Было...

 

Составитель – Игорь Кецельман

 

 

Купить в журнале за май 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 50 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

Равнодушие

(Отрывки из очерка о подмосковном поселке «Клязьма»)

 

…Клязьма, Клязьма… Почему-то вспомнился мне один осенний день, когда в поселковом Доме культуры готовились к выставке. На столах возлежали дары садов и огородов, клумб и теплиц. Хозяева даров, словно невест перед смотринами, охорашивали тыквы и яблоки, прищурив глаз, отступали на несколько шагов от букетов и ваз с плодами и, оказывается, могли показать люду и вкус свой высокий, и умение компоновать ладно, да ещё и так, что перед другими не стыдно. Так то ж своё! А посёлок?!

Вместе с одним из участников выставки мы пошли к художнику за табличками. По дороге мой знакомый рассказывал: «Художник он – во! Сам увидишь»…

Шли недолго, свернули за угол, подошли к двухэтажному зданию, перед которым в палисаднике росли берёзы. Художник дописывал надписи, а мы присели, и мой проводник тайно от хозяина кивал на полотна, висевшие и стоявшие, – мол, оцени, каков мастер!

Одно полотно я помню до сих пор. Пересказать его нельзя, видимо, поэтому и запомнилось. Хотя, что там пересказывать… Ромашки, васильки… Если бы! Это вихрь из цветов! Млечный путь и только!

Уходя, я постарался увидеть и другие работы – разные-разные… Они висели на стенах комнат небережливо – навстречу солнечным лучам, в плохоньких рамках.

– Ну, как? – спросил меня знакомый. – Сила мужик?!

– Надо бы выставку сделать, – предположил я, но в ответ увидел недоуменный взгляд: что там интересного? Не Репин! Услышал восторженный рассказ о цветах и плодах, которые выставил он на смотрины. Я слушал его вполслуха. В глазах моих, в памяти воскрешались картины, мастерски «сработанные» пожилым человеком в кирзовых сапогах, простенько одетым… Пегая коза, разгуливающая по дому мимо портретов и картин… Письменный стол с резными ножками в саду под деревьями – брошенный, а точнее, по-клязьмински небрежно оставленный дождям и снегу.

– Значит, выставки не будет… – думалось мне, – а жаль!

– А картину я эту куплю. Ну, эту – с ромашками… – вдруг сказал мой знакомый. – Вещь стоящая!

Что было мне ответить, если рядом шагал работник культуры? И думы у него были сейчас о более близком ему – цветах, что безымянными пока стоят на выставочных столах.

Цветы… плоды… Невольно вспоминается мне поселковый рынок. С годами он поутих, поредел до единиц торгующих, но не потерял своеобразия. Помню, как однажды предстало передо мной интереснейшее явление. Старушка торговала значками. Присев на ящик, расстелив на прилавке коврик из поролона с приколотым к нему «товаром», она добродушно смотрела на покупателей и на вопросы о цене отвечала односложно: «Любой – полтинник!»

– И этот? – спросил её я, показывая на один из значков.

– А что ему? Цена единая.

«Этот» был знаком окончания университета. «Всё едино…»

………………………………………………………………………………..

 

Я бродил недавно по Клязьме, отыскивая хотя бы следочек, меточку о пребывании в посёлке Юрия Гагарина, а ведь он здесь столько раз бывал! С грустью прошёл мимо дачи, в которой жил писатель Кауров… Вспомнилось, как бывал у него, человека очень нелёгкой судьбы, но такой героической, что на три мальчишеских жизни хватило бы!

Память. Память о героических годах и нелёгких годинах передаёт человек человеку, вручает как памятку, как символ отсчёта дел молодым. Забывчивость сродни равнодушию. Улицы посёлка носят имена великих писателей, композиторов – общенародных. Только больно смотреть на эти улицы, переулки, ничего общего не имеющие с тем символом, который мы вкладываем, закрепляя за улицей имя выдающегося человека. Это же аванс жителям, чтобы могли сверять свои дела с делами и стремлениями человека-творца.

………………………………………………………………………………..

 

Культура – вещь не завозная, она, возрастая из народной среды, скрепляет, как цемент, души и сердца. Что же ждут клязьминцы? Пожилые жалуются на отсутствие «мероприятий», молодёжь помалкивает. Но первые хорошо знают о том, что начинать всё нужно самим, и что возрождать – тоже знают. Убудет разве у доброхотов, если однажды придут в Дом культуры, попросят открыть двери, сядут в рядок и запоют, а может, выставят на общий обзор произведения рук своих – кружева да вышивки, кулебяки да напитки «фирменные»: мол, смотрите, детушки наши, какие у вас старики умелые, да вникните, да познакомьтесь поближе с нами. И станет тогда дом-то своим, а не только отдела культуры, и ребята, что придут глянуть, запомнят вас и при встрече поклонятся. А сами ребята? Неужто безрукие, показать нечего? Не верю!

………………………………………………………………………………..

 

Равнодушие горько для людей любого возраста. Мне кажется, именно оно и является главным камнем преткновения в посёлке.

 

1986 г.

 

 

Читая сказки

 

– Почитай сказку, – попросил сын, и молодая мама потянулась к полке, сняла красный томик, раскрыла книгу.

– Вот, про Курочку Рябу, – проговорила она, усаживаясь у кровати малыша, – прочитать?

– Ага, – ответил тот радостно.

Старая сказка. Молодая женщина помнила её почти наизусть и лишь изредка заглядывала в книгу.

– …Пробежала мышка, – рассказывала она, – хвостиком задела, яичко упало и разбилось. Дед плачет, баба плачет, а внучка с горя удавилась, – дочитала она концовку.

Сын уже спал, когда возмущённая мама позвонила ко мне, вошла, показывая книгу:

– Откуда это – «удавилась»? Ведь раньше такого не было.

– Так записал эту сказку Афанасьев, – ответил я. – И не зря. В народе ничего лишнего не придумают.

– Но при чём тут «удавилась»?

Я усмехнулся. Молодая мама была уже не первым человеком, кто, столкнувшись с «нечищенной» сказкой, не могла понять её смысл, считала жестокостью оставлять в сказках страшные места, трагические концовки. Пришлось объяснить и этой молодой русской женщине суть сказки про курочку.

В былые времена существовало поверье, что пёстрое яичко приносит счастье девушкам: и замуж выйдут вовремя, и жених будет богатым, и дом крепким, и жить будут счастливо. Подобные яйца – редкость. Вот и хранили их на полочке, перед образами, на зависть соседям.

Всё оказывается просто, если знать обычаи своего народа, поверья…

– Но я помню, что эта сказка была без этих слов, – настойчиво проговорила моя собеседница.

Да, сказки «подчищались». Причины тому были разные. Во-первых, нужно учитывать тот факт, что литературной обработке подвергались сказки «для знати». Оставлялась своеобразная анекдотическая, сказочная суть повествования, сглаживались «не салонные» места. Воспитанный на французской литературе «цвет» общества всё равно ничего не понял бы, останься сказка в первоисточнике. В переделанном варианте сказка о той же Курочке Рябе превращалась в миленькую историю, а пёстрое яичко заменялось золотым – для солидности потери.

«Чистились» сказки и позднее. В тридцатые годы выкидывались из них волшебные палочки, творящие чудеса, заменялись рабочим или крестьянином. В сказке сказывалось: «Взял волшебник палочку свою, махнул ею, и вырос город». В новом варианте эти строки уже выглядели так: «Пришёл рабочий, взял мастерок, и вырос город». И сейчас ещё можно встретить в некоторых изданиях эти переделки.

Уходя, женщина попросила дать ей что-нибудь почитать о поверьях, обычаях. Я достал с полки книгу «Древо жизни», протянул ей.

– Опять Афанасьев? – удивилась она и, раскрыв оглавление, проговорила: – Интересно. Вот не знала раньше…

Книга читалась долго. И вновь прозвенел звонок в прихожей, и вновь появилась на пороге молодая мамаша и поманила меня:

– Пойдёмте к нам.

Я пошёл.

Крохотная девчушка поклонилась в пояс, пропела:

– Проходите, батюшка, гостем будете.

– Спасибо, – ответствовал я.

Младший её братик тоже отвесил поклон и убежал. Меня провели в большую комнату, усадили на тахту, и начались чудеса: ожила сказка о рябенькой курочке, в бабку и деда превратились родители, вынести на расшитом полотенце крашенное гуашью яичко, поздравляли невесту-кроху со счастьем великим, водили вокруг неё хоровод, правда, пели при этом почему-то «пусть всегда будет солнце…». А когда яичко «разбилось», плакали «горючими слезами», причитали над «невестой», да так, что она заревела по-настоящему.

Потом младший в семье принёс дом из кубиков, водрузил на столе, встал рядом по-хозяйски. Остальные члены семьи скрылись в маленькой комнатке, а потом вышли из неё: впереди мать с кувшином, накрытым полотенцем, по бокам её встали муж и дочь.

Я понял и это действо: перенесение огня, освящение нового дома. Жар из печи старого жилища переносится в новое торжественно и чинно.

Старая сказка. Старинный обряд… И лица завтрашних хозяев этой земли. Первые слёзы сожаления о чужой и горькой судьбе. Первые уроки чувства своей земли, её хозяина.

 

1989 г.

 

 

«Я лучше замолчу…»

 

История в письмах

 

Вначале были стихи. И обращение к редакции: «Мне 21 год, месяц назад вернулся из мест лишения свободы и там написал стихи, а здесь продолжил… Теперь, когда бедой подкосило и писать больше я не хочу, пошлю вам два стихотворения и лучше, наверное, замолчу. Напечатайте, может, поймёт она, что я не такой, как сказали ей, и вернётся, и снова я смогу писать и жить. А если стихи нехорошие, напишите, пожалуйста».

Вот такое письмо и вот такие строфы:

 

Канат на остром выступе пережевало.

Душа пуста, и рвётся жизни нить,

И видно, всё везение спасало,

Что раньше не свалился вниз…

Я всё держался на какой-то пряди

Седых, своих, или твоих волос.

Меня в могилу не столкнули сзади,

И бешеный не покусился пёс…

Оборванный канат, за мною вслед,

Догнал, и обвила удавка шею.

На сердце шрам, в душе осадок бед,

Но я просить прощенья не умею.

 

Да, не вернись, вернись, – обращённое к девушке, а желание, пусть чуть «по-высоцки», осознать себя. Осознать, но возвышенно, как личность. Банально-обывательское мнение: «связалась девчонка с судимым» – тут явно давало сбой – не было тут слов о тюряге, о том, что «блатняги – фартовые ребята»… Правда, «прядь седых волос» немного виделась украшательством, но… не видя автора, нельзя было отмести эту «деталь» как надуманную. Сколь много молодых и седых!

И я написал Саше, что ему нужно и дальше учиться писать стихи, о том, что рано ещё считать, что стоишь у обрыва.

И пришла тишина. И почти через год, взрывом – ежемесячные послания. К которым стихи уже как приложение и которые нужно публиковать без комментариев, но предварив строки писем лишь словами мамы Саши:

«…А Саше надо было всего лишь не пить, пока он был на свободе, это ему нельзя делать, я не скажу, что он пил часто, но ему нельзя совсем пить, он теряет контроль над собой… А так, он умный, скромный и даже очень тихий парень и трезвый никогда не сделает ничего плохого. Обо мне заботился, если заболею, он ночь не спит, не отойдёт от меня. Очень любил писать, это вся жизнь его, я уж не знаю, как у него получилось, не мне судить, но я видела его стремление…»

Умный, скромный и даже тихий парень через год сообщил мне, что вновь получил срок, и добавил: «За то, чего я не делал». А далее… ливень писем, которые я читал под гул исторических событий, что происходили в стране. Прочтите и вы:

«После освобождения два месяца я только писал стихи и любил, но стихи не печатали, девчонка сказала, что «игра в любовь окончена», и через девять месяцев я вновь оказался под арестом – я шесть месяцев пил, хулиганил и писал. За это время меня пытались посадить за нанесение тяжких телесных повреждений, за нападение на милицию, за нарушение надзора, но это не удавалось, так как среди потерпевших не оказывалось нечестных людей, но в конце концов нашлись пожилые, глуповатые, робеющие перед властями, и я был осуждён за грабеж личного имущества (ст. 145 ч. 2 УК) на 4 года и шесть месяцев. Сейчас я отбыл восемь месяцев из этого срока, не признав своей вины, точнее, сначала я признал, потом отказался, признал частично… но это не оттого, что я «пытался уйти от ответственности», а потому, что с разными инстанциями нашего правосудия можно быть откровенным в разной степени. Так, на следствии я признал вину. Убоявшись побоев (я знал допрашивавшего меня следователя как любителя помахать руками), в суде я полностью отказался от своих показаний и пытался дать правдивые, но судья высмеяла меня и посоветовала быстренько сознаваться, что я и сделал, чтобы не получить «на всю катушку». Потом в кассационной жалобе в областной суд я написал все, как было, но приговор оставили без изменений.

Только получил два письма от мамы. В одном она сообщила, что добилась перевода в другую зону (по месту моего жительства). Управление ИТУ МВД СССР удовлетворило ее просьбу, но начальник колонии, где я содержусь, отказал».

(Письмо получил в январе того года, когда «Новый мир» начал публикацию А. Солженицына – роман «В круге первом», который посвятил друзьям по «шарашке», и статью С. Залыгина «Год Солженицына». Роман – давний, статья известного писателя, свеженькая).

Я читал письма Саши:

«Всё верно, моя версия эфемерна, а обвинение (вкупе со второй судимостью) звучит довольно убедительно, но, с другой стороны, при осуждении не соблюдена презумпция невиновности… Почему я пишу не в инстанции, а Вам, – потому, что я в любую редакцию, письмо не уйдёт отсюда…

Понимаете, я, может быть, и смирился бы с этим сроком, но дело в том, что я нахожусь нечеловеческих, античеловеческих условиях, я живу в «маленьком» 37-м. Вся страна ахает над «Архипелагом ГУЛАГом», а он в это время под именем ГУИД существует, стонет, стынет и горит. «Мастера Исправительных Дел» ломают и калечат и без того не девственные души, перемывают наши косточки и сушат, сушат, сушат!!!

Вы слышали что-нибудь об «обиженных», «опущенных», «отверженных»? – в разных местах их называют по-разному.

Я Вам, наверное, говорил уже: я хочу одного – доказать, что я поэт, а не преступник… Впрочем, это всё мои бредовые мысли.

А насчёт слезливости (в стихах), так её чуть-чуть, а тут место морю слез над нашим существованием.

И знаете:

 

… Когда скользят

кривые тени

По мокрым и

обшарпанным стенам,

И клочья на губах

кровавой пены,

От резкого удара по

губам…

Подумайте: ну как же

не заплакать,

Да и к чему мне

сдерживать себя,

Не смоет строк

глазная слякоть

И сроку не прибавится

ни дня…

 

Не то пишу, не то, что нужно…

Да человеколюбия во мне недостаёт, но, простите, себялюбие отсутствует (напрочь), скорее, жалость к себе, и то потому, что не испытываю малейшей жалости со стороны окружающих, а жалость не всегда унижает, она сродни милосердию.

Пишите, пожалуйста, очень прошу».

 

Март, апрель…

«К сожалению, с большим опозданием получил Ваше последнее письмо…

Приговором суда я был обвинён в совершении преступления… следствием было установлено, что 24.4.89 г. гр. А-ин, находясь в состоянии алкогольного опьянения, догнал на улице гражданку М. и потребовал у неё кошелёк. М. отдала кошелек, так как очень испугалась. Затем гр. А-ин продолжил свой путь и остановил на улице гражданку Л. И потребовал у неё деньги в сумме 10 рублей, но гражданка Л. денег не дала, так как их у неё не было (по её словам). Придя домой, гр. А-ин вынул деньги из кошелька гр. М., а сам кошелёк спрятал в собачью будку в своём огороде. После этого сел в поезд и поехал в Москву (сохранился обратный билет) «прожигать жизнь» на награбленные средства. Вина обвиняемого подтверждена его собственным признанием, показаниями потерпевших, свидетелей и вещественными доказательствами.

Я не случайно подчеркнул эти (последние) строки, сейчас я постараюсь доказать, что вина моя как раз не подтверждается. Итак, моё собственное показание: трудно объяснить, почему я оговорил себя на следствии, тут сыграл роль целый ряд факторов. В ту ночь я был действительно сильно пьян, на следующий день меня должны были судить по печально известной 198-й статье, и я на всякий случай «прощался с волей». Всю ночь бродил я по городу, по памятным мне местам.

Это случилось уже под утро, я подходил к дому, когда увидел женщину и бегущего за ней пацана. Он обогнал её, она остановилась, они о чем-то говорили на повышенных тонах, затем женщина ему что-то дала, и они разошлись, точнее – женщина пошла быстро, почти побежала, а парень тронулся медленно, словно во сне. Ему навстречу семенила ещё женщина, он резко шагнул в сторону и загородил ей дорогу. Он что-то сказал ей, она крикнула: «Нет у меня ничего» и побежала в сторону проходной завода, а пацан побежал в сторону рынка… то есть в мою сторону. Он чуть не наткнулся на меня в темноте, и, похоже, испугался не меньше тех женщин. Кошелёк полетел в сторону, а пацан ринулся в глубь рынка. Я же подобрал кошелёк, вынул деньги, а кошелёк бросил в собачью будку. В Москву же я поехал, чтобы перед судом взглянуть на Белокаменную, и больше ничего. А когда вернулся домой, меня там ждали… Я понял: если не сознаюсь – будут бить, но меня побили ещё по дороге в милицию, потом добавил следователь и лишь после этого предложил всё рассказывать, а так как я не знал, о чём, то подписал то, что написал следователь.

Для опознания потерпевшим были предъявлены трое молодых людей. Двое из них были в школьных костюмах, прилизанные и разглаженные, один доставлен из камеры ИВС (КПЗ) – грязный, мятый, патлатый… Как вы думаете, кого они опознали?

Трудно объяснить психологию этих женщин.

На суде я их прямо спрашивал: «Вы уверены, что вас ограбил я?». И знаете, что они отвечали – «Ты же сознался».

А когда у них спрашивали приметы грабителя, то они совершенно не совпадали с моими приметами.

Показание свидетелей – это показание моей мамы, которая подтвердила, что я пришёл домой в четыре утра, переоделся и ушёл. Вещественное доказательство – это кошелёк в собачьей будке.

Ну, вот и всё вроде, а теперь я предлагаю покопаться вам в другом, извините, дерьме.

Итак: «Обиженные и мужеложство в ИТК – взгляд изнутри».

(В эти дни по телевидению рекламировалась «Зона», документалисты «гнали метраж» из мест лишения свободы, периодические издания, стыдливо приближаясь к этой теме, приводили высказывания учёных о том, что там, «за бугром», гомосексуалисты не преследуются законом, там цивилизованное общество).

 

Побег

 

Холодный свет электрофонарей,

В запретной зоне автоматный лай.

Бегу в который раз из лагерей,

Чтоб на свободе встретить месяц май.

И ноги вязнут в паутине сна.

А я бегу сквозь пули и пургу,

Зовёт меня моя весна,

И к ней я обязательно приду.

И перекрестится ненабожный конвой,

Когда я вдруг растаю на глазах.

Останется сирены нудный вой,

И след мой в облаках…

Я просыпаюсь – слезы на глазах,

А на душе – холодной жабой страх.

 

Май.

«…Я всё равно пишу вам. Это единственная отдушина для выхода чувств и мыслей… На стихи меня уже не хватает, мысли сумбурные и порой сумасшедшие. Часто приходят мысли о побеге, о самоубийстве, об убийстве.

Находясь в следственном изоляторе, я был уверен, что сумею в короткий срок добиться пересмотра приговора и своего освобождения, а здесь, после восьми, всего восьми месяцев заключения, я потерял всякую способность к логическому мышлению, я не могу составить простейшей жалобы, я превратился в вола, в животное, в рыбу без права голоса, лишённую не только всех конституционных, но и человеческих прав. У меня уже несколько дней повышенная температура, воспалённый мозг порой изрыгает горький бред.

Восход из чёрных туч, как волдырь в запекшейся крови, по утрам, после белой ночи, чёрный день… Кричат: «только пять часов». А я мокрый, липкий, холодный, сопливый и ною. Доски «шестидесятки» могу поднять лишь до пояса, а «пакет» на уровне груди. Я слаб для леса, для зоны в лесу.

Я бы убежал, но если поймают – убьют, допинают, застрелят. Трус. Увы!.. Я не богатырь, не рыцарь духа, и я плачу, плачу…

Берут кровь на СПИД. Дай ты, Бог, не дай, Боже! И закричишь: Я жить хочу!!! А может, промолчу? Ведь это не жизнь, а «несвободное падение».

А может, я сошел с ума, и да поможет президент, Красная книга, Чёрная магия, Серп и Молот. Глуп и молод.

- 9 градусов. 9 мая. Ныне рождённые здесь умирать не хотят. Я за. А Мамы, Мамы!

Через две пятилетки можно на Голгофу, но где мой крест и сколько в нём концов, лишь две руки и в каждой чаша, и капля здесь решает всё, наверно, капля яда, может, мёда в бочке дёгтя. Судьба, не иначе. И так мелки слова, и так огромны сосны, и жизнь так коротка…

Коль доживу, поверю в Бога – чертей и так не счесть.

И я один из них…»

Лишь повторю из Сашиного письма: «Берут кровь на СПИД. Дай ты, Бог, не дай, Боже».

Май. Хотя нет, еще несколько апрельских строк:

«…А Фемиду нужно изображать так – в одной руке аркан, в другой – портфель, и смотрит она просветлённым взглядом в будущее. Остаётся терпеть, надеяться, ждать, верить… Кому верить? Может быть, администрации? Замполиту-коммунисту. Который все аргументы утверждает ударами дубинки, а в шкафу держит кованую цепь для «особо непонятливых» и называет её «кашпировским». Или поверить врачу, который признаёт здоровым каждого, чей диагноз он не может определить?

А сейчас я уже никого не люблю, даже в самых потайных уголках души не осталось места для любви, осталось слово, но оно лишь звук… понимаете, я до семнадцати лет был «хорошим», отличником, потом комсоргом, командиром оперотряда – и вдруг: разбойник, негодяй!

Я начал читать, писать и считать на год раньше Вождя мирового пролетариата…»

Вот теперь май, июнь и несколько строчек июля:

«…Помню на днях смотрел восход, просто чудо. Солнце всходило в облаках, и они сияли, подсвеченные изнутри, как остывающая лава, как горы остывающего металла, точнее, расплавленного, но каким-то чудом не растекающегося…

Я ничего не имею против рамы, если она пилит лес, а не людей, а наш резчик получил 2 группу, переломало весь правый бок, руку собрали, она теперь сохнет, и пальцы чуть-чуть шевелятся. Всё ещё не прислали результаты анализов на СПИД, скорее бы, может, есть, так в больницу увезут на центральную зону. Пока протянем как-нибудь…

Знаете, в зонах с благоговением относятся к ураганам, землетрясениям и другим стихийным подаркам, особенно после случая в Армении, когда армян отпускали в отпуск.

Сюда бы не вернулся никто, добровольно вернуться в этот ад было бы ещё большим бедствием, чем не вернуться.

Сейчас моё развитие (умственно) находится на уровне неандертальца, и пишу я лишь потому, что помню буквы…

 

Может, действительно

тысячи раз

Мы возвращаемся с неба.

Значит, и боги живут

среди нас.

Я даже ангелом

не был.

 

 

…А в Коми наступила весна, ровно 5 июня, пришла и заявила о себе, сразу стало тепло, и белые ночи не режут глаза, а ласкают взгляд мягким светом…

Весной хочется чуда, неожиданной любви или хотя бы «летающей тарелки» на горизонте. Но Бог роздал все чудеса гениям, рисующим шариковыми ручками…

 

Зайчик мой ласковый, солнышко,

Свет в одичавшей ночи,

Вспомнил тебя, моё зёрнышко,

Память пропивший почти.

Вспомнил тебя, моя зоренька,

Мой одинокий рассвет.

Милая, нежная Оленька,

Радость отроческих лет.

Наши полянки и лавочки

Дикой травой заросли.

Я теперь нулик без палочки,

Сердце – горсть серой золы.

 

И ещё:

 

Много сказано слов, много сделано дел,

Только камень с дороги не сдвинут.

Я чуть-чуть не дошел, я чуть-чуть не допел,

Не успел на прощание крикнуть.

И не надо меня шельмовать и казнить,

Сам себе я судьбу уготовил,

Не дано мне по новой пропеть и прожить,

Раз последний свой спор я проспорил…

На забытой дорожке чернеют следы,

Я шагаю по первой пороше,

Ухожу от себя, от судьбы, от беды,

Много в жизни бывало хорошего».

 

Вот и всё. Россия обрела суверенитет, министр МВД заявил, что достигнута договорённость с российским правительством о разграничении функций МВД СССР и МВД РСФСР, а стало быть, произойдут и изменения в тюрьмах и колониях, в судьбах заключённых и осуждённых. Хочется верить, что суверенным станет и любой человек моей Родины, станет им и Саша, чьи письма и стихи мы прочли вместе. Вот и всё. Хотя… забыл сказать, что в кошельке, который оказался в ту злополучную ночь у Саши в руках, было всего лишь пятнадцать рублей.

 

 

1991 г.

 

 

Из газеты «Подмосковное Пушкино»

 

«В небольшом скверике в подмосковном городе Пушкино, напротив теперь уже бывшей почты, стоит памятник: высокий мужчина в шинели склонил голову к стоящему рядом мальчику-беспризорнику. Это – памятник Б.К. Домбровскому, одному из первых пушкинских милиционеров, убитому бандитами в начале двадцатых. Вызвали вечером на улицу и застрелили. В конце 60-х годов решили поставить ему памятник. Работу заказали молодому скульптору (он летом жил на даче в Пушкино, потому и знали его), который заканчивал в то время художественный институт. Памятник Домбровскому – его дипломная работа. Всё уже было готово к установке памятника, как вдруг горком партии даёт отбой.

– Где доказательства, что Домбровский коммунист?

Кто-то написал в горком «телегу»:

– Памятник хотите ставить Домбровскому? А ведь он похоронен на церковном кладбище. Рядом с церковью! Какой же это коммунист?!

Бросились искать документы – ничего! Ни партийного билета, ни учётной карточки. Не сохранились. Скульптор чуть не плачет. Ведь дипломная работа!

– А вот сейчас отшибу ему башку (Домбровскому) и голову Дзержинского приделаю!

И стоял бы теперь в Пушкино памятник Феликсу Эдмундовичу, если бы совершенно случайно в пенсионной книжке матери Домбровского не нашли запись, сделанную в двадцатых годах: «Назначить пенсию за сына-коммуниста». Всё! С этой книжкой – в горком.

– Коммунист! – сказали там. И разрешили поставить памятник. А потом назвали именем Домбровского аж три улицы в городе.

Эта история записана со слов Алексея Александровича Просветова, работавшего в 60-е гг. ответственным секретарём районного Общества охраны памятников. Потом, в 70-е – 80-е годы, он руководил Пушкинским литературным объединением. Он-то и обнаружил ту самую запись в пенсионной книжке. Спас дипломный проект молодого скульптора».

 

 

Игорь Кецельман (газета «Подмосковное Пушкино», 2 августа 2003, с. 3)

 

 

 

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за май 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению мая 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.