HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Леонид Скляднев

Цыгане

Обсудить

Повесть

 

(мелодрама времен перестройки)

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 21.05.2008
Оглавление

1. Пролог
2. Часть 1
3. Часть 2

Часть 1


 

 

 

Иннокентий Николаич, молодой, но сильно поживший человек лет тридцати, сидел в читальном зале Самарской областной библиотеки, непривычно переполненном после летнего затишья начавшими учебный год студентами. Был Иннокентий Николаич среднего роста, строен и скорее жилист, нежели худ. Темно-каштановые, довольно длинные волосы его и темная коротко постриженная борода щедро переплетены были серебряными прядями, серые светлые глаза смотрели внимательно и грустно-насмешливо на молодом еще бледном лице – выражение грустной иронии как бы сквозило во всем его облике. Одет он был аккуратно и чисто, но просто – на грани бедности: черная рубашка и потертые джинсы пережили не одну стирку, аккуратно вычищенные туфли представляли моду давно ушедшего в историю сезона, длинная кофта домашней вязки дополняла этот, уходящий уже в прошлое, образ – образ бедного русского интеллигента, по недоразумению не добитого интеллигенцией рабоче-крестьянской, а ныне добиваемого новой – деловито-блядовитой и «мачо»-подобной – интеллигенцией, успешно промышляющей на большой дороге новорусской действительности, и руками, густо запачканными навозом «советской культуры», бесцеремонно лапающими святые имена.

 

Год на дворе тогда стоял 1992-й – сиречь, седьмой год российской перестройки. Иннокентий Николаич сидел, довольно рассеянно глядя в книгу – это была «Русская идея» Н.Бердяева, великодушно изданная перестроечными властями – и вырисовывая бессмысленные каракули на лежащем перед ним листе бумаги. Впервые в жизни он сидел в этом, столь знакомом ему, зале не просто так, не читая «для души», а с целью куда как определенной – ему заказали статью. И не где-нибудь, а в литературно-философском журнале солидного американского университета – помогли старые друзья по диссидентской юности, устроившиеся в США и искренне желавшие помочь ему вырваться из нищего его прозябания. Иннокентий Николаич и сам мучительно понимал, сколь важно ему эту статью написать, и причин к тому было предостаточно. Во-первых, он буквально бедствовал – свободные, как ветер, цены взмывали в выси, порой недоступные убогой зарплате кочегара районной котельной, куда он чудом пристроился. На «нормальную» работу рассчитывать не приходилось – у него, официально так сказать, не было ни специальности, ни образования. Исключенный перед самым написанием дипломной работы с пятого курса Московского универститета, где он учился на философском факультете, Иннокентий Николаич получил не диплом о высшем образовании, а «волчий билет» с перечнем сданных им экзаменов. В пункте «причины отчисления» было означено: «привлечение к уголовной ответственности» с указанием номера статьи УК РСФСР. Статья была самая что ни на есть уголовная – спекуляция контрабандой, хотя в материалах его, не очень, впрочем, пухлого, дела, надежно укрытого от глаз непосвященных в архивах КГБ, речь больше шла о «распространении литературы, подрывающей основы советского государственного строя». Имелся ввиду изданный за границей сборник работ Н.Бердяева, включавший, кстати, и «Русскую идею», найденный в квартире Иннокентия Николаича в 5-и экземплярах. Сборник, вне всякого сомнения, являл собой контрабанду, количество же, в котором сия «зараза» наличествовала, указывал на намерения владельца квартиры незаконно – нетрудовым, сиречь, образом – нажиться на продаже вредоносного чтива. Спору нет, «дело о 5-и экземплярах» не было громким и не принесло его участнику мировой диссидентской славы. Последствия его были самые прозаические: с одной стороны – изломанная юная жизнь, а с другой – еще звезда на погоны, прибавка к жалованью, поощрительная запись в послужном списке.

 

За ними наблюдали давно. Их тесная компания не вписывалась в общую казенно-лакейскую картину факультета – вольные мысли, высказываемые зачастую прямо на семинарах, в лицо преподавателям, не говоря уже о беседах в узком кругу, о которых особы заинтересованные прекрасно были проинформированы. Но дальше разговоров дело не шло, и «матерьяла» для принятия мер не хватало. И вот прибился к их компании паренек, к их кругу вовсе не принадлежавший – сын ответственного дипломатического работника. Поначалу к нему отнеслись настороженно, но паренек был живой, приятный в общении, щедрый – у него всегда водились деньги, коими он охотно ссужал товарищей, легко прощая долги. К нему привыкли, полюбили даже – паренек оказался «своим». Как-то, когда они были уже на пятом курсе, товарищ их поехал в Женеву, где верой и правдой служил Соц. Отечеству его папа. Вскоре после возвращения он подошел к Иннокентию Николаичу: «Слушай, Кеш, у меня к тебе просьба на мильон. Я тут книжки кой-какие интересные привез из-за кордона, а дома у себя держать никак не могу – домработница, к гадалке не ходи, из органов. Я их оставил в камере хранения на Ленинградском вокзале. Но, сам понимаешь, место тоже не ахти. Жалко будет, если такое добро пропадет. Ребятам кому-то предложить – но они же все в общежитии живут. Опасно. Ты все-таки отдельную квартиру снимаешь, так, может, я к тебе это дело приволоку на несколько дней – хочу кое-кому из знакомых раздать. Тебе – само собой..». Иннокентий Николаич, нимало сумняшеся, согласился.

 

Год был 83-й – последняя попытка последнего агонизирующего вождя «навести порядок». К Иннокентию Николаичу пришли через день, в 5.30 утра, когда он, разумеется, еще спал. Недоумевая, кого может принести в такую рань, он открыл дверь. На лестничной площадке стояли незнакомые мужчины, один из которых сунул ему в нос какую-то бумажку и громким голосом объяснил, что это ордер на производство обыска в данной квартире. Иннокентий Николаич не успел ничего сообразить и только, будучи молодым человеком отменной вежливости и изысканных манер, гостеприимным жестом указал вглубь однокомнатной квартиры: «Прошу». Жест его никакого смысла не имел – подпись прокурора на ордере упраздняла всякое гостеприимство или отсутствие оного. Команда из трех человек действовала споро, тем более что Иннокентий Николаич ничего не прятал – так, убирал в ящик стола то, что не предназначалось для любопытных глаз. Вскоре на стол легли: Библия – карманное издание шведских баптистов, исписанная от руки тетрадь – стихи Иннокентия Николаевича и его же заметки о жизни, «Архипелаг ГУЛАГ», полученный им, как мзда за хранение книг. Сами эти пресловутые книги – сборник работ Н.Бердяева – ровной стопкой высились чуть в стороне. Следователь, командовавший обыском, довольный, что все завершилось столь быстро и удачно, обратившись к Иннокентию Николаичу, сказал ему благожелательно и бодро, как о чем-то хорошем: «Если бы только это, – он указал на Библию, тетрадь и «Архипелаг ГУЛАГ», – исключение из университета и год условно с высылкой из столицы. А это, молодой человек, – указующий перст его переместился на стопку сборников, – извините, три года. Впрочем, это уже суд решит. Правильно, товарищи? Прошу расписаться в протоколе обыска». Последнее относилось уже к испуганным заспанным соседям, приглашенным в качестве понятых. Иннокентию Николаичу исполнилось тогда двадцать два года.

 

По-настоящему очнулся он уже в лагере. Несколько месяцев, прошедших с момента обыска до отправки в лагерь, представлены были в его памяти смутно-темной страшной полосой неожиданно искорежившего его жизнь кошмара. К нему сразу применили меру пресечения, как к опасному преступнику – взятие под стражу. Во время следствия его содержали в одиночке в Лефортово – многочасовые выматывающие душу допросы. Основным вопросом следствия было – «откуда книги?». Но Иннокентий Николаич твердил одно: «Купил на черном рынке у незнакомого человека». Его пугали и говорили, что попытки ввести следствие в заблуждение усугубляют его, и без того тяжкую, вину. Но он стоял на своем и монотонно повторял одно и то же. Потом суд – формальная, как инвентаризация, процедура за закрытыми дверями с участием «свидетелей», которых Иннокентий Николаич в глаза никогда не видел. От последнего слова он отказался. Некому было его сказать. Следователь, проводивший обыск, как в воду глядел – три года. После суда – переполненная камера в Бутырках в ожидании этапа. И самое страшное – свидание с родителями, безумные заплаканные глаза матери и пустое от горя лицо отца – они и боялись за него и не могли ему простить не оправданных им надежд. После свидания, ночью, лежа на спине с открытыми глазами на верхнем ярусе нар в душной камере, плавающей в тяжелых испарениях хлорки, пота и параши, храпящей, бредящей и всхлипывающей в беспокойном арестантском сне, вдруг с горечью и ужасом понял Иннокентий Николаич, насколько одинок он в этом безжалостном мире. И не раз читанные им, но лишь сейчас во всей страшной глубине своей открывшиеся ему, слова сорвались с уст его: «Боже мой, Боже мой! На кого Ты оставил меня!»

 

Этап подоспел вовремя – Иннокентий Николаич уже доходил в Бутырках, близок был к сумасшествию. В лагере, затерянном в лесах Кировской области, все-таки было полегче. Несмотря на волчьи законы, на диктат конвоя и «паханов», на «приколы» пришедших с «малолетки» юных бандитов и тяжкий труд на лесоповале, все же дано было видеть лес, дышать свежим воздухом, наслаждаться солнцем. В зоне сидела группа баптистов, привечавших Иннокентия Николаича, защищавших его и всячески ему помогавших. Среди них он встретил людей образованных, удивительной силы и высоты духа, сильно на него повлиявших. И хотя, будучи человеком глубоко русским, баптистом Иннокентий Николаич не стал, но навсегда сохранил к тем людям глубочайшие благодарность и уважение. Они собирались покинуть Россию после освобождения – их готовы были принять собратья по вере в США. Освободившись на год раньше Иннокентия Николаича, они оставили ему адреса, по которым можно было бы их найти, и настоятельно просили не теряться после отсидки. Он выжил во многом благодаря им.

 

Иннокентий Николаич освободился в 1986-м. Проживать в Москве, Ленинграде и республиканских центрах ему было запрещено. Он поехал в Самару, к постаревшим своим родителям. Конечно, там, на зоне, он знал о начавшейся перестройке, но увиденное им воочию поразило и смутило его. С экранов телевизоров, со страниц газет и журналов, просто собираясь на улицах, люди несли что ни попади: одни ругали Ленина, другие требовали реабилитации Сталина, третьи требовали вернуть царя, четвертые под красными знаменами готовы были умереть, но вернуть советские времена, пятые готовы были умереть за свободу полакомиться «сникерсом». В книжных киосках были выставлены напоказ книги, куда «круче» тех, за которые бедный Иннокентий Николаич оттрубил 3 года. Появилось вдруг много «пострадавших от Советской Власти», частью даже заседавших в Государственной Думе, в которых наметанный глаз Иннокентия Николаича узнавал дешевых «фраеров», публично бивших себя в грудь и успешно ловивших мелкую и крупную рыбу в мутной воде. Оглушенный этой дикой разноголосицей, Иннокентий Николаич показался себе каким-то ископаемым животным, водившимся в дебрях диктатуры, случайно выжившим и теперь боязливо озирающимся вокруг в своей старомодной, той еще, долагерной одежде, с милостиво возвращенной ему в качестве «личных вещей» тетрадью юношеских стихов и заметок и со справкой об освобождении вместо паспорта. Но и его очаровал в какой-то миг «весенний ветер перестройки». И когда он шел отмечаться в райотдел милиции, ему почему-то показалось, что перед ним бросятся извиняться за то, что изломали ему молодую жизнь за книги, которые сейчас каждый сопляк может свободно приобрести в киоске, или прочитать в библиотеке. Но извиняться перед ним никто не бросился. В учреждениии он снова почувствовал столь знакомую ему атмосферу безразличной строгости. Он пытался что-то объяснить, но никто его не слушал, напротив, дежурный недовольно прикрикнул на него, напомнил о правилах поведения, припугнул, что, мол, участковый не дремлет, и велел поскорее устроиться на настоящую работу, а не пытаться спекулировать контрабандой, дабы «не загреметь по-новой». Выйдя вон, Иннокентий Николаич почувствовал прежний спертый дух в «весеннем ветре перестройки».

 

Его попытки найти работу долго ни к чему не приводили – с ним просто не хотели разговаривать. Какой-то недоучившийся философ, отсидевший за спекуляцию – на кой черт он нужен: и мозги набекрень, и руки, поди, из задницы растут. Наконец, нашел место помощника кочегара в котельной. Сам кочегар был запойным пьяницей, и вечно спал пьяный в дежурке, так что всю эту черную работу – котельная работала на угле – зимой просто каторжную, Иннокентий Николаич делал в одиночку. Но при всем при том работа в котельной имела одно неоценимое преимущество – это были дежурства по 24 часа раз в трое-четверо суток, так что у него оставалась уйма свободного времени, большую часть которого он проводил в читальном зале областной библиотеки: читал, писал, думал, просто сидел, глазея по сторонам, чтобы только не находиться дома, где поджидало его вечное недовольство родителей. Родители страшно переживали: их Кеша, гордость школы, золотой медалист, самостоятельно поступивший в Московский университет, которому прочили блестящее академическое будущее, и – кочегар, недавний зэк, так что и людям в глаза стыдно смотреть. И что больше всего их пугало – полное нежелание сына как-то «реабилитироваться», вылезти из той грязи, в которую сам он себя по мальчишеской своей глупости и безответственности загнал. Мать это доводило буквально до безумия – у нее начались приступы депрессии, она отказывалась от еды и часами сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Иннокентий Николаич относился к родителям мягко и внимательно, но что он мог поделать. Слишком много страшного пережил он в юные свои годы, слишком ясно научился различать между правдой и ложью, чтобы беспечно и весело поднять парус и поплыть вместе со всеми в «весеннем ветре перестройки». Конечно, одиночество угнетало его, и он даже ездил в Москву, к бывшим однокурсникам. Но вместо горевших духом свободы юношей встретил молодых грамотных дельцов, торгующих компьютерами. Они смотрели на него, как на сумасшедшего, примерно так же, как и его родители, но предложили помочь: «Чего ты, Кеш, дурью маешься? Что было, то было. Времена уже иные – надо перестраиваться. Давай мы тебе денег дадим, компьютеры пришлем, помогать будем – королем в своей Самаре станешь! Уж с твоей-то башкой пропадать – ей-Богу, грех». Но торговать Иннокентий Николаич не умел и учиться этому достойному ремеслу не желал.

 

Сразу после отсидки он начал много писать. Пережитое перетряхнуло его немалые знания, заставило как бы выучить все заново и заговорить на новом, только ему, Иннокентию Николаичу данном, языке. Он написал поэму о зоне и несколько статей о русских философах и людях, помогших ему выжить в лагере. Все получилось очень хорошо – емко, свежо, ярко. Особено хороша была поэма – он чувствовал это безошибочным нюхом поэта волею Божьей, несмотря на мучившие сомнения. Ему казалось, что его охотно напечатают, но в бездну вотще посылал он кровью сердца написанные свои творения. Всего однажды ответили ему – с легкой иронией намекнули, что уже есть Солженицын и Бродский, что времена журнала «Континент» прошли, Россия переживает новые времена и ждет новых творений, а не перепевов на старые темы. Иннокентий Николаич понял, что ему не пробиться в этой толпе прорабов, мастеров и подмастерьев перестройки. Вокруг справлялся пир на весь мир – пир во время чумы. Очередной кремлевский мечтатель днем и ночью говорил свои нелепые сказки, под которые матерые, выкормленные партией и комсомолом, проходимцы, все эти чубайсы и гайдары, поповы и лужковы, сменяя друг друга, вершили вивисекцию бездарных своих реформ, баснословно богатея на распродаже России крупным оптом, а тем временем страна разваливалась на глазах, временами поразительно напоминая живую иллюстрацию к Откровению св. Иоанна. На улицах стали появляться коммерческие киоски – «комки». Образ дюжего «лысого» в спортивном костюме, шакалящего по рынкам и «комкам», этакого опричника перестройки, прочно вошел в российскую жизнь. Иннокентий Николаич с родителями кое-как сводили концы с концами – в основном за счет пенсии отца, участника Отечественной войны. Пенсия матери была мизерной. Иннокентию же Николаичу его скромное жалованье выплачивали нерегулярно – мэрию (горсовет, по-старому), в ведении которой числилась котельная, трясло от катаклизмов очередного переходного периода, и бюджетные деньги исчезали, как в прорве, зачастую не доходя до уборщиц и кочегаров.

 

Невесело они жили – не таял в родительских сердцах лед обиды на сына, и свою молодую жизнь загубившего, и их старость превратившего в угрюмый кошмар. К душевному недугу матери прибавился недуг телесный, и весной 1991 года она умерла. Безутешный отец, в ней одной видевший отраду жизни, пережил супругу на два месяца, буквально на глазах сойдя на нет от тоски. Иннокентий Николаич остался совсем один. Стоя на кладбище над свежей, с бедным деревянным крестом, могилой отца, он, к стыду своему, сквозь грусть и боль сердечные, чувствовал облегчение: и за родителей – отмучились, бедные, и за себя – кончилось это, снедавшее души их, противостояние, а уж сам с собой он как-нибудь поладит.

 

Впрочем, строго говоря, Иннокентий Николаич был не совсем уж один – два существа нарушали одиночество его. Одно из этих существ он любил, жалел и заботился о нем. Второе только жалел и терпел по необходимости. Первым существом был огромный дымчатый кот Васька. Вторым – женщина. В университетской юности своей Иннокентий Николаич был весьма чувствителен к женской красоте, и даже слыл среди завистников ловеласом. Но для ловеласа слишком серьезно он относился ко всякой, даже самой короткой, связи и каждый разрыв, по своей и не по своей вине, переживал трагически. Три года лагеря были тремя годами воздержания. Его последняя университетская любовь была так напугана случившимся, что тут же – и довольно выгодно – вышла замуж. Кроме родителей, некому было навестить его в кировских лесах. Только в мучительных зэковских снах посещали его, дразня полузабытой им роскошью юных тел и заставляя просыпаться в предутреннем мраке барака в слипшемся от поллюции казенном белье, красавицы юности его. Услугами же педерастов он не пользовался.

 

Из лагеря Иннокентий Николаич вернулся человеком замкнутым. Не было уж в нем того блеска остроумного веселья, беспечности всепобеждающей юности, пленявших когда-то юных особ. Хотя по-прежнему оставался он человеком доверчивым и благожелательным, но с людьми сходился тяжело. Что уж там про женщин говорить! К тому же, иерархия общественных ценностей менялась: и на уровне официальной идеологии, и, превращаясь из тайных убеждений в открыто высказываемые «неформальные мнения», на уровне народного сознания. Свежий перестроечный ветер громко и весело шуршал тучами поднятых в воздух купюр, и гневно проклятый партийными борзописцами образ преуспевающей проститутки, благодаря их же борзым, но «неформальным» ныне, перьям, прочно занял первое место в иерархии народных героинь, вытеснив бесследно ненаучную фантастику доярок, депутаток и вдохновенно-бескорыстных исследовательниц тайн природы. Впрочем, как известно, древнейшее ремесло легко и продуктивно совмещается с любым из вышепоименованных поприщ, неизменно гарантируя блеск карьеры и твердость дохода. Нищему философу и поэту Иннокентию Николаичу в этой мутной, кишащей щуками, воде не светило поймать ни-че-го.

 

Но не будем слишком уж чернить действительность – нашлась женщина, простая и бескорыстная. Ее звали Клавдия. Это была дочь одной из старых подруг матери, ныне вдовая. Она работала инженером в одном из многочисленных конструкторских бюро Самары. Ее муж, алкоголик, с которым много нянчился отец Иннокентия Николаича, когда работал врачом в психбольнице, скончался, попав, пьяный, под трамвай. В отсутствие Иннокентия Николаича она часто посещала его родителей – и хлопоча за мужа, и просто навещая людей, сделавших ей добро. Естественно, о сыне их была она весьма от них наслышана, и, будучи особой, тоскующей о высоком и грешившей в школьной юности стишками, создала в воображении своем светлый образ некоего парящего в эмпиреях высоких идей, но в жизни беспомощного и оттого страдающего, прекрасного рыцаря. Возвращение Иннокентия Николаича совпало с трагической смертью измучившего ее вконец мужа. Иннокентий Николаич, зная о происшедшем, отнесся к ней с мягким вниманием, которое та истолковала как нежность зарождающейся страсти. Они стали встречаться, к радости его родителей. Она была старше Иннокентия Николаича лет на пять, и, разумеется, жизнь с пропащим мужем наложила печать на ее черты, но все же она сохранила некоторую прелесть женственности, и Иннокентий Николаич солгал бы себе, если бы сказал, что его оставляет равнодушным ее крупное и по-молодому упругое еще тело. Детей со своим алкоголиком она не нажила, и вся эта лавина внимания, неуклюжей страсти, заботы и желания «спасти» устремилась на Иннокентия Николаича. Вначале он, одичавший без женской ласки, уступил. Но постепенно эта связь стала тяготить его. Слишком уж неравны они были. Много раз пытался ей объяснить Иннокентий Николаич, что хотя он, несмотря на должность кочегара, действительно, поэт и философ, но ни в каких эмпиреях он давно не парит, а напротив – куда как реалист. Она лишь снисходительно улыбалась его горячности, не соглашаясь, кивала головой, и заводила с ним «душеспасительную» беседу о том, что благородство благородством, но надо же как-то закончить учебу и получить, наконец, диплом. Сейчас, мол, времена другие, и делать карьеру – вовсе не грех. Ведь он так талантлив – почти гений. Он возражал, начиная злиться, что, может, именно потому-то и невозможна для него никакая карьера. И опять она, не соглашаясь, кивала головой: «Какой ты, все-таки, идеалист». Подходила к нему, крепко прижимала к себе, сама несказанно возбуждаясь от собственного добросердечия и его близости, начинала целовать и ласкать в приступе грубоватой страсти. Иннокентий Николаич пытался сопротивляться, впрочем мягко, боясь обидеть ее. Но его молодость и здоровый организм настойчиво требовали своей доли. Он уступал им всем, и потом лежал вниз лицом рядом с ней, спокойной и умиротворенной, мучимый стыдом и бессилием что-либо объяснить, опустошенный физически и душевно. Он слишком не привык делать это без любви.

 

В их первые встречи он имел несчастье посвятить ее в свои литературно-философские опыты. Его опусы смутили Клавдию. «Ты, конечно, очень талантливый и образованный, но... тут же и мат, и блат, и все, что хочешь. Все пьют, блудят, и как-будто так и надо. И потом, что это за язык такой? Ритм какой-то непонятный... Все запутано – читать невозможно. Я, может, не понимаю, но, по-моему, так не пишут художественные произведения, – стараясь скрыть разочарование и раздражение, говорила она, не глядя на него, и, ведомая безошибочным «бытовым» чутьем обыденного человека, резюмировала, как бы с удовлетворением, – Это никогда не напечатают». «Вот в этом ты права», – горько соглашался он с ней. «Зачем же писать, если ты заранее знаешь, что это не напечатают!» – искренне и возмущенно удивлялась она. «Да разве смысл в печатании? – отбивался он, сначала с горячностью, но потом, видя, что мечет бисер свой перед свиньями, все ленивее, – Поэт, угодный толпе – contradictio in adjecto. Ницше вообще говорил: «Не делай ничего для читателя». «Ницше? Это которого Гитлер любил? Ну, уж и философов ты выбираешь. Я, думаю, ты должен сменить тему. Или посвятить время, наконец, получению диплома». Иннокентий Николаич после подобной полемики надолго оставался выбитым из колеи и, наконец, вовсе зарекся говорить с Клавдией на скользкие темы творчества. Но иногда она, видимо, с целью укрепления их «близости», сама начинала говорить с ним о каком-нибудь новом, всплывшем на волне перестройки, покорителе книжного рынка. Иннокентия Николаича от этого просто трясло, и все кончалось из рук вон плохо.

 

Иннокентий Николаич никогда не грешил чрезмерным питием, но иногда выпить все же себе позволял. Причем, за неимением близких друзей, выпивал в одиночку. Клавдию это повергало в ужас. «Ты погибнешь, Иннокентий! – вдохновенно кричала она, входя в роль душеспасительницы, – Ты талантлив, но слаб. Ты не можешь себе этого позволить. И я не позволю тебе погибнуть!» «Оставь меня, – отбивался он, – Пойми, наконец, что я не твой несчастный муж! Пойми, мы находимся на слишком разных уровнях сознания, чтобы ты могла меня воспитывать! Это я мог бы тебя воспитать, если бы в том был какой-нибудь смысл, но уж никак не ты – меня!» «Зачем ты так обижаешь меня?» – она горько поникала. Иннокентию Николаичу становилось невыносимо жаль ее, но он понимал, что вечно так продолжаться не может, и все же выталкивал ее, плачущую, за дверь с твердым намерением завтра объясниться окончательно и начать новую жизнь. Но назавтра она приходила к нему, уставшему от одиночества, крепко прижимала к себе и... все повторялось сначала. Это был самый настоящий заколдованный круг, из которого Иннокентию Николаичу некуда было бежать. Ни одной живой души, близкой ему, не было вокруг, ту же, что была рядом, он только мучил, а она губила его своим неуклюжим желанием «спасти». Он чувствовал, что опускается и погибает в этой дурной бесконечности разговоров глухого с немым и соитий без любви.

 

Но случилось нечто – он неожиданно получил письмо из США от одного из бывших своих солагерников-баптистов. Иннокентий Николаич воспринял это как спасение, посланное ему свыше. Товарищ его писал, что занимает должность профессора на кафедре философии одного из известных университетов в США. Сейчас они разрабатывают большой проект – издание литературно-философского журнала. Цель журнала – донести до западного просвещенного читателя смысл происходящего сейчас, в период краха мирового коммунизма, в Восточной Европе. Ему предлагалось написать статью – осмысление происходящего ныне в России на фоне мыслей Н.Бердяева, высказанных им в его работе «Русская идея». Статью следовало написать по-русски с авторским переводом на английский, которым Иннокентий Николаич хорошо владел. Кроме того, ему предлагалось прислать все, что есть у него написанного, на предмет публикации в новом журнале. Сумма предполагаемого гонорара за статью была в глазах Иннокентия Николаича просто астрономической. Товарищ выражал беспокойство за его судьбу и советовал со временем перебираться в места, более приспособленные для жизни, предлагая свою помощь. Он просил позвонить ему в США и сообщить номер телефона, по которому он мог бы связаться с Иннокентием Николаичем и обговорить детали и вопрос перевода денег.

 

Иннокентий Николаич тут же разыскал телефонный справочник, по счастью, новый и содержавший необходимые данные – код страны и города, и набрал номер. Он почти прослезился, услышав измененный расстоянием и проводами, но все же знакомый, голос товарища. Тот перезвонил, экономя деньги Иннокентия Николаича. Договорились, что уже готовые вещи Иннокентий Николаич вышлет сразу, а статью подготовит в течение месяца. Товарищ же его пока найдет кого-нибудь, с кем можно было бы передать деньги – банковского счета Иннокентий Николаич не имел, а на российскую почту в таких вопросах надежды не было.

 

Сразу после этого разговора, окрыленный, он отправился в библиотеку, завсегдатаем которой давно уже был – писать статью. Казалось, сама природа радовалась столь чудесному началу счастливых перемен в Иннокентия Николаича судьбе. Стояла вторая половина сентября, и в городе праздновало самое себя, прекрасное свое явленье, бабье лето – ласковое и солнечное. Иннокентий Николаич шел, не спеша, щурясь от солнца и вдыхая свежий утренний воздух, и множество блестящих идей, касающихся будущей статьи да и будущего, вообще, роилось в его голове по дороге. Но когда он пришел в библиотеку, сел за стол, раскрыл книгу и взял ручку, дабы перенести все на бумагу, то застыл в замешательстве – с чего начать. Совсем другие мысли и чувства – о бедных его родителях, о нелепой его связи, о прошлом, сначала блестящем и многообещающем, потом, неожиданно, страшном – вдруг овладели им. Так он сидел, задумчиво глядя в никуда, в переполненном и непривычно шумном читальном зале живым воплощением русской идеи – он не привык и не умел мыслить и писать за деньги.

 

Неожиданно Иннокентий Николаич услышал рядом с собой шум двигаемого стула, его овеял приятный тонкий запах духов и женский голос спросил: «Здесь ведь не занято, правда?» Голос был молодой, низкий, гортанный и Иннокентий Николаич уловил в нем легкий акцент, похожий на тот, какой бывает у выходцев с Кавказа или из Средней Азии. «Сущая правда, госпожа», – машинально ответил он, обернулся и замер в изумленном восхищении. Прекрасное виденье предстало ему: рядом с ним сидела молодая совсем – лет двадцати – девушка и смотрела на него лукаво-насмешливо огромными каре-зелеными глазами, которые казались светлыми на ее смуглом, немного скуластом, лице с чуть впалыми щеками и тонким, с легкой горбинкой, носом. Чувственные подвижные губы ее крупного рта разошлись в легкой улыбке, приоткрывая ряд жемчужных зубов. Пышные волосы иссиня-черной волной спадали на тонкие девичьи плечи и небольшую, но правильной формы, грудь, обтянутые красивым черным платьем. В ушах – большие серьги в виде тонких золотых колец. Что-то туземно-экзотическое было во всем ее юном и ярком облике. Иннокентий Николаич, очарованный, не мог отвести глаз. «Госпожа-а, – нараспев насмешливо и восторженно повторила она, округляя огромные свои глаза и, поскольку он продолжал смотреть на нее, своим низким певучим голосом приязненно и мягко, как бы боясь отпугнуть его, спросила, – Ну, что ты так смотришь на меня, родной мой?» «Какие волосы у вас черные. В жизни таких не видел», – ответил он, смутившись и с трудом отводя от нее глаза. «Ах ты, Господи, волосы мои ему, сладкому, понравились», – в голос, игриво и довольно, рассмеялась она. На них стали оглядываться. Она шутливо изобразила испуг и, подмигнув Иннокентию Николаичу, быстро приложила к губам тонкий смуглый указательный палец. Потом села прямо и взяла в руки книгу. К удивлению Иннокентия Николаича это был, ни много ни мало, учебник латинского языка. Прекрасная его соседка раскрыла сию ученую книгу и рассеянно листала ее своими тонкими смуглыми, унизанными золотыми кольцами, пальцами. Совершенно не способный уже сосредоточиться на идеях Бердяева, Иннокентий Николаич тайком наблюдал за ней. Она почувствовала его взгляд , заметно довольная, что он смотрит на нее, чуть повернула к нему голову, скосив на него из-под иссиня-черной пряди огромный свой каре-зеленый глаз, и улыбнулась ему таинственно-обольстительно, но по-детски, как играющая девочка. Иннокентию Николаичу показалось, что сон, чудесный сон видит он. Утреннее письмо, чудом дошедшее до него из-за бескрайнего океана, праздник бабьего лета за окном и это прекрасное существо из «Тысяча и одной ночи», улыбающееся ему и говорящее ему «ты» своим певучим низким голосом с восточным акцентом – все это было так не похоже на тягостную беспросветность его угрюмых будней, что он даже попробовал ущипнуть себя за ногу. Но от этого ничего не изменилось. Напротив, действительность настаивала на том, что она именно такова, с отменным упорством.

 

 

 


Оглавление

1. Пролог
2. Часть 1
3. Часть 2
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!