HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Леонид Скляднев

Философия провала в стихах и прозе

Обсудить

Цикл повестей

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 21.05.2008
Оглавление

3. Смерть генсека, или Поправка Баума
4. Север


Север




(вой)


 

В.Попову посвящаю

 


Вов-ва-ан! Да ты… Помнишь ли ты то сиянье?! Когда мы на Пасху, напившись, как водится, вдрызг, возвращались в ночлежку сквозь Севера чёрную ночь. А? Ты помнишь? И ещё я упал, поскользнувшись на подтаявшем днём и схватившемся ночью апрельском снегу. Да, упал я лицом прямо в кучу шершавого снега весны и лицо ободрал. А? Ты помнишь, ты помнишь?!

 

А ты помнишь, Вован, почему-у я упал? А? Вот то-то! Потому что сияло сиянье, и шли мы, нетрезвые очи подъяв к мерцавшему таинством чёрному небу. Ты помнишь, Вов-ва-ан?! А? Ты помнишь ли, что это было?

 

О-о, бред трепещущий небесный тяжёлой коченеющей земли! Мечта дрожащая пространств недвижных ледяных бескрайних. О как хотели бы они преодолеть проклятье притяженья и претвориться в этот диамант, играющий сияньем зеленовато-бледно-голубым на ба… на бархате полярной чёрной ночи.

 

А я теперь на юге – далеко-о… На юге… Дважды в день пересекаю пустыню – эти самые пески и камни, где ступали стада устойчивого в вере Авраама, сам Авраам и Иисус Христос. Здесь где-то Он сидел на жёстком камне в зловещем мёртвом мареве пустыни. Сидел тут и алкал, и горько думал.

 

Я далеко теперь, и если вы хотите, чтоб я вернулся на далёкий Север – о, лишь в мучи… в м-мучительной м-мечте! – и щедрою рукой откинул полог, метелью дикой сотканный из искр, холодным голубым огнём горящих, что я могу? Такое-то пространство, такое-то безвременное время способен разве жалкий человек, как я – куда глаза глядят сбежавший – пересказать, представить, показать? Я лишь могу немного приоткрыть тот, голубым огнём горящий, полог и дать вам заглянуть туда, туда…





* * *


Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты – и тает снег, и чаще сердце бьётся, и девушки становятся добрей!

 

Весна-красна! Откуда ты такая – жа-ланная?! И к нам приходишь ты.

 

А мы – мы улетаем от тебя. Как птицы чёрные – в уродливых бушлатах. За пазухою пряча самогон, куда, куда, куда мы улетаем от добрых девушек и от тебя – Весна-красна?!

 

Такая наша доля – бродяжья, чёрная – за дли-инным, бля, рублём, Весна-красна, опять мы улетаем. На дальний Север, где ещё зима. На самый, самый, самый Крайний Север.

 

Там хлябь болот. Там твёрдой нет земли. И, друг мой, там нельзя сортир построить обычно – вырыв яму. Нет, нельзя.

 

Поэтому сортиры строют так: на хлябь болот кладут огромну бочку – цистерну, а не бочку! – да, кладут и подпирают, чтоб не укатилась. А над цистерной строют из досок скворешник этакий, открытый непогодам.

 

Сортир готов – па-жа-алте, господа!

 

Сортир готов – он высится над тундрой избушкою на курьих ножках… Нет… Пожалуй, не избушкою, а – храмом! Суровым храмом Северного Ветра.

 

О господа! Не говорите всуе два этих слова: «Север» и «Зима».

 

Зима-а… До дна промёрзла хлябь болот. Ломается металл. Простёрлась тундра в морозном фантастическом дыму. А тут – урчит живот и низко давит на всё высоко-гордое в тебе. И просто… Просто некуда деваться.

 

Вот час урочный бьёт – и ты выходишь под чёрное искрящееся небо в звенящий космос тундры. И идёшь. И, не дыша уже почти, восходишь во храм по шатким ледяным ступеням. И замираешь на скрипящей плахе.

 

Изысканным червонным серебром замёрзшее дерьмо блестит, играет, и молча тундра смотрит на тебя мерцающими белыми глазами.

 

Спасенья нет. Куда-то вниз летит – к чертям собачьим! – рвущееся сердце, и слабая дрожащая рука несмело гладит круглый лёд застёжки…

 

Вот ты спускаешь ватные штаны. Сжимаешь зубы… И Полярный Ветер тебя за яйца тёплые берёт ладонью ледяной и крепко держит.

 

И в этот бесконечный судный миг всё прошлое пройдёт перед тобою предсмертным расплывающимся сном. И запредельный необорный хлад оледенит такой тоскою душу!..

 

И ты прошепчешь: «Господи, помилуй» – в морозную дымящуюся мглу.





* * *


О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда… Н-никогда я тебя не увижу! – возвышенно-горестно думал нетрезвый Иван и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы, – Я целую – в преступной м-мечте! – твою рыжую лилию, ту, расцветшую мне лишь однажды… О-о! Н-ненаглядная Мурка моя!

 

Так вот стилем высоким – не низким! – декламировал горько нетрезвый Иван в пустоте дребезжащей вагона. Плыл, качаясь, вагон – между ночью небесной и тундрой заснеженной плыл он, в этом космосе окоченевшем между чёрной равниной и белой равниной. Плыл вагон, и в его пустоте дребезжащей плыл Иван всё на север, на север, на север.

 

Плыл Иван и подробности ночи вчерашней вспоминал и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы. Плыл Иван по последней, по крайней железной дороге, за которой уже ничего – только тусклая тундра да вечные льды. Из Когалыма он плыл в Уренгой.

 

Когалым, Уренгой… О варварские эти имена, ханты-манси-пермяцкие такие – песец пролаял вас, проверещала векша, провыла-просвистела вас пурга. И кто уже заглянет в ваши души, поруганные спиртом и железом, ранимые и мягкие, как мох? Кто вам подставит добрые колени, чтоб в них уткнуться грустной тёплой мордой? Кто вас потреплет нежно по загривку, навеки верность зверя полюбив? Увы, уже никто… Но после всех судов – Последних, Страшных – после войн священных Господь наш Иисус вас назовёт и всех зверей и маленьких людей вернёт вам, и в блаженной белой тундре вы вечно будете любить друг друга.

 

Но, однако, вернёмся к Ивану – чего же он так убивался? О чём горевал безутешно? А бы-ыло с чего…

 

Вечерком накануне сидели вот так в занесённом по крышу балке. Пили чай – говори-или. Подвывала тихонечко вьюга. Выпить нечего – ску-ушно ребятам. Тут-то Ванечку бес и попутал. Как? А так, значит…

 

Му-урка приходит – ры-ыженькая такая, ми-илая, сла-аденькая – ла-астится. Вот бы Ване сказать ей: нет, мол, Мурка, и всё – извини, мол. Да Мурке-то – как ей откажешь? Она – вон ведь какая она. Она так прямо – за руку лапкой брала и коготком, коготком – по ладо-они. А глазки у Мурки – не глазки, а о-очи. А в очах-то – исто-ома. А шёпот-то, шёпот: «Ва-анечка… Буты-ылочку… Де-евочки придут… Посиди-им…» Так мурлыкала Мурка. Ко-ошечка она. Сказала – как полизала. И прибавила, как ночевать оставила – губками ухо щекотнула: «Ва-анечка…»

 

И-и-и – уж Ивану чай не чай. Шарф в зубы, одна нога тут, другая там – па-анёсся сквозь пургу да сквозь ночь по посёлку: «Чи-чи-га-га-а!»

 

Зимняя ночь на Севере – чёрная ночь. И пурга тут же след заметает: был человек – и нету его. И глу-ухо. И в душе у Ивана пусто, тревожно и звонко. Ничего не осталось – ни матери, ни отца, ни жены, ни дитя, ни дома, ни прошлого – а только губы муркины ухо щекочут: «Ва-анечка…» И так вот: «А пропади оно пр-ропадом всё!» И: «Будь оно что будет – а я Мурку хочу!»

 

Бежал Ваня и нос к носу с Валькой столкнулся. Валька – перевозчик. Всё у него схвачено, и все ходы-выходы он знает. И живёт Валька в отдельном балке с бабой и бабу меняет, когда захочет. Лафа ему – на особом он, бля, положении! Одно слово – перевозчик. А сейчас выполз из балка покурить.

 

«Ну, Ванька, куда несёсся?» – «Известно, куда…» – «А-а-а… С Вовкой, что ли, вы там?..» – «Да нет, Валь… Меня… Э-э… Мурка попросила.» – «Му-урка?! Ла-адно, Иван, брось ты это! Армян-то узнает – живьём закопает!» – «Я знаю. Да уж обещал – неудобно.» – «Какое там, Вань, неудобно! Это выпросишь, а не стоит – неудобно. А тут-то чего? Скажи ей, мол, нет – не достал, мол. Ты брось это, Ванька. Какое уж там неудобно! Чай, жизнь-то дороже.» А Ваня ему лихорадочным шёпотом снова своё: «Да Валь… Я уже обещал… Понимаешь?»

 

"Да я понимаю. Мурка – сла-адка она. Ни с какой не сравнить. Слышь ты, Вань, я тебя тут Армяном пугнул… А ведь, знашь ты, что самый-то страх не в Армяне."

 

"А в ком же, Валь, самый-то страх?"

 

"Самый страх-то – он в Мурке!"

 

"Да какой же в ней страх?"

 

"Чаровница она! Чаровни-ица… Слушай, Вань, я тебе расскажу. Как-то с девками-то выпивали – повари-ихи там разны, а из мужиков я один.

 

И Мурка была – за столом мы с ней рядом сидели. Жа-арко нам – выпиваем. И Мурка одета легко – так, халатик один, да и только. Жар какой-то исходит от ней. Как в парной, знаешь, Ванька, на каменку плещут настой, и тебя обдаёт травным духом горячим. Вот так и от Мурки – погляжу на неё, и обдаст меня жаром и духом травы колдовской, и хужей, чем от водки, пьянею.

 

А Мурка-то чует, з-зараза, и со мною играт, а в глазах-то у ней бес – бе-ешеный. Потянулась, как будто бы надо чего на столе, и грудью одною мне на руку прямо легла. Прямо чувствую, Ванька, её я: как шар надувной – и упруго и мягко! Отпрянула, будто случайно задела: «Ой, Валя, прости!» А сама в ухо шепчет: «А прия-атно, признайся, Валюша…» Нагнулась ко мне, в глаза снизу заглядывает и смеё-отся. А на халате две верхние пуговки не застёгнуты – разошёлся маленько халатик. И вижу я, Ванька,.. – валькин голос осёкся, и шёпотом сиплым не говорил, а вопил он куда-то в пургу, – и вижу я муркины груди такие… такие… я вижу до самых… до розовых, бля, ободков… Ах-хере-еть, Вань! Ну, тут уж я, бля-а, распалился! За плечи хватаю при всех: «Идём, – говорю ей, – ко мне!»

 

Смеё-отся: «Ну, что-о ты, Валю-уша – де-евки смотрят. Нельзя-а. И потом, ты же знаешь, Валюша, – Армян не вели-ит.»

 

Заскрипел я зубами: «Да ч-чёрт с ним, с Армяном твоим!» Головою качает, смеётся: « Нельзя-а… А вот хочешь, Валюша, я тебе покажусь?» – «Это как?» – «А вот так… Девочки, подержите его.» Девки меня тут же схватили, на руках повисли. А она прыг на середину комнаты и… и халатик распахнула.

 

У меня уже, веришь ли, сердце не билось. Это, знаешь, как что, Вань? Как… Как… Как х-хер знает, что! Она… Она… Ры-ыжая там… Понимаешь?!

 

И-и смеётся-заливается: «Это, Валя, вид спереди. А это, обрати вниманье, вид сзади.» Тут она халатик совсем скинула и на одной ноге кругом крутиться стала, как девка малая. После – голая! – стала спиною ко мне, на кровать руками оперлась, потяну-улась, как кошечка, – спинку прогнула…

 

И вижу я, Ваня! Я вижу ВСЁ ЭТО – не знай, как назвать… Такое… Как два белых шара тугих, а ТАМ – промеж ними – как губы розовы, только вдоль… Одно слово, Ванька, – впереть и умереть!

 

Я баб, что держали меня, по углам расшвырял, штаны с себя так рванул, что ни одной пуговицы на ширинке не осталось, и – к Мурке! Ну, думаю, щас насквозь проткну!

 

А Мурка шёпотом горячим таким шепчет: «Поцелу-уй меня, Валю-уша.»

 

И, Ванька, веришь-нет, не знаю, что она сделала со мною – ноги подломились и рухнул я на колени. А она шепчет мне голосом своим – колду-ует: «Ну, целуй же, Валюша, целуй…» И вижу я – вот оно всё предо мной: и шары эти тугие белые и то, что промеж ними – губы розовы вдоль, и будто губы это приоткрылись и шепчут: «Ну, целуй же, Валюша, целу-уй.»

 

Потянулся я, Ванька, губами-то, значит, к губам, и – па-аплы-ыл… И тут слетело с меня всё это наважденье, будто проснулся я. И что же ты думашь?! Стою я на коленях перед кроватью весь обтруханный, а рядом – Мурка в халатике. И головою качает: «Ну ты, Валюша, перебра-ал сегодня. Пить-то меньше надо.»

 

"Да ты что! Я и выпил-то рюмку!" – ору на неё.

 

А она мне: «Посмотри на себя, Валя. Разве так можно? Ты и девочек всех распугал – убежа-али.»

 

"Да ты что! Ты сама ведь!.." – ору на неё.

 

А она мне: «Иди, Валя, спать. Если вдруг в таком виде тебя здесь увидят… Сам ведь знаешь – Армян…»

 

Подхватил я штаны кое-как и – домой.

 

И с тех пор, Ванька, как к бабе подхожу, так и вижу Мурку перед собой, как стоит она – спинку прогнула. И сразу я плыть начинаю, и всё опускатся во мне и – н-не могу. Только уж если напорюсь до беспамятства – и валю. А так – не могу. А ведь, сказать без похвальбы, ё…рь я был хоть куда – только подтаскивай! А теперь… Спортила она меня, Ванька. И ты берегись – обма-анет. Может, ну её, а? Не пойдёшь?"

 

"Да уж я обещал, Валь."

 

"Ну гляди, сам большой. А насчёт самогонки, ты во-он в том вон балке попроси. У него – на кедровых орешках. Кре-епка, сука! Ну, щаслива те, Ванька. Да гляди, чтоб Армян-то того – не узнал. Зверь он, знашь. Он – живьём закопает."

 

"Ладно, Валь, ладно," – отмахнулся Иван и-и – дальше побежал. В сивушном мраке балка ухватил две бутылки у опухшего самогонщика и-и – дальше побежал.

 

Зимняя ночь на Севере – чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Крайний Север – край земли. Хорошо на краю земли – глухо. Не видать и не слыхать – ни х-хера. Только самогонка за пазухой – буль-буль-буль.

 

А разве ж так хотелось жизнь-то прожить?! С самогонкой ли по краю земли бегать, а? Не-ет, брат. Ярко и честно проблеснуть метеором во мраке жизни, чтобы до-олго глаза у зевак слепило. И-и – кануть за край земли! Во-от как хотелось. А вот как получилось. И кто виноват – поди теперь разбери. Может, водка, а может, большевики с этой, как её там, дик-та-ту-рой. Да уж и диктатуры-то нету никакой – свобо-ода, бля… А всё равно хер-рово на душе – не сыта душа. Когда-то тогда ещё хрустнуло что-то там внутри, надломилось, и уж никакой свободой теперь не поправить. Ноет душа – не сыта.

И вот бежит человек куда-то – куда глаза глядят – на край земли, и глухо вокруг. Только самогонка за пазухой – буль-буль-буль. Да Мурки всякие – воду мутят.

 

Нет, постой-ка, да разве Мурка – она всякая? Она – вон ведь какая она!

 

Мурка, милая! Хочу тебя – лечу к тебе. Поманила только, только ухо шепотком щекотнула: «Ва-анечка…», и – лечу. И умоляю, умоляю тебя всею несытой душою: «Не обмани!» Знаю, знаю, бывали в саду твоём – незапретном – всякие: доктора, шофера, повара и зверь ненасытный Армян – все, кто власть свою правит над телом. Я – не такой. Я не телом, Мурка, – душою не сыт. И потому умоляю тебя всею несытой душою: «Не обмани».

 

Так бежал Ваня к Мурке и входил когда, вкрадывался в муркин балок – сердце билось.

Тук-тук-тук – вошёл. А там и не то вовсе, что Ване думалось. Думалось-то, что с Муркой они там в тиши да в глуши там посидят, а та-ам – пир завариватся на ве-есь мир: и Мурка, и поварихи, и кастелянши всякие, и Серёжа-водила – го-оголем сидит. Серёжа – в чести. Он – Армяна возит. И постукивает ему, конечно – ш-шестерит. На лицо Серёжа прия-атный, румя-аный, сла-адкий такой. Поварихи от Серёжи млеют – замужем-незамужем, а любая готова дать. Хоро-оший Серёжа. Только вот – шестерит.

 

Разгорается в балке веселье: не то что по первой – по второй уж, поди, треснули. Разворачиват Серёжа баян-гармонь и песню дерет – вахтовую, стра-астную:


 

Как же сладить с тоской необорной,

Что стучит неустанно в висок –

На стульчак ты присела в уборной,

И прилип к стульчаку волосок.

 

И всё бабьё, сколько ни есть его – и поварихи, румяные спьяну да сдобные, и кастелянши, тоже румяные спьяну (но те – покостлявей), и Мурка румяная в одном халатике (а на халатике верхняя пуговка не застёгнута – разошёлся халатик), словом, всё бабьё, сколько ни есть его, подхватыват за Серёжей хором лихой припев:


 

Волосок, волосок!

Как дрожит голосок,

Как дрожит голосок и волнуи-ица!

Рыжий, как колосок,

Завитой волосок!

Дрочит парень – на волос любуи-ица!

 

Разрумянились поварихи, затомились, на Серёжу глядючи, от злой страсти трясутся – сейчас дадут! Да Серёжа-то разборчив больно – не всякую станет, а – «на которую глаз положил».

 

Глянул на всё это Ваня, и горечью горькой, едучею желчью сердце облилось: «Обманула Мурка». Грохнул обе бутылки на стол и уж было к двери шагнул. А Мурка тут как тут – замурлы-ыкала, зала-астилась: «Ва-анечка, куда-а же ты?» А Иван упрямый – не свернёшь: нет, мол, Мурка, у вас и без меня весело, вы уж сами тут, без меня…

 

«Да мне-то без тебя какое веселье, Ванечка, – опять замурлыкала Мурка, шёпотом горячим ухо щекотнула, – Ненагля-адный ты мой.» А сама руку ванину лапками схватила и – нечаянно будто – к груди прижала. И чувствует Ваня под ладонью муркину грудь – упруго, горячо и не-ежно. Левая грудь – бьётся под нею живое муркино сердце. И – остался Иван.

 

Му-урка… Да кто ты такая, Мурка, что власть тебе такая дана? Это кто ж это уполномочил тебя, а? Почему это так? А потому это так, что не Мурка ты вовсе, а – му-ука, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою. Потому это так, что воплотились как бы в тебе, во плоти мне явились, все несчастные, неистовые мои любови – все недолюбившие меня и недолюбленные мною, все вы – во многих прекрасных и едва уловимых уже памятью ипостасях своих – Одна Любовь Моя, Одна Страстная Мечта Моя, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою, в самарскую подворотню мою унесу, потому что она и есть гроб мой – несытая душа моя похоронена в ней навеки.

 

Усадила за стол Ваню Мурка – хозя-айка она – и говорит: «А ну-ка, девочки, Ваню-то надо нам поблагодарить. Он нам во-он гостинец-то принёс.» И поварихи румяные согласились: «А чего ж. И поблагодарим – по разочку каждая.»

 

"А ну кышь, шельмы! – шуганула их Мурка, – Ваня – он не такой. Он – мой, Ва-анечка. Штрафную – ненаглядному моему!"

 

И Серёжа из-за гармони глазами на Мурку зыркнул.

 

"Ну что ты, Серёженька, волком смотришь? – мурлыкнула Мурка, – Ты же хоро-оший. Не ска-ажешь."

 

"Да уж не скажу," – осклабился Серёжа.

 

И всё бабьё – и Ваня с бабьём вместе – поняли: "Обязательно скажет!"

 

"Эх, сукин ты, Серёжа, кот," – горько вздохнула Мурка и примурлыкнула ласково: "Пей, Ванечка, пей."

 

Выпил Ваня, по столу заметался, ища закусить – кре-епка, сука, была на кедровых орешках!

 

А веселье в балке разгоралось – пьян да горюч самогон-то был ванин – разгора-алось веселье. И уж поварихи, на Серёжу блудливо косясь, грянули под его баян-гармонь «Девку неплохую»:


 

Девка неплохая! Так-то – ни хера!

Ей бы жопу больше раза в полтора!

 

Стыдно было Ивану и горько в блудилище этом, и видя, что мается он, мурлыкала Мурка ему: «Выпей, Ванечка, выпей ещё.» И левою грудью норовила прижаться к Ивану. И ещё Ваня выпил, чтобы не было стыдно и горько. И ещё. И ещё. А и кре-епка была на кедровых орешках! И дотла в ней сгорели, в самогонке-то этой, и горечь и стыд. Всё сгорело дотла и винтом разноцветным взвилося – фьюить! – и к чёртовой матери всё улетело.

 

Тут Мурка опять ненароком-то левою грудью Ивана коснулась – и его будто током пронзило, и сердце его застучало сильнее, отвечая другому такому же сердцу, что билось под муркиной левою грудью. И уж не владея собою, лишь движеньем ведомый безумной несытой души, подался он к Мурке и впился в её алый рот несытым, как сам, поцелуем. Горячее муркино тело под тонким халатом повторило покорно все изгибы иванова тела – каждый малый изгиб, каждый шрам, впадинку каждую тела заполнила муркина плоть. И желая м-мучительно с плотью муркиной слиться в одно, всё сильнее впивался Иван в её алые губы и всё крепче её он к себе прижимал – как неистовый реаниматор! – будто Мурку хотел удавить он и после вдохнуть в неё новую жизнь – иное дыханье!

 

Мурка с великим трудом отстранилась от Вани. Пылала она – и своею и ваниной страстью – и прерывистым шёпотом в ухо шептала Ивану: «Не сейчас… Пусть сначала уйдут… А пока ты иди, будто вовсе уходишь… А через часок приходи. И бутылочку нам принеси. На двоих нам с тобой… Понимаешь?»

 

"Обманешь…" – мучительно выдохнул Ваня.

 

"Не обману-у, – промурлыкала Мурка, и бешеный бес заскакал неожиданно в муркиных пьяных глазах, – А чтобы ты, Ванечка, не заблудился, чтобы наверняка уж вернулся, я тебе покажусь."

 

И она от Ивана на пару шагов отскочила и быстрой рукой распахнула халатик…

 

У Ивана уж сердце не билось. Она… Она была ры-ыжая там – не соврал перевозчик. «Леди Годи-ива», – нетрезво подумал Иван. Улыбнулся и горько и криво: «Обма-анет.» И бросился прочь – за бутылкой.

 

Зимняя ночь на Севере – чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Чуть отвернулся, глаза зажмурил, забылся на мгновенье – и-и-и ищи-свищи! Потерялся человек – ни слуху, ни духу. Замело. Вот так и с Иваном – пробежал он по пурге, заскочил к самогонщику, покрутился по посёлку, вернулся, таясь, к муркиному балку, а там мертво всё – ни огонька в окошке, ни шороха за дверью – будто вымер балок. Как же так? С одного боку зашёл, с другого – нет никого. В окошко пальцем поскрёб, в дверь постучался – нету ответа. И сердце оборвалось: «Обману-ула Мурка!»

 

И злостью и горечью зашлося иваново сердце: «Вот те на!» А тут ещё голос серёжин прогнусил над Иваном ехидно во мраке: «Зря ты, Ванька, тут крутисся, понял? Чё ты думал, что Мурка те даст? Как же, на вот тебе! Ха-ха-ха! Спать иди, пьянь. Армян-то узнает…»

 

Обернулся Иван, посмотрел на него – на смазливую подлую рожу. И (то-очно – бес нашептал!) со всею со злостью уд-делал Серёжу по роже смазливой его и кровью оставил харкать на снегу.

 

И ушёл допивать. Обману-ула!..






* * *



 

Где забыло меня ты, о ты, моё светлое счастье?

Где бродишь с другими – не такими, как я?

Что сделал не так я в запутанной жизни моей?

Подскажи. А-а, я знаю, я знаю –

Такие, как я, умирать ведь должны молодыми.

 

Зачем, о зачем я поддался, когда вы тащили меня

От обрыва Империи прочь, когда уж хотел я

Сигануть головою нетрезвою вниз. О-о, да лучше б,

Лучше я бы загнулся от водки – счастливый ! –

Под каким-нибудь там ленинградским забором,

Чем так… Это, знаете, как? Это будто

На своей остановке родной ты сойти не успел,

И скорый умчал тебя поезд в чужие ненужные дали.

 

И с тоскливым ты ужасом смотришь в окно,

И н-никак невозможно вернуться!

Лишь колёса стучат бесконечно в чужой пустоте,

Да беспомощно ноет пропащее сердце.

Ай-я-я-ай!

Где ты, Север? Возьми меня, Север,

И насмерть меня задуши

Багульника сладким угаром, метелью –

Сумасшедшей, кромешной! – мой след замети.

Чтобы кончилось всё – чтобы кончилась память.

 





* * *


Утром Ваня с похмелья – тяжёлого, горького как никогда – притащился в контору. А все уж всё знают вокруг и на Ивана косятся со страхом: «Армян-то ведь так не оставит.»

 

Армя-ан… Был он хищною рыбой и по счёту большому шакалил. Это были ведь те-е времена – кооперативов и малых больших предприятий. И хищные рыбы начинали шакалить в нечистой воде. Огромные Деньги с головой накрывали Россию, и потирали нечистые руки шофера, повара, доктора – все, кто власть правит над телом.

 

Ну, в контору Иван притащился. Па-алыч Ваню зовёт в кабинет. Палыч был заместитель Армяна. Палыч Севера был командир.

 

"Эх, Ванька, ты, Ванька! Биться-бля-колотиться! Что же, Ванька, ты нах…вертил!"

 

А что ему Ваня ответит? И так уж ни жив и ни мёртв, и опухла рука, и разит, как из бочки.

 

"Армян приезжает сегодня. Армян – он уроет за Мурку. Уж Серёжа ему напоёт – будь спокоен! Эх, что же ты нах…вертил!"

 

Помолчали. А нечего было Ивану сказать!

 

Тут по столу Палыч огромным вломил кулаком – гром далёко разнёсся: «Посыла… Посылаю тебя в Уренгой! Давай на вокзал и – чтоб духу!..» И блеснула скупая слеза и скатилась по круто раздутой ноздре. И голосом дрогнувшим Палыч прибавил: «Деньги, вся там херня – у бухгалтерши, значит… И на вот, поправься, – полбутылки он грохнул на стол, – А то… Это ж страшно смотреть – окочуришься, бля, по дороге!»

 

"Спасибо те, Палыч!" – чувствительно всхлипнул Иван.

 

"Ладно, ладно… Давай… Так держать!" – скомандовал Палыч.

 

"Как?" – спросил его Ваня.

 

"Вот так!" – показал ему Палыч.

И начал Иван держать – ТАК. Путь держать всё на север, на север, на север в пустоте дребезжащей вагона.

 

"О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда… Н-никогда я тебя не увижу!"





* * *


Плыл, качаясь, вагон, и видением белого бреда проплывала бескрайняя тундра за мутным стеклом. Отпивал помаленьку Иван из бутылки, что дал ему Палыч, и думал о жизни пропащей своей – череде бесконечной потерь и падений. И о Мурке, обманувшей его, горевал. И глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы.

 

Дремота накрыла его в полумраке вагонном, и стук монотонный колёс – колыбельная жизни пропащей – убаюкал его. Он заснул, и, конечно же, Мурка приснилась: как-то чудом проникнув в вагон, она подплывала к Ивану в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном. «Годи-ива,» – подумалось Ване во сне, и Мурке сказал он с обидой: «Эх ты – обману-ула.» Но Мурка в ответ головой покачала и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула. Нагота озарила Ивана сияньем, ослепила, и муркина рыжая лилия страсти из-под белизны живота полыхнула огнём. «Ры-ыжая… Не соврал перевозчик,» – восхищённо подумал Иван и услышал, как Мурка ему говорит: «Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула.»

 

И как будто его разбудил её голос – проснулся Иван и, не различая между явью и сном, уставился дико во мрак. Дверь купе распахнулась – Мурка стояла в проёме, в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном.

 

"Годи-ива," – вслух удивился Иван, не понимая, не чувствуя грани между явью и сном. Да и не было грани! Реальность бредовее сна и сон реальнее яви в тайном сговоре, вместе, плели эту фабулу ночи полярной.

 

"Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула," – промолвила Мурка и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула.

 

У Ивана уж сердце не билось.

 

Что там было во мраке вагонном меж ними – не знаю. И врать не хочу, и безумному воображенью заглянуть не позволю туда я – за занавес ночи полярной. Я с Иваном в том поезде не был.

 

Но однажды, блуждая на Севере диком, ночь одну ночевал я в каком-то балке на Повховском месторожденьи. Хозяин-геолог в ночь умыкался на буровую. В одиночестве скучном лежал я на койке, завывания слушая ветра. Взгляд уныло блуждал по предметам чужим и всё возвращался к потрёпанной пухлой тетради на столе. Мне чутьё говорило, что это романтика тайного мысли притаились под ветхою серой обложкой. Бог прости меня, грешного, – потянулся несмелой рукой я к тетради и раскрыл наобум, наудачу. Крупно и ровно вверху страницы был написан заголовок: «Баллада о той, которая дала.» В чтенье я углубился и понял, что что текст-то баллады отношенье имеет прямое к теме воя про Ваню! Привожу его, текст, целиком – без вымарок и исправлений.





 

Баллада о той, которая дала.

––––––––––––––––––––––––––

 

Какой-то сумасшедший дом!

На этом Севере седом

Престранные дела –

Гордячка юная, притом

Красотка с ярко-алым ртом,

И вдруг – ему дала.

 

Куда теперь ему бежать –

Забиться под кровать?

В каком углу её прижать

И нежно целовать?

 

Вы спросите: «Зачем бежать?»

И я отвечу: «Как же, б…дь!

На этом Севере седом

Гоморра просто и Содом –

Уж-жасные дела!

Она начальника – ка-азла! –

Наложницей была.»

 

Он старый хрыч, горелый блин,

В мохер разряженный павлин –

Ж-жестокий армянин.

Он обо всём осведомлён,

От лютой злобы раскалён,

Изменой страшной поражён –

Грозит им, бля, ножом!

Он им готовит сто разлук –

Он посылает тёмных слуг,

Продажных лютых сук.

 

Вот их кругом уж стерегут.

Куда глаза, они бегут.

Но от ревнивого врага

Спасает их пурга.

Забытый маленький вокзал –

Для них спасение одно.

А ветер, верный пёс, лизал

Дороги полотно.

Из мрака поезд выползал,

Как длинное пятно.

 

Полярная звереет ночь –

На шее ремешком.

В такую ночь – стакан и прочь –

Забыться б портвешком.

 

Сквозь ночь плывут они вдвоём.

В вагоне тёмном путевом –

То стук колёс, то тишина,

Их шёпотом полна.

А ночь темна, как бред, темна,

(То стук колёс, то тишина)

И семенем его пьяна

Неверная она.

 

Роман полярный – и потом

Расскажут лирики о том,

Как плыли прочь они вдвоём

За неба окоём.

Как речь лилась, как сеть плелась,

И как в любви она клялась –

В вагоне тёмном путевом

В коленно-локтевом.

 

Напрасно злился старый бес,

Напрасно ахал он: «Вай-вай!»

И рвал он волоса.

Их поезд – чудо из чудес –

Как незабвенный тот трамвай,

Уплыл за небеса.

 

Он волоса во гневе рвал –

Хотел её, да не поял!

И старый хрен его стоял,

Вотще три дня стоял.

 

Такая вот баллада, бля,

Про старые дела,

Про ту, которая дала,

Тра-ля-ля-ля-ля-ля!

 

И я балладу вам пою –

Охрипший старый дрозд –

За тех, которые дают,

Я подымаю тост!

 

А те, которые берут

Всех тех, что им дают,

Пусть этот тост до дна все пьют

И пляшут и поют!

 

Чтоб благодарными им быть

И их боготворить –

Им песни выть, им ноги мыть

И эту воду пить!

 





* * *


Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты – на дальний берег Волги ты приходишь, туда, где выгнулась Самарская Лука.

 

Весна-красна! И к нам приходишь ты – и тает снег, и чаще сердце бьётся. И под бушлатом чёрным сердце бьётся – вахтовое измученное сердце – когда мы возвращаемся к тебе, Весна-красна!

 

Так вот стилем высоким – не низким! – про себя декламировал вдохновенно-печальный Иван, возвращаясь в Самару на несущемся чёрт-те куда самолёте. Так он думал, Иван: «Вот, вернусь… И ждут меня Котик и два плюшевых мыша, и четыре плюшевые собаки. Такая братва – оторви да брось! Как они зашебуршат-замышат – оживут под моими руками и па-айдут куролесить и нести всякую нескучную чушь – дым коромыслом!

 

А внизу распростёрлась Россия – какая даль! Какая бездна! Только… Только отчего же тяжесть такая на душе – давит? Замирает, остывает на полуоткрытых устах Слово Вещее – некому молвить. Да-альняя дорога выпадает нам – туда куда-то, за тридевять земель, в какие-то там палестины, которые вовсе не палестины…

 

Котик, Котик мой ласковый! Ради Бога, прости меня навеки – за-всё!

 

Господи, Господи Иисусе Христе, Боже милостивый! Поми-илу-уй на-ас!»

 

Самолёт накренился и нырнул вниз, пронзив пылающие закатом облака. Открылась Ивану земля – вся в серых пятнах последнего снега, в изумрудных заплатах озими – весенняя, ошалевшая спросонья. Волга круто внизу изогнулась и блестела закатным оранжевым блеском. Нёсся вниз самолёт – пламя заката лизало дрожащие крылья – над излучиной вещей, над самой Самарской Лукой.







 

                    * * *

 

 

                ЭПИЛОГ

 

 

Нацеди мне нектара – я выпью –

Из сосуда с этикеткой белой.

А на той на белой этикетке

Небо развернулось голубое,

Ярая волнуется пшеница,

Тяжким зрелым колосом играет.

 

Ну-ка, сковырни скорее пробку

И прозрачной нацеди отравы.

Нацеди мне нектара – я выпью...

 

 

 


––––––––––––––––––

Март 2000, Израиль

 

 

 


Оглавление

3. Смерть генсека, или Поправка Баума
4. Север

518 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 29.03.2024, 18:28 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!