Be at Leso

 

 

 

Я лежал на кровати лицом к стене, на которой остались следы от моих ногтей, когда пришла Лена. «Брата не вернешь, – сказала она. – Сегодня в Доме культуры вечер поэзии. Давай, поднимайся. Поможешь мне написать отчет». И как я не отнекивался, Лена все же вытащила меня из дома.

На такое мероприятие я попал впервые. В зале не было молодежи. Дяди и тети по очереди выходили на сцену и читали свои опусы.

Стихи так называемых непрофессиональных авторов вызывали во мне множество чувств, но мне становилось только хуже. Казалось, просверкни хотя бы одна-единственная искра чужого дара, мне стало бы легче, как если бы я, исстрадавшийся, разуверившийся, встретился в толпе с чьим-то человеческим взглядом. Словесная паутина удушала. И во мне копился протест.

На сцену вышел очередной поэт. Плотный дядя с благородной, что называется, сединой на висках, и с многословием честного простака сразу же сообщил залу, что он-де не поэт, а стихоплет. И зал дружно стал аплодировать этому признанию в собственной глупости. Свой садово-огородный опус «Из жизни дачника» господин Рифмоплет читал бесконечно долго, истязая, главным образом, тех, кто еще не выступил и, волнуясь, ждал своего выхода на сцену. «Какой дачник? Почему – дачник?» – тупел я умственно, душевно и физически.

И хотелось закричать: «У меня брат умер! И мама – в больнице. А я не знаю, как мне жить и зачем жить!» Но я уже приучил себя сдерживать приступы отчаяния и не метаться зря.

Гаврилиаду о дачнике сменило бесконечное, как веретено, женское рукоделие. Поднялась на сцену учительница из нашей школы. Что-то о зорьке, о чарующих закатах и соловушках, которых кто-то очень любит слушать всю ночь, забравшись в камыши. Лицо литераторши, обычно надутое, теперь светилось экстазом вдохновения, и как это не вязалось с той загустевшей скукой, которая царила в классе на тех же ее уроках русской литературы. Я не выдержал, засопел: «Лена, я пойду, очень курить хочется...» Но Лена удержала: «Потерпи, будет перерыв – вместе уйдем...»

Я остался. И вытащил из памяти стихотворение Джима Моррисона Horse Latitudes.

Так называются экваториальные штильные полосы, в которых застревали испанские корабли. Это место бесконечного удушливого штиля, где опадают паруса, утомляется человек, и неподвижный горизонт так недосягаем, что поражает волю и притупляет мысль. Я был среди этих моряков. Чтобы облегчить судно, нам приходилось вываливать за борт подыхающих рабочих лошадей, которых мы везли в Новый Свет. В отчаянии матросы, обезумевшие от голода и смрада, отупев от горя, подводили их к краю, а лошади начинали метаться из стороны в сторону и лягаться. Это было для всех настоящей пыткой – наблюдать за этим: как с огромными глазами, выпирающими ребрами, с неестественно длинными ногами лошадь падает в море, еще некоторое время плывет, а затем теряет силы и просто идет ко дну... медленно тонет... А ветер по-прежнему встречный, и уже кончилась пища, и кончилась пресная вода... Вот о чем было это стихотворение. И меня вдруг пронзила мысль: как бы осмысленно, умно и благородно я ни научился жить, все равно я навек обречен – бродить одиноким скитальцем среди тех, чей мир не распространялся до параллели подыхающих лошадей.

От этой мысли мне стало совсем тяжко.

Из комы меня вывела Лена: «Жан, очнись же!..» Оказывается, кто-то заметил в зале трудного, то есть меня, и ко мне обращались. Я промямлил, что не могу. Но наша литераторша, все еще продолжавшая пребывать в экстазе вдохновения, упорно настаивала:

– Неправда, Родионов, мы же знаем, что ты пишешь стихи.

Я извинился.

– Уж где-то, в подворотнях, вы такие смелые, – бросил какой-то тип с унылым лицом старого козла.

Не знаю, что нашло на меня, но я вдруг поднялся и, чувствуя, что заливаюсь краской, как какая-нибудь юная провинциалка, злясь на себя еще больше, стал читать Horse Latitudes. Выходило отрывисто, дергано. А после, как молитву во спасение, вот это, уже чуть не плача:

Благодарю тебя Господи
за это сокровенное белое сияние
Огромный город встает из-за моря
У меня ужасная головная боль
из которой соткано будущее...

Когда я кончил, царила гробовая тишина. Я сел. Лена положила свою руку на мою. Наконец ведущая вечера – местная поэтесса, издавшая несколько книг за свой счет – задумчиво поправила очки на своем маленьком носике и сказала с обидой в голосе, что такие, мол, извините за выражение, стихи она могла бы писать по десятку в день. По залу прокатилась волна одобрения. Дяди и тети наклонялись к ней, словами и мимикой выражали свою солидарность:

– Эту молодежь надо еще учить да учить, а то взяли моду: секс, тоска какая-то, ностальгия...

– Действительно, кто он, этот Моррисон, и почему не Пушкин?

– Это ж, белые стихи, – сказал кто-то.

– Да разве это стихи! Это сбор крестов по могилам, а не стихи...

– Ясное дело, бред наркомана... – бросил Рифмоплет.

Во мне шевельнулось Чудовище. Какая-то страшная сила подбросила с места.

– Только Пушкина ради бога не трогайте, – сказал я, почему-то заикаясь.

Злость застилала мне глаза, пульсировала в висках.

– Ну почему? Почему вам не стыдно? – чуть не плача, искренне изумляясь, вопрошал я. – Ладно, пишите, раз это болезнь. Но зачем читать все э т о во всеуслышание? Выставлять свою глупость и бездарность напоказ? Лгать себе, своим детям!

И покатило, и поехало...

Задыхаясь от тихого бешенства, я припомнил им Бродского, которого вот такие же добронравные дяди и тети сначала упекли на пять лет в лагерь, а потом лишили родины, навечно разлучили с отцом, с матерью. Я вспомнил Владимира Высоцкого, которого душили бездарности от копеечной культуры, не давали ему напечататься. А Тарковский Андрей? Чем он не угодил? И я обрушился на чиновников из Госкино, не дающих гению нормально работать – снимать фильмы, способные изменить душу.

– Такие, как вы, никогда не признают гения, пока он жив! – кричал я, глотая слезы. –Искалечить – это, пожалуйста. А потом, когда он задохнется и умрет от тоски среди вас, вы ему памятник... Но даже мертвый он напоминает о вашей мелкости... И тогда вы жадно набрасываетесь на дневники, записки... О, представляю, так вы кудахчете, откапав какую-нибудь мерзость, слабостям того, кто был выше вас во сто крат! Да он мал, да он мерзок, как мы! Да, может, и мерзок. Но не так, как вы. Иначе! Это, между прочим, Пушкин сказал, заступаясь за Байрона... Это он и вам сказал...

– Вызовите милицию! – крикнул кто-то.

Я хотел уйти, но вдруг заметил, что один амбал, бичевавший в своих стихах быт студенческих общаг, пробирается ко мне, проявляя признаки тупой агрессии.

Мне стало весело. Не удержавшись, я даже поактерствовал – раскинул руки точно распятый. И вдруг встретился с темными глазами Лермонтова (портрет на стене). И мне показалось, что Лермонтов смотрит на меня с пониманием и сочувствием...

Волосатые руки «качка» схватили воздух. Я вынес правую руку, чтобы ударить левой, но в этот миг на моей руке повисла Лена. Я даже не подозревал, что она такая сильная...

 

 

*   *   *

 

Потом мы с Леной сидели на каменных ступенях амфитеатра набережной Иртыша, и пили из горлышка дешевый крепкий портвейн. Быстро сгущались сумерки. От Иртыша, потерявшего свои границы, несло холодом. Люди есть люди, говорила мне Лена, и если они не понимают того, что понимаешь ты, это еще не повод возноситься над миром и насмехаться над ним в гордом одиночестве; и как бы ты ни был одарен, это не дает право презирать людей, в противном случае, грош цена твоей одаренности, понял?

Лена была, конечно, была права. Так-то я стремлюсь к спокойной всепрощающей мудрости, к нравственному совершенству, к Дао и Дэн! Но портвейн сделал свое дело. Демоны разрушения покинули меня.

– Лена, почитай что-нибудь? – попросил я, когда она, отсчитав меня, замолчала.

Нам никогда не вернуться в Элладу

Наш потонет корабль, ветер следы заметет…

Прочитала она со вздохом.

Мое сердце сжалось.

– Кто это?

– Константин Вагинов. Был такой питерский поэт, давно забытый...

– Лена, – только и смог выговорить я.

– Что такое? – грустно улыбнулась она, задумчиво глядя в черный поток реки с разломанными зигзагами береговых фонарей.

И тут меня прорвало. Впервые, не стыдясь, я заговорил о том, что мне тяжело жить среди людей, что я действительно чувствую себя каким-то пришельцем. Что мне, вообще, не хочется так жить. Потому что я не вижу СМЫСЛА СВОЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. А жить без веры в возможность совершенства, не могу и не хочу... Не помню, что я еще говорил. Кажется, насчет того, что не могу больше ЖДАТЬ ЕЕ, все время ее ждать. Торопить дни: чтобы они поскорее прошли, пропали... И получается, что моя любовь как бы соприкасается одной гранью со смертью. Ведь я как бы стремлюсь приблизить конец. Что она для меня высшая ценность, и ЛЮБОВЬ к ней – моя главная роль на Земле, ради чего я и родился, пришел в этот мир. А между тем я вынужден все время играть другие роли, мне не свойственные, то мученика, то клоуна. А я – принц. Твой принц! И больше всего меня гнетет только одно, вдруг я погибну, и ты останешься одна...

Лена молчала, глядя на воду.

– Не знаю, но я все время чувствую, что обречен своей судьбе роком, – совсем размок я душой. – Умер Саша, заболела раком моя мать. Разогнали мою группу. И я не знаю – живу ли я? Да и кто из нас вообще знает – живет ли он? Может, мы все уже умерли? И все это нам теперь только снится. Знаешь, как в Blues Джимми Хендрикса:

Проснулся утром, не заметив, что умер –

Пропел я, дурачась, чтобы скрыть слезы.

Вдруг – никогда мне не забыть этого – Лена по-матерински прижала к себе мою голову.

– Я не знала, что ты такой...

Голос у нее был низкий до хрипоты.

– Какой? – выдавил я почти без сознания.

– Такой глубокий...

И вдруг вздохнула:

– Ах, Жан, я вот тебя ругала, а ведь я сама... Мне или все, или ничего. Как же нам жить-то таким, а? Вот, скажи, если бы твоя девушка забеременела, чтобы ты выбрал – ребенка или духовный рост? – нервно засмеялась она.

– Ясненько. А вот Вадим исключительно за духовный рост. Ребенок ему не нужен.

– Лена, давай уедем, – сказал я, помолчав.

– Давай... Давай, Ванечка, уедем! Только куда?

– Я знаю один остров...

– Остров Невезения? – вымученно улыбнулась она. – А, все одно! – залихватски встряхнула она копной волос. – Едем! Один черт, где пропадать.

– А как же Вадим? – вырвалось у меня.

– Что Вадим? Причем тут он? Давай-ка еще по глоточку, – сказала она осевшим голосом.

Мы выпили. И Лену вырвало. Мерзкое пойло, сказал я и, дососав бутылку, зашвырнул ее в Иртыш. Это не пойло, сказала Лена, пойло тут не при чем. Только тут до меня дошло. Лена, сказал я, помертвев, все будет хорошо, но сказать по правде, я в это уже не верил. Ничего больше не будет, сказала она, глядя как бы сквозь меня, куда-то в темноту, словно в вечность. Я дал ей сигарету, а сам спустился по ступеням к самой воде, сел на корточки.

Черное тело реки вскипало волнами, будто живое. Я смотрел в воду. Что, там, в глубинах, под черным покровом? Какие миры? А вдруг и там, в иных мирах, такой же вечный абсурд, та же извечная война между землей и небом? От душевной усталости нахлынули безнадежные, мрачные мысли. Раньше у меня были чаяния и ожидания, вера и вызов крылись в моих текстах. Теперь не было ни того, ни другого, ни третьего...

Я был пуст. Мою надежду уносила река, как уносила куда-то пустую бутылку из-под портвейна – без призыва потерпевшего кораблекрушение.

Вода лизнула ноги. Но я не отскочил, а наоборот приблизился еще ближе к краю и, сидя на корточках, стал покачиваться: с носков на пятки, с носков на пятки, ну, как ванька-встанька. Тяжелая, как чугун, голова опережала мысль. Я тупо качался, не думая, что могу свалиться в воду и погибнуть. Могучий поток реки манил. Я увеличивал амплитуду...

Очнулся я в воде... Какое-то мгновение между падением в Стикс и намоканием одежды, я, видно, был действительно мертв. Мне даже слышались голоса, куда-то меня зовущие... Тяжелым намокшим мешком течение несло меня вдоль парапета. Потом в одурманенном мозгу мелькнуло: вот она – смерть героя, решившего добровольно покончить счеты с жизнью. Но это тотчас прошло – как только я заметил, что течение стало относить меня к стремнине. Мгновенное отрезвление, и я бешено колочу по воде руками и ногами... Не знаю, как мне удалось перебить поток и достичь мелководья. Но и там, у парапета, течение было сильным, сбивало с ног. Цепляясь пальцами за бетон, изъеденный ледоходами, то и дело, падая в воду, я все же выбрел к ступеням набережной. Стоя по колено в воде, Лена протягивала мне руку, держась другой рукой за торчащую из бетона арматуру...

...Мы стояли крепко обнявшись.

– Прости меня, Ванечка, – выбивая зубами дробь, говорила Лена. – Что же ты удумал, а?

Я опустился на колени и обнял ее ноги.

– Лена, я сволочь...

– Верно, что стукнутый. Все. Домой. Домой. Лечить душевные раны...

Душевные раны мы лечили горячим чаем с медом, которым нас отпаивала мать Лены, Эльвира Алексеевна, добрая, интеллигентная и молчаливая женщина, не задавшая нам ни одного вопроса: что произошло и почему.