, помимо воли вырвавшихся, слов, виновато глянула на Иннокентия Николаича. Он легонько подтолкнул ее сзади: «Проходи, садись где-нибудь. А я пойду соображу что-нибудь на кухне». «Помочь?» – она подалась к нему. «Ни-ни, сиди, Зоинька. Я – мигом», – остановил он ее, и она осталась в комнате. «Соображение чего-нибудь» заняло больше времени, чем предполагал Иннокентий Николаич, и он заспешил в комнату, опасаясь как бы юная его гостья не заскучала. Вдруг ему стало ужасно любопытно, что же она там делает одна, так что ни разу даже голоса не подала. Он тихо подошел к двери и незаметно заглянул в комнату. Она сидела на краешке стула, опершись локтями на стол, подперев голову руками, вся подавшись вперед, и читала что-то. Он видел ее сзади в полупрофиль и залюбовался изгибом ее спины, чуть обнажившейся выше колена смуглой стройной ногой в красивой черной босоножке на высоком каблуке – всей ее гибкой легкой фигурой. Закатное солнце играло золотыми бликами в блестящих черных ее волосах. К величайшему его удивлению, слева от Зои сидел на столе огромный дымчато-серый кот Васька, видно, только что заявившийся домой через открытую форточку – существо раздражительное, отлично вооруженное длинными зубами и острыми, как бритва, когтями, которые мгновенно пускал в ход против не приглянувшихся ему представителей человеческого рода. Вообще, ласков он бывал только к хозяину, а Клавдию просто терроризировал, так что первым ее вопросом, когда она входила в эту квартиру было: «Зверь дома?» Сейчас же пред изумленными глазами Иннокентия Николаича происходило невероятное – «зверь» сидел на столе и с громким урчаньем терся о зоину руку дремучей, покрытой шрамами, мордой. «Чудеса, – подумал он, – Вот уж, действительно, лев с агнцем возлягут..». «Как же ты, Зоинька, Ваську приручила?» – сказал удивленно вслух. Она резко обернулась, отодвинув недовольно мяукнувшего кота, и, впившись в Иннокентия Николаича блестящими от слез глазами, будто не слыша вопроса, прошептала: «Ты... Кешенька... Если бы сама могла написать что-нибудь, вот так написала бы. Какой... Какой родной ты мне». Он, онемев, подошел к столу. Там лежала, раскрытая на середине, его «Зона», всеми обруганная и отвергнутая невозможная поэма его, отпечатанная на старенькой «эрике». «Как могла она это ТАК понять, совсем девчонка?» – подумал Иннокентий Николаич. Она, сидя перед ним на стуле, вдруг обхватила его руками и ткнулась лицом ему в живот. Он почувствовал, как теплая влага слез пропитывает его рубашку. «Что ты, Зоинька. Что ты, родная моя, не надо...». – растерянно пробормотал Иннокентий Николаич. Он осторожно разъял ее руки, опустился перед ней на корточки и целовал ее мокрое лицо, ощущая губами соль ее слез и сам плача. Оставленный без внимания кот громким требовательным мяуканьем привел их в чувство. «Ой, – глубоко вздыхая, как бы переводя дух после пережитого, сказала Зоя, – Ты ведь с голоду, поди, умираешь». «А ты?» – спросил он, вставая и гладя ее по волосам. «Умираю, есть хочу», – призналась она. «Ну, секунду подожди». Он побежал на кухню, схватил во все руки бутылки, тарелки с закусками и тут же вернулся. Она доставала из сумочки зеркальце и какую-то косметику. «Питья-то у нас – напьемся, Зоинька», – весело крикнул он ей. «Еще как, сладкий, напьемся. Напою вот тебя и соблазню», – серьезно сказала она, рассматривая себя в зеркальце. «Ты, Кешенька, выйди, пожалуйста, и не заходи в комнату, пока я не позову тебя. Я в порядок себя приведу, ладно? А то ревела...», – продолжая глядеться в зеркальце, попросила она. «Конечно, Зоинька», – согласился Иннокентий Николаич и вышел на кухню. Через минуту она позвала его: «Ну, где ты, сладкий мой? Иди сюда». Ее грудной голос звучал глухо и, ему показалось, немного дрожал. У него отчего-то бешено заколотилось сердце. Не чувствуя ног, в полуобмороке, он подошел к комнате и застыл в дверях, не поверив своим глазам – Зоя стояла у дивана вполоборота к нему, обнаженная, плотно сомкнув ноги и вытянув руки вдоль тела. Ее смуглая атласная кожа отливала темным золотом в последних лучах закатного солнца, скупо освещавшего комнату. Вся ее узкая стройная фигура с высоко поднятой девичьей грудью, плоским животом и плавным изгибом бедер казалась выточенной из драгоценного ароматного дерева. Языческой богиней была она, юной и невинной, загорелой под жгучим солнцем Эллады Артемидой, по божественной прихоти покинувшей тенистые леса неистовой охоты своей и отцовские чертоги Олимпа – красный зубчаниновский особняк – и вот, стоящей здесь пред ним во всей нетронутой прелести наготы своей со зверем своим – священным дымчатым котом, выгнувшим спину у ее стройной ноги и сверкающим из сумрака зеленым пламенем глаз. Пышные иссиня-черные волосы ее рассыпались по худым девичьим плечам, и горящие каре-зеленые очи впились в него с тревогой, мольбой и любовью, какой не знают жалкие земные люди.

«Что ты, родная, Господь с тобой! Не надо, Зоинька», – пробормотал он. Глаза ее сверкнули. «Иди ко мне, сладкий. Жить не буду, если твоей сейчас не стану», – глухая властная мольба звучала в ее низком грудном голосе. Он шагнул вперед, опустился перед ней на колени и, обняв ее бедра, как безумный, целовал плоский нежный живот. Ароматом цветов заповедных запретных благоухала шелковистая кожа ее – не было приворотного зелья крепче того аромата, и прикипел к ней навеки душой Иннокентий Николаич. Лишь атласного лона ее губами коснулся и – вспыхнул весь ярким пламенем, которое не погаснет, пока дотла не сгорит человек. «Как ты целуешь, сладкий... Умереть можно», – млея, пролепетала она.

Солнце исчезло за низкими лесистыми горами правого берега Волги, и в комнате стало совсем темно. Они лежали на диване, ошеломленные произошедшим, тесно прижавшись друг к другу, радуясь и изумляясь чудесной своей любви. «Соблазнила я тебя, сладкий?» – тихо и виновато спросила она. Он молча поцеловал ее влажные глаза. «Теперь я у тебя, как Лара у Живаго, да?» – спросила, как играющая в «дочки-матери» девочка. «Ты у меня, как Зоя. Зо-оинька», – целуя ее, ответил он. Она вдруг выскользнула из его объятий и встала. «Куда ты?» – потянулся он за ней. Зоя стояла перед ним в темноте, тускло светясь атласной смуглой кожей, как эбеновая статуэтка. «В ванную. Это там, да? Не скучай, сладкий». «Ну, давай... Полотенце там большое махровое висит. А я пока столом займусь. Мы ведь так и не поели, забыла?» – крикнул он ей вслед. «Все забыла, сладкий», – весело откликнулась она уже из ванной. Иннокентий Николаич оделся, зажег настольную лампу, расставил принесенные им еду, питье и посуду и сел у стола ждать Зою, слыша, как она плещется под душем, что-то напевая. Ему вдруг ужасно захотелось подглядеть, как она это делает, и он осторожными шагами, с замирающим сердцем пошел к ванной. Вдруг входная дверь открылась, и раздался громкий строгий голос Клавдии: «Дверь не заперта. Темно... Ты дома, Иннокентий?» «Да, дома», – понимая, что сейчас произойдет сцена, отозвался он, проклиная свою забывчивость и зажигая в прихожей свет. Снизу послышалось зловещее завывание, сменившееся громким злобным шипением. Иннокентий Николаич нагнулся и привычным движением поймал ощерившегося кота. Тот затих в хозяйских руках, дрожа от возбуждения и продолжая тихо подвывать. «Хочешь, чтобы тебя обокрали? Во дворе полно алкашей, – воспитательным тоном продолжала Клавдия и добавила, с неприязнью и опаской глядя на кота, – Как такую тварь можно дома держать!» «Тварь, как тварь, он дом сторожит, – пожал плечами Иннокентий Николаич и, пытаясь как-то смягчить назревающее объяснение, предложил ей, – Ты в зал проходи». «Что ты меня все в зал выпихиваешь. Я к тебе туда хочу», – капризно сказала Клавдия и, раньше, чем Иннокентий Николаич успел что-нибудь ответить, вошла в его комнату и, увидев накрытый стол, удивленно застыла в дверях. «У меня, видишь ли, гости», – неубедительно объяснил он. «Гости? – недоверчиво спросила Клавдия, – Какие гости? Ты же один. Расслабляешься опять? Я говорю тебе, что ты сопьешься. Видишь, ты даже дверь уже забываешь закрывать. И потом, куда это накупил – с ума сошел? Без штанов останешься…». Ее возмущенную тираду прервало быстрое шлепанье босых ног по полу, и голос Зои неуверенно сказал: «Здрасьте». Он увидел, как вытянулось круглое лицо Клавдии, и обернулся – выскочившая из ванной Зоя растерянно смотрела на них. Черные волосы ее намокли и стали гладкими, отчего глаза казались еще больше. Обернутое вокруг тела полотенце было коротко и открывало во всю их роскошную длину ее стройные смуглые ноги. Забыв обо всем, Иннокентий Николаич смотрел на нее восхищенным взглядом. Зоя ответила на его взгляд, чуть заметно улыбнулась и виновато пожала плечами. Клавдия на какое-то время потеряла дар речи. Воцарилось тягостное молчание, нарушаемое тихим глухим подвыванием кота, которого хозяин его по-прежнему держал на руках. Иннокентий Николаич понял, что пришло время разрубить этот гордиев узел их с Клавдией отношений, как бы болезненно это ни было, и раскрыл было рот. Но Клавдия опередила его. Она истолковала ситуацию по-своему. «Это что – блуд? – зловеще-судейским голосом спросила она и сама же, как бы объясняя залу суда то, что для себя давно уже уяснила, ответила, – Это – естественное продолжение твоих писаний и вот этого». Рука ее простерлась к стоящим на столе бутылкам. «Это не то, что ты думаешь», – начал было ей объяснять Иннокентий Николаич. Но Клавдия поняла его слова как попытку оправдаться, а, следовательно, как начало капитуляции, и перешла в наступление. Ее голос гневно и назидательно зазвенел в высоких потолках квартиры. «Черт побери! Как заседание суда», – неприязненно подумал Иннокентий Николаич. Ему было и жаль Клавдию и, в то же время, его выводило из себя ее тупое нежелание понять, что же на самом деле происходит. «Здесь нечего думать, – продолжала свою тираду Клавдия, – Полон стол бутылок, девка полуголая... Здесь, Иннокентий, все и дураку понятно». Она обернулась к Зое: «Не стыдно тебе, потаскушка? Девчонка ведь совсем, а уж гляди, чего... Видишь, что он слабый человек и – валяй, раскручивай? А ну, одевайся и – марш отсюда! Вовремя я пришла. Вижу, что ничего еще не произошло». В этих последних ее неуклюжих словах дрожали жалкое самодовольство и неуверенная надежда. «Я не потаскушка, – тихо, твердо и гордо сказала Зоя, глядя исподлобья на Клавдию, – Я – его женщина». Услышав зоин голос, кот с громким мяуканьем спрыгнул с рук Иннокентия Николаича, подбежал к Зое, прижавшись к ее ногам, выгнул дымчатую спину и страшно зашипел в сторону Клавдии, как бы защищая смуглую свою богиню. «Что?.. Что это значит, Иннокентий?» – высокомерно, но уже с тревогой, спросила Клавдия. «Я и хочу тебе объяснить, что это значит, – ответил он ей, стараясь говорить мягко, без раздражения, – Прости, Клавдия, но тот, кто должен сейчас уйти, это ты. Прости, но ты ошибаешься насчет того, что ничего не произошло. Все уже произошло, и Зоя – действительно, моя женщина. И никакой это не блуд, а – любовь. Пойми меня, Клавдия, правильно и прости, если можешь. Так лучше будет для нас обоих – мы ведь только мучаем друг друга безо всякого толку». Клавдия сразу поникла и обмякла, постарев и пострашнев за короткие эти минуты, и смотрела на Иннокентия с осуждением и, ему показалось, с ненавистью. «Ах так, – выдохнула она, – Знаем мы эту любовь... Значит, молоденьких подавай. А я-то для тебя... Эх, дура я…». Сдерживая плач, она выбежала из квартиры, хлопнув дверью. «Вечно все у меня так – только боль причиняю», – мучимый жалостью к Клавдии и невозможностью что-либо ей объяснить, подумал он. Зоя, неслышно подойдя, как подкравшись, ткнулась носом ему в плечо. «Как Васька», – несмотря на растроенные чувства, Иннокентий Николаич улыбнулся про себя странной похожести их повадок – Зоя тоже была гибкая, с неуловимо быстрыми и точными, но, в то же время, мягкими движениями. «Я тебе жизнь испортила, да?» – виновато и со страхом, серьезно спросила она. Он с чувством привлек ее к себе. Развязавшееся полотенце соскользнуло на пол. «Ой», – тихо вскрикнула она, пытаясь нагнуться за полотенцем. Но он крепко взял ее за голые смуглые плечи и, глядя в глаза, сказал: «Нет, Зоинька, это я всем жизнь порчу. А ты... Ты жизнь мою спасла. Ты – ангел мой. Любовь моя, Зоинька. Никогда я такой не встречал. И не встречу. Ты – первая моя любовь и последняя». Она опустила голову и, нагая, всхлипывая, крепко прильнула к нему.

До еды и питья дело у них в этот вечер так и не дошло. Когда они, наконец, несколько пришли в себя, близилась полночь. Зоя, глянув на часы, всполошилась: «Ой, сладкий, папаша-то меня обыщется. Пора мне». «Как это «пора»?» – даже растерялся он. «Не бойся, сладкий, – успокоила она его, – Мне просто домой надо заявиться и папаше все рассказать». «Так вот все-все и расскажешь?» – поразился Инноккентий Николаич. «Да. А как же? – серьезно ответила она, – Я папаше только правду всегда говорю. А то, что с тобой у меня сегодня было – это... Сладкий мой, да я тебя всю жизнь искала. Я болела когда, бредила тобой, хотя никогда тебя не видела. Ты по ночам снился мне, девчонке, и я по постели рукой шарила – тебя искала. И вот... Сладкий мой, да это ведь счастье мое! Как же об этом правду я папаше не расскажу. Он... Он, Кешенька, поймет. Ты не бойся. Я завтра сама к тебе приеду, сладкий. Утром прямо. Здорово, да!» Иннокентий Николаич слушал, поражаясь детской ее мудрости.

Они вышли на улицу. «Я провожу тебя до дому», – решительно сказал он. «В Зубчаниновку? – испуганно удивилась она, – Ой, не надо, Кешенька, я тачку возьму. Вон уж, гляди, и едет». И она замахала рукой, останавливая такси. «Осторожно, Зоинька, ночь уже, все-таки». Она рассмеялась из-за опущенного стекла с заднего сиденья: «Ты как папаша мой! Да кто ж меня тронет? Не бойся, сладкий. До завтра. Не забудь – утром, прямо утром приеду!» И старая разбитая «волга», мигнув красными фонарями, унесла ее в ночь. «Не бойся», – звучал в его ушах ее веселый беззаботный голос, но он, почему-то, страшно боялся за нее.

Иннокентий Николаич вернулся домой, совершенно ошеломленный произошедшими с ним сегодня чудесами. Он вошел в свою комнату и зажег настольную лампу. Стол по-прежнему был накрыт, но есть ему не хотелось. Он налил себе полстакана коньяку, выпил залпом и лег на диван. Кот тут же пристроился рядом. Подушка хранила аромат зоиных волос, и, вдыхая его, Иннокентий Николаич вполголоса говорил коту: «Вот, Васька, чудеса-то, да?» Кот тихо уркал в ответ, щуря на свет хищные желто-зеленые глаза, привалившись к хозяину горячим пушистым боком, как бы желая сказать ему: «Да-а, чудеса-а... Да ты спи, хозяин, спи. Я посторожу». И Иннокентий Николаич уснул. Он спал крепко и спокойно, как дитя, как не спал уже, наверное, много-много лет – с университетской беззаботной юности.