Картошка с укропом, с цибулею, хиба не

 

 

 

Так они и двигались, часто и подолгу простаивая на полустанках, пропуская более нужные стране грузы. Тогда, в середине ноября 1942 года, мало ещё кто знал, к чему готовилась эта бескрайняя, а потому всем казавшаяся непобедимой, страна. Не знали, но чувствовали, на себе испытывая, то запредельное напряжение, которое требовалось для победы, а значит, и выживания страны и их самих. Сколько ещё надо сил, чтобы справиться с этой смертоносной чумой, которую питает экономика половины Европы? Сколько б ни потребовалось, страна найдёт эти силы. Страна справится и переломит хребет врагу. Страна выживет. Так будет. И все это знали, долгими часами ожидая, когда пройдут вперёд более нужные стране грузы.

Эвакуируемых кормили, скудно, конечно, выдавая на станциях по два ведра баланды на вагон. Не зажиреешь, но и с голоду не помрёшь. Дежурные, по двое от вагона, бегали на пункт обеспечения, становились в очередь, иногда ругались с «зажравшимися кашеварами», иногда между собой за место в очереди. Следили, чтоб ведро наполняли «до второго рубчика и не одной водой», расписывались. Довольные и гордые своей важной миссией, люди осторожно, боясь пролить хоть каплю драгоценной жидкости, возвращались в ставшие уже родными вагоны. Там их с нетерпением ждали, придирчиво оценивали качество и количество содержимого вёдер и начинали делить. Первые несколько мисок зачерпывали со дна, более густые порции шли детям и беременной Машке. Это было честно и спокойно, дальше начиналось сплошное жульничество. Мучались, изобретая всё новые способы и системы «честной» делёжки скудного пайка. Но безрезультатно, ни что не помогало унять голод и желание съесть хоть чуть-чуть побольше и погуще. Жрать хотелось всем.

Вот и очередная станция. На этот раз вызвалась идти Кира. Она уже неделю, с самого Ташкента, не выходила из вагона, хотелось просто постоять на твёрдой, не шатающейся земле. Ещё пошла Люська, из начала вагона. Они были почти последними в очереди. Красномордая тётка с хмельными глазами разливала огромным черпаком. Подставляли вёдра, тётка наливала, несколько раз промахивалась, и часть драгоценного пайка выливалась на пол. Люди начали ругаться и возмущаться, требуя восполнить пролитое. Тётка восполняла и вновь проливала. Да что же это такое, где начальник станции? Вот Кирина очередь, эта проклятая пьяница опять проливает.

– Доливай!

– Подожди, а то вдруг не хватит, отойди пока.

Кира подождёт, она обязательно выбьет из этой сволочи положенное! Вот и Люська уже ушла, и последнее ведро доливают.

– Всё, что ждешь-то, не видишь, кончилось?

– А ну, доливай, рожа пьяная, я сейчас к начальнику станции пойду и в НКВД заявление напишу!

– Ну, ладно, не шуми, чего сразу шуметь-то? Подожди, я сейчас. – И ушла. Ушла и пропала. Прошло минут десять, пока тётка вернулась, неся кастрюльку с добавкой. Кира отняла у неё кастрюльку. Ба, картошка! Отварная, килограмма два, наверно. Загустеет наш супчик! Бульк в ведёрко. Теперь в вагон. Картошка утонула, сейчас на дне, значит, Геночке тоже достанется.

 

Кира так увлеклась отстаиванием справедливости и наполнением ведра, что только сейчас поняла, что задерживается. Стоянку здесь обещали короткую, надо поспешить. А ведро такое полное, от быстрой ходьбы начинает плескаться, а этого допускать нельзя! Кира, поглядывая на ведро, осторожно поднималась по лестнице, ведущей к перрону. Там, на третьем пути, её поезд. Ну вот, теперь напрямую не пройти, подогнали товарняк. Можно бы между вагонов, но с ведром-то куда? Как всё долго, что там двигается? Кто? Уходит! Это же её поезд! Ведро, да чёрт с ним! Кира поставила ведро и стала перелазить под межвагонной сцепкой товарняка, споткнулась. Она перелазила и видела мелькающие вагоны убегающего состава с беженцами, уносящего её сына всё дальше и дальше. Кира подбежала к третьему пути, когда последний вагон родного поезда был метрах в тридцати от неё. Он весело убегал вперёд.

Всё! Всё! Не догнать! Как теперь? Как же мальчик без мамы останется? Как его теперь найти? Найти! Найти обязательно! Не для того они уехали так далеко от дома и мучились, чтобы потеряться.

Кира уже знала, что делать. Она вернулась к ведру и бережно понесла его к начальнику станции. У неё не было документов, сумочка осталась в поезде, но она твёрдо знала, что найдёт своего сына, своего маленького Геночку.

Начальник станции её выслушал, сказал, что теряются многие, обещал помочь. Вот через три часа товарный должен пройти мимо, тормознёт, посадит. На Семипалатинск идёт, всё хоть ближе. Ещё он просил простить несчастную кухарку, та недавно получила уже четвёртую похоронку и теперь пытается залить беспросветное горе хмелем.

Три часа Кира томилась в ожидании, как хоть эта проклятая станция называется? «Им. 50-летия Парижской коммуны». Это что ж за деятель догадался породнить посёлок, затерянный в бескрайних степях Казахстана, с коммунарами, бузившими когда-то на узеньких улочках старого Парижа? Наверное, сам Гаврош завещал? До чего ж тут весело было 18 марта 1920 года, что решили увековечить память об этом дне. Чтоб они все провалились! На кой чёрт здесь эта станция? Зачем Кира пошла за этой проклятой баландой? Вот и жри её теперь, с картошкой на дне!

Товарный чуть притормозил, Киру подсадили в кабину машинистов и она начала догонять своего Геночку. С ведром. Целый день она к нему не прикасалась, надеясь сегодня же попасть в потерянный поезд. Потом начала понемногу отхлебывать, черпая ладошкой. На третий день она на каком-то вокзале до отвала накормила двух беспризорников, мальчишек лет пяти. На четвёртый баланда начала киснуть и Кира доела остатки.

Семь суток продолжалась эта гонка. Мелькали станции, вокзалы, кабинеты начальников с неизменным усатым портретом на стене. Начальники, машинисты, обходчики, офицеры охраны и сопроводители грузов. Десятки человек, все, от которых это зависело, помогали отчаявшейся матери найти сына. Они все опасно нарушали правила и инструкции, забывая о проклятой бдительности, но никто не смог отказать Кире. Как ей удалось, не имея документов, в военное время попадать на составы первой очереди, охраняемые дотошными, всех подозревающими НКВДшниками? Что она им говорила и как смотрела на них? Потом Кира и сама не могла этого вспомнить и понять. Какой чистоты и силы было её стремление найти своего ребёнка? Сколько воли было в этой измотанной бесконечной дорогой женщине?

Она уже месяц не мылась и не меняла белья (сменки не было). Она месяц не расчёсывалась (свой гребешок обменяла на старенькую кофтёнку для Гены, ещё в Красноводске). Она уже второй день ничего не ела (ведро, которое её сопровождало, было пустым). Её одежда давно потеряла свой вид и цвет, некогда белая блузка под кофтой стала тёмно-серой, а юбка лоснилась и вставала колом от грязи. Ноябрьские морозы Южной Сибири одолевали легко одетую южанку. Она отчаянно дрожала и пританцовывала, ожидая очередной состав. На ногах только туфельки-тапочки, когда-то бывшие бежевыми, чулок не было. Именно ноги мёрзли больше всего.

Её неистребимая воля и отчаянное стремление достигли цели. Уже под самым Красноярском, она догнала. Вернее, перегнала этот, уступающий всем дорогу, поезд. Через четыре часа он прибудет. Там её Геночка, её маленький птенчик. Наконец-то она увидит его и обнимет. Больше никогда с ним не расстанется. Ни на минуту, пока не закончится этот нескончаемый путь. Кира пригрелась здесь, у печки этого небольшого вокзала. Тут так тепло. Время есть, можно вздремнуть. Она очень устала, очень.