Картошка с укропом, с цибулею, хиба не

 

 

 

Они стояли в самом конце нескончаемой очереди, рядом стена. На стене висело зачем-то большое, в человеческий рост, зеркало. Наверное, чтобы граждане приезжающие могли поправить свой, измятый в вагонах, внешний вид. И тут Кира увидела себя всю в этом, словно в издёвку, повешенном именно здесь зеркале. Где та чистюля и модница, что гордо шагала по Грозненским улицам, заставляя проходящих мимо мужчин оборачиваться? Теперь это грязная, отталкивающего своей неухоженностью вида, оборванка. Что стало с её всегда чистой, наглаженной одеждой? Теперь это вонючее, непонятного цвета рубище. Что стало с её всегда прекрасным, с идеально пропорциональными чертами, пышущим здоровьем лицом? Теперь это красная от мороза, с прыщами от грязи, с нездоровыми тёмными пятнами под глазами и замёрзшими синими губами измождённая физиономия. Что стало с её весёлой, зачастую соблазнительной, разбившей не одно мужское сердце, улыбкой? Теперь её нет, а зубы, уже давно не видевшие зубного порошка, лишь предательски стучат, выдавая неуёмную дрожь, охватившую замерзающее тело. Что стало с её всегда сложной и аккуратной причёской, вызывавшей зависть у остальных женщин? Теперь длинные, густые и жёсткие волосы, уже месяц не видевшие ни воды, ни расчёски и хранящие в себе тучу вшей, свисали безобразной, свалявшейся в калтыки, копной. «Лохудра», называла Кира неопрятного вида женщин. Несмотря на мороз и лихорадочные мысли о том, как согреть себя и ребёнка, Кира успела разглядеть эту «полную лохудру», смотревшую на неё из зеркала. Просто немыслимо, до чего же довёл этот, вымотавший последние силы, путь молодую, ещё месяц назад цветущую женщину. И лишь по глазам, живым и смелым, сверкающим волей и уверенностью, можно было узнать Киру. Глаза, как последний рубеж, хранили её настоящую суть, заставляя действовать.

Нет, не выстоять этой нескончаемой, не двигающейся очереди. Надо что-то делать! Иначе просто околеют, так и не добравшись до кабинета. Кира хватает дрожащего и плачущего мальчишку, укрывает, как одеялом, своими длинными, свалявшимися волосами и решительно идет прямо в самый кабинет распределения. И никакие хватания за рукав и возмущённые возгласы: «Гражданка, куда без очереди?», не могут её остановить. Кира смело дёргает ручку двери и врывается в кабинет.

Большая, просторная комната набита людьми. Пять столов распределения, за каждым из них женщины. Проверяют документы, что-то спрашивают, что-то объясняют беженцам, толкущимся целыми семьями возле них. Только за одним из столов, под плакатом Кукрыниксов, мужчина средних лет с пустым, заправленным в карман, правым рукавом пиджака. От него отходят женщина с двумя подростками. Значит свободно, Кире туда.

За столом сидел Иван Павлович, он потерял руку ещё в первые дни войны, разумеется, комиссован и отправлен домой. Теперь вот трудился в таком беспокойном месте. Разбирал и сортировал нескончаемый поток эвакуируемых. Работал он грамотно и намного быстрее этих «клушек» за другими столами. Единственная, левая рука мужчины ни на секунду не останавливалась. Писала, доставала из ящиков стола, принимала, отдавала, показывала, листала, складывала. Она как веретено, постоянно была в движении. Неужели не уставала? Уставала, конечно, как уставал и сам Иван Павлович, приходивший домой совершенно измотанным. Его силы высасывали эти несчастные беженцы, бесконечными толпами прося, а зачастую и требуя жилья, питания, работы, внимания и понимания.

Чтобы забываться и хоть как-то восстанавливаться от этой постоянной нервотрепки, Иван Павлович брал из библиотеки много книг. Читал по вечерам, недавно вот взял про художников, с красивыми репродукциями. Особенно понравилась одна, художника Рафаэля. «Мадонна», «сектантская», кажется. Внизу какие-то мужики и дети, а в центре женщина. В непонятных одеяниях, она нежно, но крепко держит младенца, чуть прикрытого тряпками, сына, видимо. Больше всего поражает и приковывает внимание взгляд этой женщины. Именно её взгляд – главное в картине. Ясный и чистый, скорбный и сильный, тревожный и обнадёживающий, мудрый и тёплый. И, что странно, чем больше смотришь в эти глаза, тем больше граней, выражений и смыслов там находишь, и хочется смотреть ещё и ещё. Какая-то неземная, неподдающаяся объяснению красота оттуда идёт. Жаль, что про Рафаэля и саму мадонну в книге нет ни слова, как будто и так всё понятно.

 

Но это было вчера и дома, а здесь опять эта нескончаемая, просящая и требующая толпа. Вот и следующий. Иван Павлович поднимает голову. Батюшки-святы, она! Женщина, с младенцем, которого держит крепко и нежно. В непонятных одеяниях, только вместо тряпицы завернула дитя в свои длиннющие, распущенные волосы. Вот это глаза! Сколько воли и силы, скорби и мудрости, тревоги и надежды! Взгляд женщины затмевает всё в этой комнате. Охота смотреть ещё и ещё. Да ведь она вся дрожит!

– Что за мадонна! Откуда вы?

– Лещенко, из Грозного. Вот бумаги.

– Да подожди ты с бумагами, вещи-то где, почему раздетые? Окоченеете ведь совсем.

– Давно окоченели, наши вещи под бомбёжкой остались. Одежды нет.

А Иван Павлович уже что-то быстро пишет, странно развернув листок-накладную. Его неугомонная, единственная левая рука отдает Кире бумагу.

– Так, милая, выйдешь с вокзала, пройдешь площадь, увидишь большое серое здание за зелёным забором. Там найдешь вывеску «Вещевой склад», отдашь накладную. Когда оденешься и отогреешься в подвале, сразу ко мне, без очереди. Всё поняла? Ну, бегом!

И Кира побежала, рискуя поскользнуться и упасть. Укутанные прохожие оборачивались на странную женщину, с распущенными, безобразными космами. «Ладно, сама дурит, раздетая бегает, так ведь и дитя таскает, а оно, бедное, плачет».

Замёрзший ребёнок и впрямь голосил, прося маму согреть его и спрятать от холода. А мама бежала со всех ног на «Вещевой склад», укрывая сына тем, что у неё было, волосами.

На складе посмотрели на накладную, на Киру с дитём и отправили в пристрой-подвал. Уже вконец окоченевшая женщина, с орущим ребенком на руках, быстро спустилась по крутой железной лестнице в подвал, и они оказались в раю. Ведь известно, что в раю всегда тепло. Здесь тоже было по-настоящему тепло, словно в далёком, родном Грозном. Тут начинали свой путь трубы, несущие тепло, из стоящей рядом котельной, которая отапливала несколько зданий.

Их встретил пожилой, усатый и худой дядька.

– А ба, это вы с какого ж курорта к нам прибыли? Что там Палыч настрочил?

Прочитав, кладовщик, оценивающе стал смотреть на Киру, словно измеряя её.

– И где прикажешь на такую цыпушку одёжу искать? У нас ведь всё на мужиков и самые маленькие валенки сорок второго размера.

Он ушёл за вещами, а обомлевшие от нагрянувшего на них счастья посетители наслаждались теплом. Кира опустила ребёнка, у неё ужасно щипало в отогревающихся руках и ногах. Как всё-таки здорово не мерзнуть!

Наконец пришёл кладовщик, принеся в охапке вещи.

– Отогрелись? Одевайтесь.

– Ой, так промерзли, мы такие несчастные!

– Эх, дочка! Если человек имеет хоть одну причину, чтобы жить, значит, он уже счастлив. Вы такие молодые, сейчас оденетесь, согреетесь. Да у вас куча причин для жизни и счастья. А главное, ведь громят гадов на Волге, только визг идёт от чертей!

– Как громят, когда?

– Да ты что, совсем ничего не слышала на своём курорте? В Сталинграде окружили половину их войска и скоро всех там подавят. А остатки, потом, уже весело до Берлина догонят. Победа скоро, а ты говоришь, несчастные. На вот, шпагатом примотайся, а то спадут порты.

– А Грозный как? Не говорили?

– Грозный? Это где нефть? Не, не слыхал. Да наверняка, тоже гонят, а в тряпку мальца заверни. Всё что ли? Ну и славно, газеты читай, до свидания.

Согревшаяся Кира и правда была счастлива. Столько тёплых вещей, Генка уже не плачет. Немцев громят и скоро освободят весь Кавказ. Действительно – куча причин для счастья! Осталось только до того безрукого Палыча дойти.