История наваждения

 

Купить в журнале за июнь 2020 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 12 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

Григорьев застрял в пробке на Ленинском проспекте. Ну как застрял, не стоял, конечно, тупо, но ехал очень медленно. Как всегда ему звонили знакомые, малознакомые и вообще незнакомые люди и предлагали всякую чепуху: то встретиться и поговорить, то поехать на охоту, то прослушать какое-то юное дарование, а то просто жаловались на ноябрьскую погоду, гололедицу и аварии на дорогах.

Ему же ноябрь нравился, и слякоть, и пробки – тоже. Казалось, что время в них, в пробках, не разрываемое движением, сжималось до точки, приобретая даже некую материальность, потом же рассеивалось, рассекая пространство фарами машин и мокрым асфальтом. Все вместе, пространство и время существовали, как сливки, налитые в кофе. Когда Григорьев думал об этих образах, он казался себе психом, причём законченным.

Отклонив по телефону все предложения, он поехал играть в дорогой «Либерти джаз-клаб». Здесь, в полумраке, в едва заметных кольцах дыма весь вечер звучал его любимый блюз. Музыканты, сменяя друг друга на небольшой сцене, ваяли свои импровизации – пронзительно грустные, но какие-то неуловимо красивые. На кожаных диванах породистая публика курила дорогие сигары, пила виски без содовой и тихо обменивалась репликами. Под такую музыку не принято было говорить громко, о чём-то спорить и что-то провозглашать. Под такую музыку хотелось просто быть. Блюз заполнял собой пространство, вытесняя плохое настроение, дурные мысли, кожаные кресла и даже весьма качественную еду.

Григорьев знал, что это его последнее выступление в Москве. И не то чтобы он очень старался, но было какое-то настроение, когда всё получалось. Словом, он был в ударе. Его саксофон несколько раз срывал довольно дружные аплодисменты, что для пресыщенной и уточнённой публики в кожаных креслах было явлением редким. Но признание не радовало, поскольку он знал, что после удачных выступлений ему почему-то всегда становилось скучно. Словно он в музыке растворил всю свою жизненную энергию. Он снова остро чувствовал своё одиночество. В такие моменты он складывал в старый чемодан свои нехитрые пожитки, брал коробку акварели и томик пронзительно-грустных фетовских стихов, убирал в кожаный футляр саксофон и со звуками «Аdagio Di Аibioni» Fausto Рареtti, напоминавшими ему любовь размером с мир, уезжал куда глаза глядят. Глаза глядели, как правило, в Европу. Он переезжал из Лондона в Рим и из Рима в Париж, мотался по другим большим и малым городам – везде, где его знали и ждали. Он там жил в музыке. Это было единственное, что он умел делать по-настоящему хорошо.

Одиноко сидящую за столиком молодую женщину Григорьев заметил ещё во время выступления. За весь вечер к ней так никто и не подошёл. Это было странно, поскольку в такие заведения приходят, как правило, парами, и знакомства заводятся здесь очень просто. Перед женщиной стоял лишь бокал вина, её руки лежали на столе. И хотя сквозь полумрак он не мог разглядеть незнакомку, своим обликом она почему-то напомнила Григорьеву Одри Хепберн в «Римских каникулах».

После выступления он подошёл к её столику.

– Вы не возражаете? – Григорьев хотел ещё что-то сказать, но женщина его опередила, возможно, чтобы предупредить очередную мужскую банальность:

– Выпьете со мной вина? – одной улыбкой она подозвала официанта и заказала ещё красного вина, потом посмотрела на газету, которую Григорьев положил на стол, когда садился. – Александр, вы находите разговоры о политике интересными?

– Ничуть. Просто там на последней странице достоверный прогноз погоды, – и удивился, какой витиеватый путь прошла женская мысль: от вина через газету до политики.

Григорьев посмотрел на женщину. У неё было очень красивое лицо, большие глаза и ярко накрашенные губы. Нет, опредёленно он раньше её не видел. Григорьев улыбнулся:

– Мы знакомы?

– Нет. А это так важно? В утреннем выпуске «Трибюн» опять вспомнили о судебном деле Голдвин – Скотт. Помните, руководство объявившей себя банкротом фирмы противозаконно играло на бирже средствами своих акционеров. Это так похоже на Гэтсби.

Во всём, что она сказала, Григорьев мало что понял. И не потому, что не знал, кто такой Голдвин или Гэтсби, нет, просто сказанное дамой было вообще ни о чём, в нём не было содержания. И говорила она таким тоном, словно знакомы они были тысячу лет и уже обсуждали эту тему, а сейчас просто представилась возможность к ней вернуться и что-то уточнить. Он решил сымпровизировать, как в музыке.

– Говорят, внешность и биография Голдвина послужили Фицджеральду одним из источников создания образа Гэтсби.

– О нет! Боюсь, что вы ошибаетесь. Мы встречались с Гэтсби весной прошлого года. У него на вилле звучала музыка, оркестр играл тогда ещё новую вещь Тостова «Джазовая история человечества», что нашумела в Карнеги-холле, слышались клаксоны подъезжающих лимузинов, гости играли в гольф, танцевали чарльстон, пили джин и виски, которые смывали остатки здравого смысла. Тонкие талии и томные манеры ... – она внезапно перешла на английский с лёгким акцентом южанки. – Не alwаys arranged parties with music and coctails for smart set. It was something gorgeous about him, about Gatsby,s prodigality and his attemps to decorate a life with festivity. Besides, his sober prudence… В Европе он коллекционировал драгоценные камни, много охотился, занимался живописью: импрессионистические наброски ускользающего впечатления, где перспектива основывалась не на правилах геометрии, а на разложении тонов, определяющих пространство, на оптическом смешивании световых вариаций и цветов – это было так не свойственно эпохе символизма и самого Гэтсби. Он очень любил старое немое кино.

– Немое? – реплику о личной встречи с Гэтсби Григорьев пропустил, отнеся сказанное на счет шума в клубе: ему явно послышалось – такой встречи просто не могло быть! А пассаж о том, что в импрессионизме перспектива основывается не на геометрии, а на разложении тонов, показалась ему слишком сложным для разговора с незнакомой дамой.

– Немого научили говорить. Вы можете себе это представить? Внешность оказалась обманчивой, звук, голос произвели потрясение и обернулись трагедией. В кино вообще так много сюрреализма Дали. Это похоже и на вашего Введенского: «Тогда он сложил оружие и, вынув из кармана висок, выстрелил себе в голову». Это пространство, где сочетается несочетаемое и реализуется семантика возможных миров, – в этот момент она небрежно стерла ладонью помаду с губ. – Меня зовут Ада. На самом деле, я не люблю краситься, – это единственное, что я не люблю. Вот почему-то люблю набоковскую «Машеньку», ванильный флирт на фоне персикового неба, Венецию в вине, улыбку нежности на зацелованных губах и пуншевую дымку в волосах, и вообще все это миндально-молочное счастье, – она вдруг улыбнулась. – Вы почти нахмурились. Вы находите метафорическую речь непонятной?

– Нахожу ли я? Это вопрос не ко мне, – он только сейчас подумал, что, в самом деле, её последняя фраза была слишком образна для разговорного языка. И потом эта манера перескакивать с одной тему на другую. – И почему Введенский «ваш»? – заступился Григорьев за поэта. – Он – наш, и ваш тоже, если вы не возражаете. Что касается счастья, то я знаю, что счастье может быть только без какого-либо определения-прилагательного, оно главное и не требует зависимости от себя. Оно само по себе. Венеция давно уже в воде, а ванильным бывает исключительно мороженое. Сейчас принято говорить, употребляя слова в их прямом лексическом значении. Вы, извините, немного заблудились.

– И вы, наверное, не любите импрессионистов? – она даже не обратила внимания на его укол. Словно ей было совершенно безразлично, что он отвечал.

– Угадали. Не люблю. – Григорьев безуспешно пытался поймать нить разговора. Красивая женщина и умная – это уже перебор! – У меня вообще сложные отношения с живописью. В Ван Гоге я не признаю великого гения, мне не нравятся его безумное развёртывание формы и цвета, нервная и напряжённая кисть. Как-то Гоген сказал, что когда он идёт в своих сабо, то слышит звук, глухую, матовую и мощную тональность которого он настойчиво ищет в живописи. Понимаете, я этого не слышу в картинах. Для меня мир существует, пока он звучит, голосит, шепчет, напевает, мурлычет. Я не люблю живопись, потому что она не звучит. Хотя я таскаю всюду краски и кисти. Странно, правда?

– Почему странно? – спросила Ада, с любопытством поглядывая на Григорьева. Так глядят, когда сказанное собеседником приятно удивляет. – В жизни всякое бывает.

– Может быть, я надеюсь услышать музыку в себе, другую музыку, не ту, которую я играю и иногда сочиняю... Мне трудно выразить словами, что я имею в виду. А потом есть какая-то странность в восхищении творениями сумасшедших. Вы не согласны? Моцарт бился в конвульсиях, тот же Ван Гог отрезал себе ухо бритвой и написал свой портрет без уха, Микеланджело писал свой «Суд», лёжа на спине на подмостках, и краска капала ему на лицо. Может, мне тоже отрезать себе уши, и тогда я услышу звучащую живопись, подобно Демокриту, который ослепил себя, чтобы лучше видеть. Я знаю точно, что поистине гениальный человек – человек сумасшедший и нищий. Когда я стал сочинять музыку, то понял, что схожу с ума, и я почти перестал это делать, я просто её играю. Да, я её просто играю, – повторил Григорьев, как бы убеждая себя в том, что играет действительно он, а не кто-то другой.

Потом он вытащил сигарету и, не спрашивая у присутствующей дамы разрешения, закурил. Ему абсолютно было не понятно, почему это он разоткровенничался с этой незнакомой женщиной, которая раздражала своей манерой говорить обо всём какими-то кусками, но притягивала тем, что эти куски так ловко совмещала, что они обретали какую-то глубокую мысль. И становилось даже интересно: а что она скажет в следующую минуту? Она так легко и непринуждённо оперировала именами великих, словно они были её лучшими друзьями и каждый вечер заходили к ней на огонёк. Ни с одной другой женщиной Григорьев не вёл столь странного разговора и одновременно не был столь откровенным, как сейчас. И имя её – Ада – было тоже странным, набоковским. Вообще всё было довольно странно: этот ноябрьский вечер, их встреча, реплики, которые были пронизаны культурными ассоциациями прошлых веков, его накатывающееся минорное настроение и этот уютный джаз-клуб. У него был свой взгляд на мир, у нее – свой, и знакомы они были от силы полчаса, и людьми были, по всей видимости, совершенно разными, но, несмотря на все эти странности и несуразности, он вдруг почувствовал сильное влечение к этой женщине. И был уверен, что такое же чувство она испытывает к нему. Это было движение друг другу навстречу по известной одному Провидению колее.

Он ни разу не взглянул на её ноги и грудь. Что тоже было странным – а как же ещё оценить женщину? Он даже не представлял, что делать дальше. Это было некое наваждение, которое наслоилось на его настроение. Ему вдруг захотелось пригласить её бежать с ним по пшеничному полю к горизонту, царапая ноги о жёсткие колосья, провести с ним ночь или всю жизнь, признаваться в любви не по телефону и без слов, ибо при произнесении слова, как это часто бывает, теряют свой первозданный смысл... [...]

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2020 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за июнь 2020 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению июня 2020 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.