Аппендицит

 

 

Ты заплакала?..

Не бойся, ты не сентиментальная. Просто тебе повезло – у тебя есть Душа.

Отсутствие сентиментальности – это отсутствие сострадания…

Не обижайся, что я иногда скуп на комплименты. За нарочитой сухостью скрывается желание погладить тебя по голове, вытереть щёки от малинового варенья…

Можно продолжать до бесконечности говорить о тебе и о себе, но едва ли откроется что-то новое, что уже было двести раз в этой жизни, и не с нами…

Рассказ?..

А что рассказ?.. Пусть себе живет своей жизнью – рождает ассоциации, тёплые сердечные боли, выкидыши от «прохожих жизни»…

Это нормально…

Я тебе потом ещё что-нибудь напишу… Если позволишь…

 

 

 

 

Потом медсестра Валентина сказала, что Ахмед ночевал в больнице и ушел только под утро, когда удостоверился, что я не «моргнул». Так они называли тех, кого потом катали вниз. В страшную палату под названием «Морг»…

Я проспал 18 часов. Когда очухался, то обнаружил себя в палате, где вонюче спали несколько таких же «штопаных гандонов», как и я. У меня всё болело. В брюхе было ведро кипятку и я решил умереть. Я напряг мозг, чтобы вызвать смерть. Пришла женщина. Очень похожая на ту, которую я ждал, но вместо косы была швабра.

– Очухался? – спросила она. И тут же ответила сама себе. – Очухался…

– Я умереть хочу.

– Зачем?

– Больно.

– А кому сейчас не больно… Бог создал нас для страданий…

– Я не верю в Бога. Я баянист.

– Баянист – это хорошо. Даже если под поезд попадёшь, и обе ноги отрежет, всегда на кусок хлеба заработаешь.

(Чего они все про ноги?)

– То есть не баянист, а атеист.

– Тогда тебе обязательно нужно сходить на горшок. Верующим Бог помогает, а атеисты сами должны. Ты потужишься и кишки встанут на место. А как они встанут на место – тебе будет легче.

– Так они мне их что, не на место положили?..

– Вас тут много, кишки вам укладывать. Сами уж как-нибудь…

Махнула «косой» у меня под кроватью и ушла…

Я помучился ещё полчаса и решил: помирать – так с музыкой, на унитазе. Смертью настоящего мужчины...

Превозмогая боль и жар, я добрался по стенке до туалета и до утра сидел на унитазе, пока не услышал позади себя «тук». Что-то выпало из меня. Мне показалось, что это забытый в моей кишке хирургами какой-то механизм. Не оглядываясь, чтобы не разочаровываться, я дернул за верёвочку и это что-то весело зазвякало по трубам…

Когда я добрался до кровати, умирать уже не хотелось, а хотелось спать. И я уснул снова. Так я пережил кризис…

В нашей палате было трое больных. Старожил шофер, которому тоже вырезали какую-то лишнюю штуку, и мой давешний приятель из приёмной, который уже вовсю бегал на чердак курить анашу. Шофер звал анашиста «Шмаль», что на его языке означало «малолетний бандит, недостойный уважения». Шмаль обещал шоферу всякие неприятности, но тот не обращал внимания.

– Если б я говна боялся, я бы срать не ходил.

– То-то ты с «утки» не слезаешь, – тявкал на него уркаган.

– Фу, Шарик, в будку. А то встану с кровати, хвост обрежу…

Шофёр, как и я, попал сюда с работы. Вёз трубы в Уч-Кудук через наш город и заплошело ему. А тут больница. Зашел за таблеткой и не вышел. Грыжу нашли. Потом рассказал – вручную трубы грузил, чтобы на кран не тратиться. Жадность сгубила…

Так и жили дня три. Тихо, мирно, но скушновато. Одно развлечение: жена вечером придёт, поплачет в ногах. А так однообразно. Дураки, те, кто про больницу мечтают…

Шмаль уходил с утра куда-то по чердакам и возвращался вечером ночевать. Шофер спал день и ночь. Я читал таблички на стенах, каждые полчаса от скуки ползая по стенам в курилку…

Раз вечером Ахмед притолкал Шмаля раньше обычного:

– Ещё раз увижу на крыше – нитки на брюхе распущу… Ложись. И вообще. Живут как буржуи. Освободить свободную койку от жратвы!..

На свободную койку прикатили какого-то ПТУшника и свалили, как куль с мукой, брюхом вниз. Потом поправили и вытащили из под одеяла трубочку, из которой, по замыслу врачей, должен был стекать гной, потому что ПТУшник был перитонитный.

Конец трубочки сунули к привязанной к спинке кровати бутылки из под каких-то анализов. Вони прибавилось.

– Засыпайте быстрей, – сказала ночная сестра. – У него сейчас наркоз кончится и он вам концерт до утра задаст.

– Вколи ему какой-нибудь «ханки» вдогонку, он и отключится до утра, – отсоветовал Шмаль.

– Нельзя! К хорошему быстро привыкаешь. Потом хрен отучишься, – сказала сестра и ушла.

– Падлы – точно торгуют наркотой, а нам недодают. Одну дозу «впендюрит», а две запишет. Как думаешь, шофер?

– Думаю, шантрапа, надо успеть заснуть до концерта…

Не успели. ПТУшник орал от души. Ночи не было…

Утром шофер спросил ПТУшника:

– Тебя как звать, дядя?

– Рустам… Я не дядя… Мне семнадцать…

– Вот видишь, тебе уже семнадцать мало, а ты всё орёшь по ночам. Ты смотри, а то привыкнешь… сначала орать, потом ссаться начнёшь… Так и до ампутации недалеко.

– А чё такое ампутация, дядя?..

– Не просто дядя, а дядя Вася.

– Дядя Вася…

– Ампутация – это…ну это… Вон, Шмаль знает… Его половины уже нет…

– Еще раз шмалем назовешь – зарежу.

– Я уже зарезаный.

– Так чё такое ампутация?!!

– Не ори. Вон, баянист знает.

– Ампутация, сынок, это когда пучит без конца и теряешь над собой контроль.

– Как это?

– Ну, например, где-нибудь в обществе на дне рождения, среди девушек… Ты беляша «ам», а у тебя попка «пук»… Это и есть «ам» – «пук» – тация…

– Короче, как я понял, полная лажа…

– Молодец, правильно понял.

– Надо будет потерпеть, а то на Новый год собираюсь… Ну, короче, там одна…

– Да, – сказал шофер. – Если при ней пукнешь – труба дело… Кстати, о трубах, ты там у окна лежишь, глянь, Камаз мой стоит…

– Это твой?

– Да.

– Стоит. И на нем три большие трубы.

– Хорошо.

– Чё, боишься, что угонят?

– Ну, угнать-то не угонят, я трамблёр снял… Я за трубы переживаю…

– Переживай за те, что в брюхе.

– Заглохни, Шмаль!

– Ещё раз шмалем назовешь – зарежу…

– Будешь резать – предупреди, я на живот лягу.

– Зачем?

– Я пёрну и тебя взрывной волной убьет…

Рустам поверил, что «ампутация – дело серьёзное» и орать перестал. Постанывал тихо и культурно…

Дни тянулись медленно. Их немного разряжали шутки.

Шутки в хирургической больнице смешные, но на них реагируют не так, как на воле. То есть не смеются снаружи. Смеются внутри. Потому что при наружном смехе швы могут разойтись. Если уж совсем смешно, то послеоперационные плачут. В общем, у неопытных людей, складывается впечатление, что в хирургическом все очень серьёзные. Нет.

Я вам приведу конкретный пример. Обычно, в первые дни после операции есть не хочется, а родственники и друзья несут, потому что ошарашены событием. Чтобы еда не пропала, её поедают соседи по палате, к которым уже начинает возвращаться интерес к жизни.

Если продукт в герметичной упаковке или жидкость (сок, кефир), хозяин складывает в тумбочку в надежде, что выживет и потом съест сам. Никто его за это не осуждает. Это норма жизни – что-то надо тарить про запас, потому что не знаешь, как дальше жизнь сложится.

А складывается она обычно так, что после двух-трёх дней, когда аппетит, наконец, возвращается, активный принос продуктов со стороны родственников, наоборот, проходит. Люди очень быстро адаптируются к любой ситуации. Через три дня у всех такое ощущение, что папа всю жизнь в больнице, а поскольку жизнь продолжается и её мало, благодаря таким, как Шмаль, нам уже в ломоту каждый день свежих кур варить.

В принципе, это не большая беда. Даже учкудукский шофер, к которому никто сломя голову из Уч-Кудука не бросился, посмотреть его вырезанную грыжу, спокойно выживал. Во-первых, подъедался от новеньких, а во-вторых, ходил в столовку. В больничной столовке, конечно, не ресторан, но выжить можно. Так сказать – за чем пришли, то и получаете.

Так вот о смехе. В нашей палате в столовку не ходил только перитонитный Рустам, который, впрочем, благодаря молодёжному организму, быстро шел на поправку. У него даже с трубки ничего не капало.

– Волнуюсь я, – говорил он Ахмеду. – Что-то с трубки у меня не капает. Вон, у дяди Васи за полдня стакан, а у меня сухо. Может, её глубже протолкнуть.

– Дурак! Раз не капает, значит, нету там ничего худого. Выдерни и выброси… Хотя… Валентина, протолкни, на всякий случай, поглубже…

– Ой, больно!

– Терпи, штопаный, кто тебя за язык тянул…

– Вот гады… Уже не болело ничего, теперь снова…

– Не бери в голову, – говорил опытный дядя Вася. – Бери в рот. Пошли на обед.

– Не пойду я… Аппетита нету… Да и в тумбочке у меня там…

Так получилось, что Рустам не ходил на обед пять дней. То одно, то другое. А тут как-то Шмаль накурился сверх меры и вечером в темноте все вещи в палате поронял, а когда на пол падал, нечаянно ухватился за Рустамкину трубку и выдернул её насовсем…

К утру дырка, где была трубка, заросла и решили – чёрт с ним.

– Теперь уже не попадем, – сказал Ахмед. – Разворошим только всё, не дай Бог…

– Или попадём, – сказала Валентина. – Только в другое место… где ей не место…

Консилиум принял решение выбросить трубку на помойку и немедленно это решение выполнил.

– Всё! Пипец! – сказал Шмаль. – Я тебя вылечил. Пошли на завтрак, а то у меня свинячка начинается.

– Да я чё-то не очень хочу… Да ещё в тумбочке у меня…

– Ты сам можешь не жрать. Мне пайку отдай. Говорю – свинячка давит после вчерашнего.

– Ну, если по дружбе… То помогу, конечно…

– Погоди, – сказал шофёр. – Ты сколько не ходил в столовую?

– Дней пять или шесть.

– Многовато.

– А что?

– Ты должен сходить к старшей медсестре и подписаться в ведомости, что начинаешь ходить в столовую.

– Как понять?

– Вас вообще в ПТУ грамоте-то учат? Как чисто дети. Под два метра ростом – элементарных законов не знает… На каждого больного положена пайка. Правильно?

– Ну…

– А раз положена пайка, положено на неё материальное обеспечение. Ты что, в командировке ни разу не был…

– А что такое материальное обеспечение?

– Бабки, что ли? – начал догонять Шмаль.

– То-то и оно, что бабки. Крупа сама по себе не берётся. Её покупать надо.

– Ну и что?

– Ну и то. Как начинаешь ходить в столовую – тебя отмечают в ведомости, и при выписке платят только за те дни, в которые ты до этого не ел.

– Так нам чё, зарплата положена здесь?

– Да какая зарплата. Детские слёзы. Вон я заработал два шестьдесят. Фигня. Я даже получать не пойду.

– Никак не пойму, за что деньги-то?

– Вот тупой. Смотри – в день на каждую пайку положено рубль тридцать. Правильно?

– Ну…

– Если ты не жрёшь, то куда они идут?

– Куда?

– На депозит, дура. Ты пойми, если бы всё, что за три-четыре дня больные не съедают по всей больнице, шло завхозу – он бы был богаче Ротшильда. Поэтому пока человек не ест – деньги складываются ему на депозит, чтобы завхоз не украл. А при выписке отдаются. В этом и есть справедливость Социализма.

Никогда бы не подумал, что простой шофер может так гладко излагать. Даже Шмаль поначалу поверил, но благодаря сверхчутью на всякую гадость, скоро понял, что здесь идёт полное кидалово.

– А кто такой Ротшильд? – уточнил Рустам.

– Ротшильд – это который рот себе зашил и жрать перестал. Поэтому его и звать «рот»-«шильд»… Через это стал богатым и счастливым.

– Ну, тогда я один завтрак схожу, чтобы Шмаля подкормить, а потом снова перестану… Тем более, у меня в тумбочке…

– Не-а брат, Ротшильд, – не унимался знавший все законы шофёр.– Пушка назад не стреляет. Если подпись один раз поставил – капец. На тебя завхозу крупа уже идет без остановки. До самой выписки.

– Да ладно, – подыграл Шмаль. – Я сестрёнке мигну, она мне навалит. Пойдем, баянист.

– Подождите. Так значит, если я не буду ходить в столовую, то при выписке за каждый день мне дадут рубль тридцать.

– Дадут, если с голоду не сдохнешь, – поддержал я от скуки эту хилую «разводку». – Надо, чтобы из дома носили. Когда все законы знаешь – это хорошо.

– Я же всю жизнь по командировкам, – продолжал шофер, вставая с кровати. – Меня хрен проведешь… Ну, пошли… Не грусти, Рустам, за трубку… Если чё, я тебе потом свою отдам…

– Сам носи. Она тебе идёт, дядя Вася!.. – ловко пошутил взволнованный Ротшильд...

В столовке Шмаль сказал:

– Жесть!

– В смысле жестоко или круто? – уточнил я.

– И то и другое…

– Да ладно, – подвел итог шофер. – Завтра скажу, что пошутил. Пусть денёк порадуется пацан...

Вечером Ротшильд чего-то рисовал на бумаге, высунув от напряжения язык.

– Покажи, что рисуешь? – спросил шофер. – Бабу голую?

– Я считаю.

– Что считаешь?

– Получается 1.30+1.30+1.30+1.30+1.30… равно…больше шести рублей!..

– Чего ты складываешь. Ты умножь.

– Не-е-е-ет! Складывать вернее… На Новый год приду с двумя шампанскими. Круто!

Мы с шофером переглянулись.

– Ну, чё скажешь, дядя Вася? – спросил я.

– Да шмаль его знает… – ответил он и повернулся на здоровый бок.

На другой день «Ротшильд» отказался от завтрака наотрез:

– У меня тут в тумбочке… Мамка наносила… Фиг ли, деньги терять…

После завтрака бумажку взял непошедший на чердак Шмаль.

– Так. Если сегодняшний день не считать, то пять, а если считать, то шесть.

– Сегодняшний считай, – сказал шофер – хрен ли тут терпеть осталось, уже два часа дня.

– Да не терплю я! Чего вы, в самом деле. У меня и в тумбочке, и мамка ещё придет…

– Значит шесть. Шесть умножить на рубль тридцать – сколько будет, Баянист?

– Семь восемьдесят…

– Ни фига себе, как вы быстро считаете, товарищ Баянист – уважительно сказал Ротшильд.

– Не стесняйся… Обращайся, если что…

– Не отвлекайте! – оборвал Шмаль. – Надо всё подсчитать до конца. Ты пойми, Ротшильд, если бы чердак не заколотили, чего бы я тут перед тобой изгалялся…

– Я понимаю…

– Ну, вот… Значит, так. После перитонита минимум, если все нормально, две недели… Сколько это, Баянист?

– Пятнадцать сорок!

– Ты, Ротшильд, когда будешь получать, не жмись – сорок копеек кассирше на чай оставь.

– Хрен ей, твоей кассирше. Ты, Баянист, здоров чужие деньги считать. Сам бы, наверное, хер дал!...

– Мать честная! – воскликнул шофер. – А если у меня после грыжи три недели, то сколько ж могло получиться?.. Вот я лопухнулся…

– Двадцать три рубля двадцать копеек…

– Я бы двадцать копеек отдал. Мы, шофера, народ не жадный.

– Какой-то пустой базар получается, – солидно заметил Ротшльд. – Вы же все давно на жрачку ходите, и вам ничего не светит.

– Это они тебе завидуют – поддержал Шмаль.

– Я вот думаю. Ты говоришь, две недели, если нормально?

– Так по закону.

– А если ненормально?

– Если ненормально, «моргнёшь» – и все бабки наследникам. У тебя наследники есть?

– Какие?

– Ну, дети…внуки…

– Да не слушай ты их, братан! – наседал представитель деклассированной шпаны. – Если все по уму сделать, можно на три недельки натянуть…

– Как натянуть?

– Научу за троячок.

– Ничего себе – троячок. За троячок почти три дня не жрать.

– Не бзди, мы поможем. Хлебушка подтянем. Иногда манка остается.

– Нет. Три рубля много…

– Вот жлобяра… А сколько дашь?..

– Рубль… Не больше.

– Вот вы мне скажите? Почему я – нормальный пацан с «Ботаники» не просёк, а этот недомерок перитонитный теперь при бабках. Скажи, Баянист, почему чуть у кого появятся бабки, сразу из нормального пацана превращается в ссученного жлоба?

– Не знаю, Шмаль, у меня никогда много денег не было.

– Это тебя не «щупали» хорошо…

– Ладно …– сказал Ротшильд. – Я подумаю. И завтра скажу последнюю цену. А сейчас спать. Вам хорошо. Вы сытые…

– Нам хорошо, – сказал шофер и «заплакал»…

– Не плачь, – сказал Ротшильд. – Будет и на твоей улице праздник.

Шмаль выключил свет. И все, кроме Ротшильда, «заплакали» в подушку. Праздник на нашей улице продолжался…

На другой день Ротшильд сказал:

– Рубль тридцать!

– Что рубль тридцать? – спросил Шофер.

– Это я не вам, дядя Вася.

– Это он мне – сказал Шмаль. – Объявляю окончательно – рубль семдесят восемь и ни копейкой меньше…

– Без тебя справлюсь. Скажу плохо себя чувствую и шов ложкой расцарапаю. Ахмед продлит…

– Царапай, козёл безрогий, хоть расцарапайся. Таких как ты обрубков Ахмед видал-перевидал…

– Высокие договаривающиеся стороны послали друг друга в жопу вышестоящих товарищей! – поставил точку в полемике много повидавший шофер…

Хоть Ротшильд и пришел к нам последним, поправлялся он со значительным опережением графика. Может быть причиной этому служило то, что он держал пост и Господь Бог благоволил ему. «Раны и язвы» на его теле затягивались, и по всему было видно, что ему «не дожить» в больнице и двух недель.

– Молодец, Ротшильд! – хвалил Ахмед, – Кстати, почему Ротшильд?

– У него в брюхе деньги зашиты…

– Это хорошо… Хотя, лучше зашивать деньги в подушку…Так, завтра на анализы с утра, и на свободу с чистой совестью. Да, Шмаль? – закончил врач, поворачиваясь к следующей койке.

– За Шмаля и зарезать могу, – неуверенно сказал заштопанный больной.

– Это я тебя зарезать могу, – ответил Ахмед. – И что самое интересное, мне ничего за это не будет… Ну-ка, подними рубаху… Да!?... Оё-ёй!

– Чего? Чего там? – пытался заглянуть за рубаху обследуемый.

– Заткнитесь, больной! – уверенно сказала свой текст медсестра.

– Смотри, Валентина… Кажись этого перерезать надо… Неправильно сшили. Кто его оперировал?

– Вы, Ахмед Иванович.

– Ая-яй-яй!... Ну, что ж, мне и исправлять. Приготовь скальпеля номером пятым…

– Это ж ветеринарные…

– Ты готовь, чего говорят и эти… кровоотсосы сразу с бордосской жидкостью…

– А клизмы?..

– Да, Валя, спасибо, что напомнила, для начала три клизмы, тоже пятым номером…

– Ахмед Иванович! Да, я пошутил насчёт резать. Извиняюсь в натуре. Может не надо пока?

– В смысле понаблюдаемся, и может само рассосется?..

– Ну типа этого…

– А что скажет консилиум?

– Мы понаблюдаем за ним, Ахмед Иванович, не режьте пока, – поддержал Шофер…

– Ну, что ж. Старшим назначаю дядю Васю. Завтра в это же время примем решение. Наблюдайся Шмаль. Всем до свидания…

Когда Ахмед и Валентина покинули нашу палату Шмаль самокритично заметил:

– Чё то нюх теряю… За базаром следить перестал… Жизни лишат не хер делать…

– Даю рубль пятьдесят… – перевел разговор Ротшильд.

– Какие рубль пятьдесят?

– Ну, за секрет, чтобы не выписали.

– Да пошел ты со своим рубль пятьдесят. Сказал рубль семдесят восемь и на раздумье десять минут. Я курить пошел. Тут чуть не зарезали, а этот – «рубль пятьдесят»… – Шмаль пошлёпал в курилку.

– Пипец плану, – стонал Ротшильд – если послезавтра выпишут, то всего получается…

– Тринадцать рублей.

– Спасибо, Баянист… Да… Тогда без конфет… Или нет… Одну шампанскую и конфеты…

– Конфеты обязательно, – сказал Шофер, – бабы их любят.

– Еще бабы любят песни про любовь.

– Тут ты баянист прав…

– А я петь не умею.

– Значит надо две шампанских…

– Вот! – высыпал на тумбочку потные медяки Ротшильд. – Ровно рубль семдесят восемь…

– Это другое дело, – сказала откуда-то появившаяся рука Шмаля, сгребла мелочь в ладонь и изчезала…

– Обманул?.. – спросил после паузы бывший владелец дензнаков.

– Скажи спасибо, что не зарезал.

– Да подожди ты, Баянист, – тревожишь пацана попусту, – наверное пошел Ахмеда подкупать…

– А не маловато Ахмеду?...

– Интересный ты чувак, то торговался до последнего пятака, то маловато. Сиди уж теперь, жди…

Чую чё то не то! – вздохнул Ротшильд.

– Не то у тебя было десять дней назад. А сейчас само то, – разговорился шофер – Может тебе плюнуть вообще на эти деньги. Здоровый молодой парень. С геройским шрамом на животе.

– Фиг ли с этого шрама?

– Дурень! Прижмешь «дуньку» на чердаке скажешь – я в драке нож в пузо получил, еле выжил. Она – «Ой! Покажи!»... Ты рубаху кверху, штаны книзу и всё… Она «хобота» увидит и онемеет от любопытства… А там, слово за слово, и вали её на кровельное железо…

– Как слово за слово, если «онемеет»?

– Да не цепляйся ты к словам…

– Нет. Не путай пацана, шофер. Надо так. Скажи ей, как до чердака дойдёте: «Ой, чё-то шрам заболел – идти не могу. Дотащи до медсанбата, сестрёнка, не дай помереть». Она к тебе задом повернётся, что б на спину принять, вот тут ты и запрыгивай на неё. Дескать, шутка… А Вы уже в позе…

– Тоже дело, – откликнулся дядя Вася. – Способов миллион. Деньги только мешают. В темноте в пыли на чердаке. На кой те деньги рассыпишь только, когда штаны сдёргивать будешь, или еще раньше мамка отнимет…

– Нет, дядя Вася. На изнасилование я не пойду. Мне Шмаль говорил, что тех кто за изнасилование на зоне «петушат»…

– За Шмаля зарежу, – в палату незаметно прокралась знакомая тень с чем-то за пазухой.

– А я думал, что ты меня обманул, и сбежал с моими деньгами.

– В этой палате, тебя не обманываю только я, – двусмысленно сказала тень и вытащила из-за пазухи большую чёрную бутыль.

– Чё это?

– Свет не включайте. Это «Фауст» с портвейном. Сейчас засадишь четыреста, а мы по сто…

– Зачем?

– Дурак. Завтра на анлизы. У тебя после портвейна баларубин повысится…

– Не баларубин, а билирубин…

– Короче, если ты такой до грыжи умный, Баянист, ты и толкуй, а я «банковать» буду. – Шмаль вцепился зубами в пластмассовую пробку.

– Билирубин – это, что б понятнее, фигня такая в крови, которая говорит о состоянии в печени. Если число его большое, значит чего то не то и больного отправляют на обследование, повторные анализы… то сё…. Потом Валентина заболеет или запьет. Так неделя и проскочит. Ну а там уже конечно выпнут… Но это будет уже двадцать дней.

– Двадцать шесть рублей! – простонал Ротшильд, который к тому времени уже научился считать.

– За двадцать шесть рублей я бы себе чуни купил. Индийские. Индпошив. – Сказал Шмаль, подавая стакан тёмной жидкости Ротшильду, – закрой глаза и пей.

Пэтэушник закрыл глаза и с неожиданной лёгкостью осушил 2 стакана портвейна подряд.

В его глазах сквозь сумерки блистала твердость:

– Нет. Первичное решение не меняю. Два шампанских и конфеты. Остальное мамке отдам.

– Да за чуни индийского индпошива с острым носом тебе любая девка даст. Тащи на чердак и вали в стекловату. На фиг на неё деньги тратить?...

– Да как Вы не понимаете… Люблю я её!