Второй международный фестиваль литературы и культуры «Славянские традиции-2010»

 

2 место в номинации «Стихотворение, посвященное Великой Отечественной войне», 1место в «Стихоборье» и 1 место в конкурсе на приз зрительских симпатий в номинации «Стихотворение о Великой Отечественной войне»

 

 

Палач

 

Приснится вой, приснится плач,

Увижу, как толпа клокочет.

И я, “бесчувственный палач”,

Проснусь в поту холодном ночью.

 

И мысленно вернусь назад:

Колода... снятая рубаха...

Беспомощно глядят глаза,

Объятые предсмертным страхом.

 

И вновь – толпы тяжелый вздох.

Вокруг – взъерошенные лица.

Пусть честно исполняю долг,

Но понимаю, я – убийца.

 

И кажется, достойна цель –

Казнить отъявленного вора.

Но маска на моем лице

Напоминает грим актера.

 

Вот выпью водки и – плевать,

Что этот вор – еще безусый.

Моя работа – убивать,

И я не должен промахнуться.

 

Топор... Удара звук глухой...

И состраданье... и злорадство...

И голова, как шар земной,

Летит сквозь время и пространство.

 

 

*   *   *

 

А мой отец лишь для добра и жил,

Ни славы не имея, ни достатка,

Ни той напористо-когтистой хватки,

Что есть у современных воротил.

А вот сейчас – не выйти за порог:

Как будто все невзгоды возвратились,

И боли долгих фронтовых дорог

В натруженных ногах соединились.

 

"Жить для добра, наверное, старо, –

Согревшись у печи, отец вздыхает, –

Необходимо ли сейчас добро,

Когда его, как будто мяч, пинают?

Дожить бы до еще одной весны,

Но почему-то по ночам нередко

Смоленский лес, расталкивая сны,

Стучит в окно простреленною веткой".

 

 

*   *   *

 

Григорий жизнь невесело прожил.

Война. Послевоенная разруха.

“Прожил, а ничего не накопил,” –

Ворчала иногда жена-старуха.

 

Он понимал, что время умирать

Пришло,

но все дела не позволяли.

И сыновей хотел уже позвать,

Да где там – забрались в глухие дали.

 

Но стало все-таки невмоготу,

За горло взяли старые болячки,

И жизнь упрямо подвела черту,

Последний день Григорию назначив.

 

Вот так – когда Григорий тихо спал

И слышал, как негромко сердце бьется,

Какой-то странный голос прошептал,

Что все... что день последний остается.

 

Дед встал. Печально скрипнула кровать.

Взглянул в окно – земли сухие груды.

Подумал вдруг: “Кто ж для меня копать

Такую твердь суглинистую будет?

 

Как ни крути, а некому. Ну, что ж, –

Прокашлялся. Погрел у печки спину. –

Возможно завтра разразится дождь,

Промочит грунт. Тогда и опочину.”

 

Пошел к иконе – как-то легче там –

Посапывая и слегка хромая.

“Моложе был бы, выпил бы сто грамм,

А так, пожалуй, похлебаю чаю”.

 

Старухе даже слова не сказал.

Пил тихо чай с малиновым вареньем.

И почему-то песни впоминал

И – детские еще – стихотворенья.

 

Порой казалось – нету больше сил,

Ни капельки уже их не осталось,

А он, крестясь, у Господа просил,

Чтоб тучи поскорее собирались.

 

“Куда моей старухе яму рыть –

Ей тоже жизнь уже пора итожить.

А если б дождь прошел, то, может быть,

Управился б сосед – он чуть моложе”.

 

И дед терпел, хоть было все трудней.

В груди давило. Губы сжал до боли.

Как будто был не в мазанке своей,

А там, под Оршею, на поле боя.

 

Хотелось показаться, уходя,

Таким, как был, – и крепким, и удалым...

Он умер через день, после дождя,

Когда земля сырой и мягкой стала.