Be at Leso

 

 

 

Наш отчим, отставной майор, не терпел опозданий к ужину. Ужин был, как вечерняя поверка в казарме, на которую нужно являться вовремя. После школы брат плюнул на этот распорядок, установленный отчимом. Мне же, школяру, приходилось соблюдать его. Мне не хотелось скандалов, которыми отчим запугал нас с детства.

Но однажды режим майора рухнул.

В тот дождливый октябрьский вечер я был на репетиции нашей группы «Транзитные пассажиры». Репетировали мы в маленькой комнатушке позади сцены актового зала школы. И хотели уже расходиться. Как вдруг ввалился Сквайр, такое у него было прозвище. «Ну, чуваки, сейчас отпадете!» – вопит он с порога и ставит на наш разбитый «Темп бобину». Маг был подключен к усилителю. Музыка неслыханных звуков и вибраций заполнила школу.

– Это Кинг Кримсон, – с полупьяным лицом бормотал Сквайр, стоя перед магом на коленях. – Альбом «Остров». А? Как оно, клево? А, чуваки?..

Музыка сокрушила и ошеломила меня. Но в то же время у меня выросли крылья. Тему вел саксофон. И вдруг все, что было вокруг, исчезло. Я стал духом, и парил над океаном, омывающим райский остров, увенчанный маяком. На его вершине сидел черноволосый ангел в красном одеянии и самозабвенно играл на сияющем саксе... Картины, встававшие перед моими глазами, менялись. И вот я уже сам сижу на песке у подножия маяка с гавайской гитарой, и ее струны звучат на ветру сами по себе, порождая яркие картины моей жизни на острове, который я не раз видел в снах. Наверное, с детства. С тех пор, как мой старший брат прочитал мне великую книгу о Робинзоне Крузо. Он читал мне ее по ночам, освещая страницы электрическим фонариком. И это запретное чтение, таинственный шепот брата, будил такие яркие фантазии, что остров, на котором жил Робинзон, потом казался сном наяву.

Музыка Кинг Кримсон вновь унесла в красочный сон, в струящееся вечное лето... И хотелось остаться в этом неведомом мире, в чудесном пространстве, счастливом и законченном, которое творили музыканты. Но вдруг в гармонию мира вторглось что-то темное, враждебное, страшное, и пение ангела оборвалось. Кругом потемнело. Будто исполинская туча, косматая, вытянутая, похожая на летящего дракона, закрыло солнце. В аспидной пасти монстра с треском сверкнула молния, и на остров обрушился шквал звуков, хаос, разрушающий все и вся...

– Кода... – сказал Сквайр, когда вдруг наступила тишина. Только было слышно, как потрескивает при вращении катушка с пленкой, залитой чем-то липким – не то пивом, не то вином...

Но это была не «кода». Робко, словно нащупывая тему для джазовой проработки, зазвучала труба, затем начался мощный драйв и попеременные импровизации... Жизнь и смерть. И снова жизнь, победившая смерть.

Отчим встретил меня в штыки.

– Где был? Почему не пришел на ужин?

Мне бы промолчать, но окрыленный музыкой, чувствуя, как во мне поднимается волна отвращения и стыда, я выпалил:

– Я не в казарме! Понял? И больше унижать себя не позволю!..

Голова моя дернулась, и во рту стало солоно. Моя рука сработала инстинктивно – кулак угодил отчиму в грудь. «На кого руку поднял!», – взревел майор и стал меня избивать. Я вдавился в угол прихожей и сел на корточки, закрывая руками голову. Отчим вошел в раж. Я подумал: сейчас он меня убьет...

Но вмешался брат. Вклинился между ним и мной. Майор метнулся в комнату, загремел ящиками шкафа. Мы переглянулись: «Бежать!». Но влетел отчим, потрясая скрученным телевизионным проводом. Брат бросился вырывать провод у него из рук, но не смог. И провод засвистел в воздухе...

Я чувствовал, как вздрагивает брат, закрывший меня. Казалось, избиение длилось вечность. Потом отчим ушел. С лицом глубоко обиженного. Брат стащил с себя майку с оттрафареченным портретом Джона Леннона – всю его спину покрывали вздувшиеся полосы...

Я всхлипнул.

– Ну, ну, чего ты, парень? – встряхнул он меня за плечи. – Деспот низвержен. Тащи-ка лучше йод, пока мама не пришла...

После этого «побоища» брат и решил уехать.

Отчим не препятствовал его отъезду, но денег на дорогу не дал. Мама умоляла брата не уезжать. Но брат больше не мог жить так, как мы жили. Работая в библиотеке, мама получала гроши. Отчим, работник военкомата, получал прилично. Но отдавал матери только часть денег, остальное складывал на сберкнижку. Мама считала каждую копейку. И мы с братом чувствовали себя нахлебниками. Кусок не лез в горло. Жить так было унизительно, дальше некуда.

Два лета кряду брат вкалывал на благоустройстве города. Мы любили музыку. Но мага у нас не было. Вот брат и пахал на каникулах, чтобы заработать деньги на магнитофон. Но куда там! Хороший аппарат стоил у фарцовщиков минимум сотен пять и больше. А брат за свой черный труд получал от силы полторы сотни. Минувшим летом к нему присоединился и я. Пахали на жаре полтора месяца. Спиливали старые деревья, убирали мусор, рыли траншеи. Но заработали только на полмагнитофона. Короче, купили матери платок, красивый, теплый. Остальное в НЗ. Вот этот «неприкосновенный запас» я и достал из копилки и отдал брату.

А мама решила продать свое золотое обручальное кольцо, которое ей подарил наш родной отец, военный летчик, погибший в авиакатастрофе. Брат с ней спорить не стал. Вызвался сам продать кольцо на «пятаке», где по воскресеньям собирались фарцовщики и разная шваль, сказав, что у него есть знакомые скупщики золота, которые не обманут.

Так и собрали его в дорогу.

Провожали его вдвоем с матерью.

На перроне дул сырой пронизывающий ветер. Руки брата, торчавшие из рукавов его поношенной куртки цвета хаки, покраснели от холода. Было грустно, грустнее не бывает. С показушно-бодрым видом я болтал о роке, о новых стилях и направлениях, жалел вслух, что брат так и не успел послушать Кинг Кримсон, такой убойный арт-рок. «Ну, нашли о чем горевать», – улыбнулась мама сквозь слезы, и тут из-за поворота выполз поезд с красными от заката окнами.

Брат вдруг обнял меня: «Ничего, парень, не горюй. Скоро у тебя будет все – и маг, и замечательная музыка...». На руке брата, лежавшей на моем плече, синел свежий подживающий кровоподтек. Сердце мое заныло.

Поезд остановился. Проводники стали открывать двери. Мать упала на грудь брата, маленькая, худая, похожая на постаревшую девушку. Молодая проводница пялилась на нас. Лязгнула автосцепка. Вагоны медленно покатились. Брат поцеловал мать, качнулся ко мне: «Будь, братишка!» Мы пожали друг другу руки. И брат, взявшись за поручни, вспрыгнул на подножку с небольшим рюкзаком на спине.

Поезд убыстрял ход. Мама отстала, а я почти бежал. Лицо брата стало удаляться, но он все смотрел, смотрел на нас...

Дома в тоске мама открыла свою сумочку и вдруг обнаружила в ней свое золотое кольцо.

– Врун, – уронила она на колени руки.

 

 

*   *   *

 

Письмо от брата пришло в ноябре. Он писал, что живет в частном доме на улице Партизанской в комнате с еще одним квартирантом, Николаем, студентом мединститута. Брат писал также, что работает на моторном заводе, а в будущем году собирается поступать в университет.

Я тотчас написал ему ответ. Сообщил, что нашу группу «Транзитные пассажиры» разогнали: некоторые дураки усмотрели в наших песнях крамолу, какой-то скрытый смысл, понятный другим таким же дуракам. И теперь, без репетиций, я чувствую себя мелким заурядным братишкой, на которого обыватели показывают пальцем, как на английского шпиона.

Брат ответил незамедлительно:

«Ходи хоть в рванье, если придется, но среди людей сознавай свое достоинство...» – писал он.

С письмом брата я ушел к реке. Сел на валун под обрывом и еще раз перечитал его.

Шумел на перекате Иртыш, не замерзающий из-за быстрого течения. С обрыва свешивались корни деревьев. Два дерева лежали внизу крест-накрест. Я подумал, что деревья, как люди, живут, умирают. Но зачем? Какой в этом смысл? Впервые я по-настоящему задумался о смысле жизни.

Однако чем дольше я размышлял над этим, тем горестнее мне становилось.

То я видел себя рок бардом, собирающим на стадионах сотни тысяч людей, подвигая их к объединению на пути к свободе, к справедливости, к достоинству и любви. То вдруг вспыхивал образ инока, живущего в горной пещере, жертвенные откровения которого огненно преображают мир. То снова проваливался в бездну безответных вопросов.

И ужасался, презирал себя за бессилие.

На той стороне на трубах свинцово-цинкового комбината зажглись сигнальные огни. А я все сидел, глядя на бегущую темную воду...

– Га-га-га... – вдруг окружила меня гогочущая шпана из Шанхая, трущоб городской окраины.

С ними был Ашим, их главарь. В руках он держал гитару. Сердце мое забилось.

Этот Ашим был невысокого роста, кривоногий, большеголовый – с виду дохляк. Но его все боялись. В драке он мог запросто пырнуть ножом. Его старшие братья, Махмуд и Барыга, были авторитетами на зоне. И Ашим этим пользовался. Однажды я видел, как он, веселясь, избивал одного амбала. Тот лишь покачивался, как боксерская груша.

– А, битлак! – оскалил Ашим фиксу. – Враг народа, да? Да ты не боись. Ну-ка сбацай пацанам цыганку...

– Я не умею, Ашим, – сказал я, сдерживая внутреннюю дрожь.

– Ой, бой, – покачал своей башкой Ашим, и ухмылка медленно сползла с его широкого плоского лица: – Зачем гонишь в натуре?..

И кто-то из его кодлы сильно ударил меня сзади по затылку. Шапка слетела с моей головы. Ашим лихо пнул ее, и она, описав параболу, упала в воду.

Терпение мое лопнуло. Будто лопнула во мне струна. Я весь зазвенел, схватил с камней сук, похожий на серый бивень, и, дико хохоча сквозь слезы, стал гонять шанхайских по берегу, как баранов. Я был, наверное, страшен, когда лупил их суком по ногам, крича почему-то по-английски голосом Мика Джаггера: «I’ Cant Get No!»... Хулиганы драпали, не разбирая дороги, видно, решив, что я спятил...

Придя домой, я взял свою старую шестиструнку и на одном дыхании выдал хард-роковую композицию, найдя классный ход: опорную музыкальную фразу фуз-гитара и бас-гитара у меня играли в унисон. Забойная получилась вещица. Я ее так и назвал – «Инцидент на реке». Жаль, что у меня не было магнитофона. Вот бы порадовался брат, услышав мое сочинение!

И у меня возникла мечта – записать магнитофонный альбом своих песен и подарить его брату.

Нотной грамоты я не знал. Но к тому времени я уже неплохо дергал за струны. Доверяя своим ушам и пальцам, я с помощью трех – четырех аккордов мог прилично имитировать многие вещи из «Белого альбома» Битлз. Но в голове моей часто звучало собственное слышание той или иной темы. Новые ходы и музыкальные фразы настигали меня где угодно. Идя по улице, я невольно напевал или проборматывал ход, имитируя гитару. Наверное, со стороны я выглядел шизонутым. Потому что иногда ловил на себе взгляды прохожих, в них читалось осуждение и даже презрение. Но мне было плевать, что обо мне думают. Я бежал домой и тренькал на гитаре часами, пока мои пальцы не начинали цепенеть от напряжения. И я добился некоторых успехов. Но без магнитофона погибали многие мои импровизации и наработки.

Музыка, звучавшая во мне, делала меня одиноким среди людей. После письма брата я распрямился и ходил по городу с таким взглядом, что называется, наповал. Но под маской рокера я скрывал свою печаль. Песня Джорджа Харрисона «Пока моя гитара тихо плачет», была для меня непереносимой. Я валялся на братовой кровати и плакал внутренними слезами от сознания своей мелкости. Я хотел быть королем Артуром, любить людей. Но мне не позволяли. И я не знал, как и зачем мне жить дальше.

Но кто мог помочь мне? Мама? Но как ей объяснить всепроникающую сущность зла, которое присутствовало в атмосфере, словно еще не открытый наукой неизвестный элемент в структуре воздуха. «Не понимаю и не хочу понимать!» – отмахивался от меня отчим. Это – в лучшем случае. В худшем – слепое осуждение: «Не о чем говорить!».

Вот когда я пронзительно почувствовал, понял: как я привязан к брату! И мне хотелось сказать ему это. Сбросить маску и открыться ему насколько могу. Как же он там один? В чужом огромном городе? И сердце рвалось к нему, родному, всепонимающему.

С мамой решили – поедем к брату на моих весенних каникулах. Я достал свою заначку. Пересчитал рубли, монетки, сэкономленные на школьных завтраках и кино. На билет к брату хватало.

И был уже март на исходе, когда вдруг утром раздался телефонный звонок. Трубку подняла мама. По ее изменившемуся голосу я понял – что-то случилось...

– Хорошо, выезжаем... – страшно побледнев, сказала она, положила трубку и упала на пол...

 

 

*   *   *

 

Выехали с мамой. Отчим не поехал – сказал, что приедет позже, если будет такая необходимость. Он дал нам денег, снабдил соком, фруктами, которые достал по линии военкомата.

Приехали в краевой центр. В огромный многолюдный город, равнодушный к нашей беде. Загрузились в трамвай. И через час, с пересадкой, вышли где-то на горе, в бору, окружавшем больницу.

Брат лежал в реанимационном отделении. Заведующий отделением Валерий Яковлевич, узнав, кто мы, пригласил в свой кабинет. Помолчав, сказал в сторону, что брат поступил в больницу с запущенной пневмонией, которая дала осложнение на почки. С острым нефритом его перевели сюда.

Мама заплакала. Оцепенев, я не верил в реальность происходящего.

– Делаем все возможное! – сказал доктор и резко поднялся из-за стола: – Саша – парень волевой. Но, дорогие мои, ситуация, повторяю, сложная. Саша очень просил меня не волновать вас. Но я счел нужным... – доктор распахнул дверцы шкафа, снял с плечиков два белых халата: – Пойдемте...

Вошли в палату, и я сразу увидел брата. Саша лежал на кровати с закрытыми глазами головой к окну. Лицо его было опухшим. Он часто, тяжело дышал. В изголовье – железный штатив с сосудом, от которого свешивалась прозрачная трубка к руке брата, сильно исхудавшей...

– Саша! – бросился я к нему.

Брат открыл глаза и сделал усилие приподняться, но не смог, протянул лишь вперед свободную руку...

– Мама, Ваня?.. Вот, гадство, заболел!.. – И прижал руку к глазам – как-то по-детски...

Грудь его тяжело вздымалась, дыхание вырывалось с хриплым клекотом. Не открывая глаза, он нащупал руку матери и прижал ее к своим посиневшим губам. С его лица, родного, милого, не сходило то светлое выражение, которое на нем появилось, как только он увидел нас с мамой.

Вдруг брат открыл глаза, ясные, голубые, как осколок весеннего неба за больничным окном, где так самозабвенно пели птицы, славя жизнь, весну, воскресение земли...

– Ваня... ты ли это, парень?.. – вымучил он улыбку и сжал своей горячей рукой мою руку, как бы говоря: ничего, братишка, прорвемся...

– Сыночек, – встрепенулась мама, – может, хочешь чего?.. Соку вот...

– Можно, мама, – прохрипел Саша. – Себе и Жану тоже налей, – и он опять улыбнулся: – Выпьем за встречу...

– Сейчас, сейчас, сыночек, – засуетилась мать.

– Ваня, – зашептал брат. – Езжай сейчас ко мне... Скажешь Николаю, чтобы он сегодня не приезжал... Раз вы... Да и ты, парень, не торопись сюда... Город посмотри. Зайди в «Мелодию»... Да, там под моей кроватью тебе кое – что... Оцени... – И опять этот детский жест, рукой брат заслонил свое лицо. Я понял, как он не любил себя такого, выбитого болезнью из жизни, бурлившей за окном, и жалел нас...

Мама подала ему сок. Он сделал глоток. Опав на подушку, проговорил:

– Мама, пускай Ваня ко мне смотается... Я сказал ему, что там нужно... А то какой ему здесь интерес...

Я взглянул на маму, не зная как мне быть.

– Поезжай, сынок, раз брат велит, – сказала она.

Я поднялся с кровати. Мои ноги дрожали. Саша поднял вверх руку со сжатым кулаком. И я быстро вышел из палаты.

Николай был дома.

– Копия своего брата, – сказал он. – Только маленькая. Ну, чего стоишь? Проходи...

Мы прошли полутемный коридор и вошли в комнату, небольшую, но светлую, чистую и пустую. Кроме двух кроватей, стола и двух стульев, здесь ничего не было. На одном из стульев висела братова куртка, в которой он уехал из дома.

Я присел на койку брата, застланную серым байковым одеялом. Над ней висел цветной плакат битлов в мундирах с разворота альбома «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера».

– Ну как он? – спросил Николай со своей кровати, заваленной книгами.

– Под капельницей... – голос мой задрожал.

Николай крякнул. На его скулах заходили желваки.

– Может, чаю?

Я отказался. И передал ему то, о чем просил Саша.

– В этом весь твой брат, – покачал головой Николай. – Всегда о других, но только не о себе...

Помолчали. Сцепив пальцы рук, Николай смотрел в пол.

– Тут он мне что-то оставлял, – вспомнил я. – Под кроватью...

– А не сказал что именно?

– Нет, не сказал...

– Ну, так смотри, не стесняйся...

Я заглянул под кровать. Там лежала гитара в чехле и стояла картонная коробка. Я расстегнул чехол, и ахнул. Потом открыл коробку – под полиэтиленом чернел магнитофон, блестевший стеклами индикаторов и никелем клавиш...

– Ох, – промычал я.

– Вот тебе и «ох», – грустно усмехнулся Николай. – И «ах». Жаль, не видит твое лицо твой братень. Этих минут он ждал, очень ждал...

– Но это ж... Как же так?

– А вот так. – Николай встал, снова сел. – Понимаешь, мечта у него была. Говорил: у брата, мол, талант гитариста, но нет ни мага, ни приличной аппаратуры. Вот он и пахал. Как папа Карло. По выходным вагоны на станции разгружал. А тут, в самые морозы, у них на заводе трубы прорвало. Вода стала заливать подвал, а там – оборудование, очень дорогое. Ну, начальство объявило аврал. Добровольцам обещали хорошо заплатить. За сверхурочные. Всю ночь брательник твой работал в ледяной воде. Мужики глушили спирт. Брат твой тоже пил. Но мужикам вроде ничего, а Сашка, видать, переохладился. Ведь вот придурок: болел уже, а на работу все равно ходил, как заведенный. Я ему: отлежись! возьми больничный! Но надо знать твоего братана. Пока не купил, этот чертов маг, не успокоился... Классная, конечно, машина. «Сони» есть «Сони». Что тут скажешь...

Я машинально закрыл коробку. Взгляд мой упал на братову куртку – ее локти были грубо заштопаны новыми зелеными нитками. Стиснув зубы, чтобы не зарыдать, я бросился вон...

– Куда ты? Я с тобой! – догнал меня на улице Николай.

Когда мы добрались до больницы, Саша был уже без сознания. У него начался отек легких. В 4. 15 он умер.

 

 

*   *   *

 

Был день моего рождения. Я собрался с духом и достал из коробки подарок брата – магнитофон. Поставил его на стол. И неожиданно на дне коробки обнаружил магнитофонную ленту «Свема». На ее упаковке простым карандашом рукой брата было написано: «Моему брату Ивану, гитаристу от Бога».

С сильно бьющимся сердцем я поставил бобину на магнитофон и нажал клавишу. Колонки зашипели и... вдруг в комнату вошел брат, чисто, громко сказал:

– Привет, Жан! С днем рождения тебя, парень. Жаль, конечно, что мы сейчас не вместе. Но такова жизнь. А жизнь, брат, штука хорошая, хотя порой бывает нелегкой. Так что бери гитару и сыграй блюз. А я скоро приеду, послушаю, каких вершин ты достиг. – Саша засмеялся: – Так что: отдать швартов!

И комнату заполнила прекрасная, точно с небес, музыка...