Водонос

 

 

 

1.

 

«Выжегда. Стоянка поезда четыре минуты». – Сообщила вагонная трансляция. «Вот и приехали». – Удовлетворённо подумал Виктор Ильич, кивнул на прощание попутчикам, подхватил свою дорожную сумку и стал продвигаться к тамбуру.

Выжегодский вокзал, пыльный и облезлый, не вызывал интереса, разве что, плакат на выходе с перрона: «Выжегда – город славных дел», привлёк внимание Вити своим пророческим оптимизмом. «Что ж, будем надеяться, что так».

Идём дальше. Ну, что, город, как город. На привокзальной площади кипит активная деятельность. Ларьки и палатки, со всякой всячиной. Туда-сюда снуёт распаренный люд. Автобусы и легковые автомобили соревнуются в наглости. И, надо всем этим, дрожит сизое раскалённое марево.

Отмахнувшись от стремительного набега представителей местного частного извоза, Виктор пересёк площадь. Прямо против вокзала, во все семь блочных этажей, вознеслась гостиница «Привокзальная». К ней сыто привалился, обретший вторую молодость, доходный двухэтажный дом прошлого века, с неоновым разноцветьем века нынешнего, на покатой крыше: «Hotel Imperio».

В «Imperio» Виктора Ильича, с его дорожной сумкой, вежливо встретили, вежливо ознакомили с расценками и так же вежливо выставили вон.

В гостинице «Привокзальная» всё было гораздо демократичней, но свободных мест не было и не предвиделось.

Вновь выйдя из прохладного гостиничного вестибюля на уличную жару, Ухтомцев грустно подумал, что есть перспектива провести первую ночь в незнакомом городе на вокзале. И это в лучшем случае.

– Эта... чего стоять-то? – Некто не очень вежливо подёргал Витю за рукав. – Сюда гляди.

Этим «некто» оказался невысокий, сухой мужичок лет шестидесяти. Щуплое тельце небрежно упаковано в клетчатую безрукавку и мятые брючата. На крепкой, как луковка, голове, красовалась выцветшая тюбетейка. Незнакомец, с прищуром, оценивающе разглядывал Виктора.

– Приезжий? Ну, да, сам вижу. Нашёл куда на постой проситься. Тут людям не место. Тут одни эти живут. – Мужик шершаво потёр пальцами. – Понял, да? Закурим?

Ухтомцев протянул незнакомцу сигареты. Тот выудил одну, не спеша, прикурил, сладко выдохнул дымок.

« Руки не трясутся, рожа в меру прохиндейская, одет скромно, но опрятно. Вполне приличный человек». – Сделал вывод Виктор Ильич, и поинтересовался: – Есть предложение?

– Предложение всегда есть, был бы спрос. – Рассудительно ответил мужик. – Частный сектор спешит на помощь. Частный сектор завсегда повёрнут к человеку лицом, а не... – он похлопал по парусившим на тощем заду штанам. – Скажу просто: есть ещё места, где честный человек может приклонить голову. Желаете приклонить?

– За умеренную плату, преклоню. Я, дядя, как солдат, – где упал, там и уснул.

Цена была названа и оказалась приемлемой. Ударили по рукам. Представитель частного сектора тут же уточнил: – Только прошу учесть – у меня не пансионат, харч – ваш, самогон – наш. Качество последнего гарантируется. Понял, да? Тогда пошли!

 

 

2.

 

И они пошли. Мужичок шёл ходко, Ухтомцев еле поспевал за ним. По дороге гостеприимный товарищ, неустанно тараторил, продолжал рекламную компанию.

– Ты, не робей, понял, да? У меня чисто, опрятно. Пахнет, как надо, ничего лишнего. Дом свой. Стены, крыша, окна, двери – всё имеется. Живи, да радуйся. В огороде укроп, огурчики, натуральные, понял, да? Нет, конечно, некоторым бассейн с шампанским подавай и вертолётную площадку – вот чего нет, того нет. Тебе нужна вертолётная площадка?

– Не нужна. – Скромно ответил Ухтомцев. – Тут другой вопрос немаловажный. Слышь, частный сектор, звать-то тебя как?

– А чего меня звать? Я вот он. А имя моё Михаил Нилович. Можно просто Нилыч. У тебя паспорт не спрашиваю, вижу, что не шаромыжник какой. Сам назовись.

– Витя. Виктор Ильич Ухтомцев, из Москвы, по делам…

– Будя, будя! Я не отдел кадров. Витя, значит? Хорошее имя. Я, когда скотину держал, у меня кабанчик был Витя. Шустрый такой. И глазки разного цвета – один карий, другой зелёненький. Он родился таким – мудант! Я его чудного, потом на мотоцикл сменял. А мотоцикл без мотора оказался. Обманули меня, значит. Понял, да?

Шли уже минут пятнадцать. Как шли, Витя толком не запомнил: «потом разберусь». Просто впитывал по дороге цвета и запахи новых мест. Город, как-то почти сразу, превратился в пригород. Запетлял тенистыми переулками, потянулся над ветхими заборами тяжёлыми ветвями старых яблонь. Одарил птичьим многоголосьем и сладким ароматом истомившихся садовых цветов.

– Вот, и пришли. – Михаил Нилович свернул в одну из тихих улочек, горделиво повёл рукой. – Третий Дятловский переулок. Свернули мы, соответственно, со второго Дятловского, но перед этим, шли по шестому. Я тебе потом нарисую планкарту, с указанием сторон света. Но ты тоже, маленько запоминай, а то заблудишься. Пока показываю пальцем – третий дом от угла, у калитки чурбачок, на калитке голубой почтовый ящик, за калиткой сирень. Про сирень забудь, она тут у всех.

Проследовав к указанному дому, даже не вошли, а погрузились в сад. Воздух в нём оказался такой вязкий, наполненный травяными и лиственничным духом, а тени такими насыщенными, что Виктору показалось, будто он ушёл глубоко под воду. Садовые глубины были полны тайной жизни: шуршащей, жужжащей, крадущейся и подглядывающей.

Во всей этой растительной роскоши, уютно подрёмывал старый домишко о четыре окна, под жестяной крышей. Возле просевшего крылечка, присоседилась пустая собачья будка.

– Ну, как тебе, Вить, фазенда?

– Хорошо. – Ухтомцев не врал. Ему, правда, здесь нравилось. – Хочется лечь и уснуть.

– А вот сейчас выпьем за знакомство, закусим, и ляжешь отдохнуть с дороги. – Согласился Нилыч.

Поднялись на крыльцо. Витя опасливо покосился на будку.

– А собачка имеется, или это так, бутафория?

– Зачем бутафория? Имеется, самая натуральная собака, мужеского пола. Горошек звать. Только, опять же, пёс со странностями. Не домовитый он. Хочет, приходит, хочет, уходит. Куда уходит и насколько, никого не предупреждает. С виду пёс, как пёс, а натура кошачья. Тебя, верно, другое интересует? Скажу так: на посторонних реагирует по-разному. У него свои пристрастия и оценки. К одним обниматься лезет, на других орёт из своей будки, как оглашенный. Короче, Горошек этот…

– Мудант? – догадался Витя.

– Он самый. Ты в дом-то войди. Чего ты, как не родной? Войди, оглядись, примерься, как тебе приют странников.

 

 

3.

 

Примериваться оказалось особо не к чему. Дом, как дом. Чистенько, просто, небогато.

– Это большая комната, общая, там вон я проживаю, а вот и твоя территория, кидай вещи. Ну, Вить, как тебе?

– Хорошо, как у бабушки в деревне. И дух такой же, цветочный.

Михаил Нилович, разулыбался, засуетился, стараясь показать всё разом.

– Первое дело, Вить, – окно в сад. У тебя в городе окна куда, на помойку, небось? Ты извини, лицо у тебя, как у человека с окном на помойку. Если я ошибаюсь, поправь меня.

– Нечего поправлять.

– Вот, я человека вижу. А тут, Вить! Комната окном в райские кущи. Комфорт опять же: бельё свежее, подушки пуховые. Часы ходики, с кукушкой, – точнее кремлёвских. Кукушка, правда, обезголосела по старости, но высовывается – любо дорого посмотреть. Клопов, тараканов нет, если только сам не привёз. Из минусов только один: удобства во дворе. Но и там, бери на заметку, если дверку не закрывать (тут все свои), то можно прямо с очка природу наблюдать! Сидишь, Вить, и ей-ей, душой отдыхаешь.

– Да, впереди планеты всей! Знаешь, Нилыч, ты добрый самаритянин.

– В Самаре не был, сравнивать не могу, но, знаешь, парень, мы тут тоже не валенком деланные. Пойдём, я тебе сюрприз покажу.

– Я сюрпризов не люблю.

– Это приятный. Идём-идём.

В доме оказался второй выход, через полутёмные сенцы на задний двор. За домом оказался Конан-дойлевский «Затерянный мир». Дремучие заросли, всё перепуталось, сплелось и перемешалось в здешнем растительном мире. Гигантский трубчатый папоротник и вишни, яблони, непролазная трава и крапива в человеческий рост.

По узкой тропинке прошли к сараям. Там на единственном отвоёванном у растительности пятачке, томилось на солнце циклопическое сооружение. На четырёх врытых в землю шпалах, возвышался жестяной бак литров на сто. К дну бака был приварен душевой рожок с краником.

– Вот, – царственным жестом указал Михаил Нилович, – оцени конструкцию. Вода в баке за день нагревается, что твоё парное молоко. Шланг через окно на кухне прокидываешь и доливаешь, по мере надобности. Пользуйся на здоровье! Заметь, без дополнительных вложений – входит в комплекс предоставляемых услуг.

– Спасибо, Михаил Нилович.

– Ты, как ополоснёшься с дороги, давай сразу за стол, а потом уж – на боковую. А я, пока, пойду. Похлопочу на счёт обеда…

 

 

4.

 

Воспользовавшись любезным предложением, Ухтомцев, мытый и посвежевший, в трусах, с полотенцем на плече, направился к дому. Выбравшись из зарослей, он чуть не наткнулся на дородную тётку, стоявшую у заднего крыльца.

– Здравствуйте. – Смущённо сказал Виктор Ильич.

Тётка на приветствие не ответила, а, повернувшись к распахнутому кухонному окну, произнесла густым баритоном: – Нилыч, скоро твоя хата превратится в странноприютный дом. У твоих жильцов всё более сиротский вид.

Ещё раз, презрительно взглянув на Витю, тётка фыркнула из-под редких усов и величаво удалилась в дом, скрывшись в сенях.

Прошмыгнув в свою комнату, Ухтомцев оделся, натянул чистую рубаху и, причесавшись перед мутным зеркалом, с заткнутой в уголке фотографией актёра Николая Рыбникова, прошёл на хозяйскую половину.

Незнакомая тётка возилась у стола, расставляя тарелки и нарезая зелень.

– Здравствуйте, – ещё раз, как можно приветливей, произнёс Виктор.

– Виделись уже, – не обернулась тётка. – Проходи, садись. Звать-то тебя как?

– Виктор Ильич Ухтомцев. Свободный журналист.

– Ох, ты, прости Господи! Мало того, что сразу видно – алкоголик, так и ещё журналист. Прямо клейма ставить негде.

– Вы обобщаете. Поверхностно судите о людях.

– Да чего там обобщать?! Я мужиков насквозь вижу. Золотарь ты или профессор кислых щей – всё одно. В голове у мужчин – гонор дурной, да разные поползновения. Нам, женщинам, это понимать надо. Берёшь отдельно взятого пустозвона и пошляка, и делаешь из него человека. Труд это нелёгкий, но благородный. Общечеловеческая миссия.

– Я вижу, уважаемая, – простите, не знаю, как величать, – вы феминистка. Только зачем вы мне это всё говорите?

Тётка тяжело оперлась кулаками в стол и негромко, но веско произнесла: – Говорю это затем, чтоб ты понял, кто я и зачем. Звать меня Марья Васильевна. Живу по соседству, но в этом доме за хозяйку. Нилычу я, считай, что жена, и заботу о нём имею. Так что если мысли тёмные затаил, учти – Мишку в обиду не дам. У меня кулак – во, какой! Я таких хлюпиков, как ты, одной левой делаю.

– Позвольте! – тонким голосом возразил Ухтомцев. – Нет у меня никаких мыслей. Какое право вы имеете…

– Моё дело предупредить, – отрезала тётка.

Тут, бережно неся обеими руками графин с розовой жидкостью, в комнате возник улыбающийся Михаил Нилович. С ходу, оценив боевую стойку оппонентов, он покачал головой: – Маша, ты опять?!

И уже Виктору: – Бой баба, «ужасная снаружи и добрая внутри»! Всех, без исключения, «на вшивость» проверяет. Прекрасной души женщина, а что с нашим братом строга, так ведь с нами по-другому нельзя. Так, Маш?

– Ладно, балаболить, – Марья Васильевна примирительно махнула рукой. – Что же это вы стоите, Виктор Ильич, присаживайтесь. – И неожиданно подмигнула Ухтомцеву.

Виктор подсел к столу, всё ещё обиженно сопя.

 

 

5.

 

Графин с розовым напитком был водружён на стол. Гостю пояснили, что эта жидкость не что иное, как домашняя настойка на чистейшем медицинском спирту. Всего в ассортименте Нилыча имеется восемь разновидностей настоек: на бруснике, рябине, калине, ежевике, смородине, берёзовых почках, дубовой коре и «особая», на потаённой траве «Етитский корень».

Сегодня подана «брусничная» – особо располагающая к душевному общению.

Приступили к трапезе – выпивать, закусывать и общаться. Всё сошлось: настойка крепка и приятна на вкус, пища проста и сытна, общение содержательно.

В ходе беседы были высказаны откровенные мнения и сделан ряд качественных выводов.

«Свободный журналист Виктор Ильич Ухтомцев – человек, в целом, неплохой, имеющий понимание, но слегка «загаженный». Оно и понятно – столичная жизнь ещё никому на пользу не шла». (Совокупное мнение Васильевны и Нилыча).

«Марья Васильевна – настоящая русская женщина, душа человек. На таких вот бабах Русь держится». (Персональное мнение Нилыча, при одобрительном похрюкивании Ильича).

«Михаил Нилович – грешник, пьяница и развратник. Но остальные мужики, вместе взятые, мизинца его корявого не стоят». (Мнение Марьи Васильевны).

Настоящее единение произошло, когда Витя присовокупил свои дифирамбы в адрес гостеприимных хозяев: «достойнейшие из достойных», «гордость всего прогрессивного человечества».

За дружбу и любовь, за каждого из присутствующих в отдельности, было выпито немало. Ухтомцев, воскликнув: «Марь Васильна, позвольте вас на танец», начал валится со стула. Пол мягко уплыл у него из-под ног, необыкновенная лёгкость снизошла на дух и тело.

«Достойнейшие из достойных» подхватили Виктора Ильича под белы ручки, и повели его в светёлку на кровать, хором приговаривая: «Это ничего, это с устатку…».

 

 

6.

 

Ещё не открывая глаз, ещё выдыхая остатки сна, он, постепенно, возвращался в своё тело. Странным было это возвращение, словно после долгой болезни, в горячечном бреду наступил перелом, кризис. Он пришёл в себя, ещё боясь поверить в это возвращение. Чутко прислушиваясь, принюхиваясь, определяя себя в окружающем мире.

Луч солнца, дрожащий на закрытых веках, запах листвы и цветов, щебетанье птиц за окном. Простые и ясные ощущения, знакомые, но, почему-то почти забытые. Почему? Где он был так долго? И он ли это, в самом деле, или это вовсе другой человек, а где же тогда Ухтомцев Виктор Ильич? Надо посмотреть, произвести самоидентификацию.

Открыв глаза, спустил ноги с кровати, встал, прошёлся по тёплым половицам, глянул в зеркало. «Да! Определённо это я, Витя Ухтомцев. А чувствую себя, как новенький. Нилыч кудесник! Приняли-то мы вчера немало…».

Улыбнувшись и подмигнув своему отражению, Витя захватил полотенце, сунул ноги в плетёнки и выглянул из комнаты. Хозяев не было. Оглянувшись на ходики, ахнул: «десятый час, ну и придавил я, с полусуток не меньше!».

Выйдя в сад, посетил дощатый домик-туалет, по достоинству оценив совет Нилыча о видах на природу. Принял душ, побрился, долил через шланг воду в бак.

Решив позавтракать в городе, перед уходом, черкнул записку Нилычу: «Буду вечером, продукты куплю. Витя».

Уже выйдя на крыльцо и захлопнув за собой дверь, Виктор неожиданно обнаружил себя в ловушке. Позади дверь, от которой у него нет ключа, а впереди, у самых ступенек, лохматое чудовище. Громадный пёс, неопределённой породы и самого внушительного вида, перекрыв широкой грудью садовую дорожку, снисходительно изучал незнакомца, помаргивая пуговичными глазками.

«Так ведь это Горошек!» – догадался Виктор и, немного приободрившись, сделал попытку сойти с крыльца. Не тут-то было... Пёс перестал жмуриться, округлил глаза, открыл зубатую пасть и издал такой могучий, низкий, басовый звук, будто внутри его волосатого пуза ударил колокол.

«Ух, ты, ёлки-палки», – прошептал встревоженный Ухтомцев и отступил на исходные позиции, прижавшись спиной к двери.- «И чего теперь делать?».

Пёс ухмыльнулся, продемонстрировав внушительные клыки.

«Лыбится, гад, чувствует своё превосходство. Надо сменить тактику, собаки власть уважают».

– Слушай ты, – строго сказал Ухтомцев. – Отойди, я спешу.

Горошек слушал внимательно, но с места не двигался.

Набрав в грудь воздуха, с железными интонациями, Витя высказал всё, что думает по поводу собачьего племени и Горошка персонально. Присовокупил свою точку зрения о ложном чувстве долга, гипертрофированной подозрительности и презумпции невиновности.

Неизвестно сколько ещё он продолжал бы услаждать собачий слух речами, но тут, в поисках вдохновения, возведя очи горе, резко заткнулся. Под козырьком крыльца, в щели между деревянным брусом и жестяным листом, лежал целлофановый пакетик с рафинадом, а рядом, на гвозде, висел плоский «английский» ключ от двери.

Ухтомцев постучал себя кулаком по лбу. Конечно, пёс знал об этом тайнике, сам он туда добраться, естественно, не мог и просто поджидал каждого выходящего, что бы получить угощение. А Витя ему лекцию читает, болван. Надо ещё отдать должное терпению пса, другой, на его месте, давно покусал трепача.

Виктор Ильич достал кусочек сахара и, со словами: «Всё, лекция окончена», кинул его Горошку. Тот ловко словил рафинад на лету, и довольно урча, немедленно удалился.

«Да, Ильич, с наблюдательностью у тебя дело «швах». Потому, добывая руду информации, просеивай её со всей тщательностью. Не позорься».

И Ухтомцев отправился добывать и просеивать.

 

 

7.

 

Он, конечно, немного поблуждал в переулках, но нарастающий гул центральных улиц и чужеродно мелькнувший за деревьями куб «Привокзальной», указали нужное направление.

Зашёл в довольно приличную кафешку, со столиками на открытой веранде. И отлично позавтракал, заказав яичницу, двести грамм «сухого» и кофе. Теперь пора и по адресу!

– Скажите, товарищ, – обратился он к толстяку, задумчиво дымившему сигаретой за соседним столиком. – Не подскажите, как добраться на улицу Ближний стожок?

– А напополам?

– Извини, не могу. Дела.

– Дела, дела... завязывать надо с делами. Уже наделали – хрен разгребёшь. Конец света скоро, слыхал?

– Слыхал. Так как насчёт адреса?

– А чего адрес? – Мужчина почесал красный в прожилках нос. – Есть такая улица, а ещё есть Дальний стожок и даже Коровий стожок. Так этот Коровий совсем близко, у меня там друг живёт. Пойдём, на троих сделаем?

– Нет. Я так с делами до конца света не закончу. Мне бы Ближний стожок, дом семь.

– Понятно. Тогда смотри сюда. – И мужчина замахал руками, как заправский регулировщик. – Сначала прямо, сквер возьмёшь наискосок. Там фонтан будет, он не работает, но ты его увидишь. От фонтана второй поворот налево, там встретишь Семёна, скажи, что я здесь, пусть подходит. А он, Семён этот, тебе покажет, как идти дальше. Усёк?

– Вполне.

– Молодец. Тогда ступай. Да! Я тут сижу с утра до полудня и вечером после шести. Надумаешь, заходи. Зовусь я: Боря.

– А я Виктор. Спасибо, зайду.

 

 

8.

 

Городок оказался тенистый, зелёный, малоэтажный. Кружево улиц и тихих дворов. Прогуляться было одно удовольствие.

Сумбурное Борино объяснение довольно ладно уложилось в голове. На углу кривобокой улочки, – второй налево, – стоял унылый тип в картузе и сандалиях на босу ногу.

Неуверенно помявшись, Витя поинтересовался у скучного гражданина: – Простите, вы, случайно, не Семён?

– Случайно, да. Семён, – ничуть не удивился «картуз».

– Боря просил передать, что он в кафе.

– Понятно, – опять не удивился мужчина. – Дай на пиво, вечером отдам.

Настроение было настолько хорошим, что Витя, неожиданно для себя, удовлетворил просьбу. После чего спросил, как ему пройти на Ближний стожок и, получив подробную консультацию, продолжил свой путь.

Идти оказалось недалеко. Ухтомцев сразу «узнал» эту улицу, словно уже когда-то бывал здесь. Может во сне? Дежавю? Странное ощущение, немного тревожное.

Мельком взглянув на ржавый указатель, прибитый к дощатому скелету старого штакетника, он зашагал к нужному дому. Дому номер семь, где проживала Лариса Михайловна Извекова.

На высоком кирпичном фундаменте в потрескавшейся скорлупе древней штукатурки, двухэтажный бревенчатый дом. Брёвна тёмные, почти чёрные. На втором этаже шесть окон, на первом – четыре. Ближе к углу высокая, узкая дверь. С покатой крыши тусклым змеем сползает водосточная труба, утыкаясь жадным раструбом в позеленевшую бочку.

Покуривая, Ухтомцев разглядывал фасад строения. Дом, как дом – таких домов по России осталось ещё много. И все-таки от тёмных стен веяло какой-то печальной загадкой, отрешённостью от дня сегодняшнего. Если бы не занавески на окнах, дом мог показаться нежилым, ни единого звука, ни движения.

«Вот так, шагнёшь за эту узкую дверь и провалишься в какую-нибудь временную дыру или иное измерение», – сфантазировал Виктор Ильич.

 

 

9.

 

Но тут, словно разрушая нелепость Витиных фантазий, из дома на крыльцо выпорхнула весьма миловидная и вполне современная девица, лет двадцати пяти.

Облегающие синие джинсы на стройных ножках, высокие шпильки, ярко-желтая майка, над загорелой полоской голого живота. Лицо простое, но миловидное. Макияжа почти нет, или умело наложен.

«Симпатичная», – оценил Виктор.

Взгляд зелёных, широко расставленных глаз, равнодушно скользнул по Ухтомцеву. Помахивая плетёной сумкой, из которой небрежно выглядывал рукав джемпера, девушка шагнула с крыльца и направилась вниз по улице.

Посмотрев ей в след, Ухтомцев спохватился: – Девушка, одну минуту!

Она даже не приостановилась, только лёгкий взмах руки – словно отгоняла назойливую муху.

«Ишь ты, фифа! Видно решила, что я хочу за ней приударить и пристаю по тупому».

Ухтомцев засеменил следом: – Скажите, это седьмой дом? Я ищу Ларису Михайловну Извекову.

Грациозная и неприступная девица остановилась так резко, что он чуть не налетел на неё. Она оглянулась с настороженным любопытством.

– Извекову?

– Да, Ларису Михайловну. Она ведь в этом доме живёт?

– В этом. Только её сейчас нет дома, она на работе. А вы, по какому делу?

– По личному. На работе говорите? Стало быть, загляну вечерком ещё раз.

– Это так срочно?

– Я специально приехал в Выжегду, встретится с ней.

– Приехали? – Девушка неуверенно пожевала губами. Вид у неё был растерянный. Наконец, она решилась. – Лариса Михайловна работает тут, неподалеку. Я могла бы проводить вас.

– Сделайте одолжение! Весьма обяжете.

Кивнув, незнакомка зашагала вперёд. Вид у неё был напряжённый, она, то и дело, искоса поглядывала на идущего рядом Ухтомцева. Похоже, он напугал ее, и она не решалась задавать вопросы.

Тогда он заговорил сам: – А вы хорошо знакомы с Ларисой Михайловной?

– Можно сказать и так.

Ухтомцев решил несколько разрядить обстановку и успокоить девицу, которая принимала его невесть за кого.

– Разрешите представиться – Виктор. Журналист.

– Катя. А вы откуда приехали?

– Из Москвы. Хотите, я расскажу о своей, богатой событиями, жизни?

– Это, верно, очень интересно, – иронично произнесла новая знакомая, – но как-нибудь в другой раз.

– Это приглашение на свидание? Когда? – не смутился Ухтомцев.

Катя засмеялась, тряхнув светлыми волосами.

– Ох, не напрасно ли я вызвалась вам в провожатые? Впрочем, мы уже пришли. Вот здание городского театра. За углом служебный вход – вам туда. Ну, пока-пока!

Кивнув на прощанье, Катя помахала кому-то рукой и, повернувшись, быстро ушла, цокая каблучками. Ухтомцев проводил её взглядом – девушка направилась к стоящему неподалеку, в тени деревьев, темно-вишневому автомобилю. При её приближении дверца машины приветливо распахнулась.

«Ну, да, конечно. Разве такая девушка может быть одна?». – Вздохнув, Виктор глянул на указанное ему здание, и пошёл искать служебный вход. «Провинциальный театр – только этого мне не хватало».

 

 

10.

 

У двери служебного входа две таблички: «Выжегодский драматический театр им. Менделеева» и «Только для сотрудников театра. Вход по пропускам».

«Интересно, причём тут Менделеев? Великий химик, вроде бы, не был страстным поклонником Мельпомены. На досуге Дмитрий Иванович любил делать чемоданы, а вот игрой на подмостках не баловался. Да и родом он, сколько помнится, из Тобольска, а не из Выжегды».

В просторном вестибюле сумеречно, пусто и тихо. За столиком вахтёра никого не было, лишь исходила парком большая цветастая чашка с чаем, и лежал модный женский журнал.

Требовалось навести справки, не болтаться же по всему зданию, в поисках нужного человека – ещё за вора примут. В ожидании покинувшего боевой пост вахтёра, Ухтомцев решил скоротать время и ознакомиться с содержимым доски объявлений, висевшей тут же у стола.

Уже из этих объявлений можно было составить кое-какое представление о здешнем бытии. Несмотря на межсезонье, жизнь в театре не замирала. Расписание репетиций, список актёров вызванных на предварительную читку новой пьесы автора Ф. Утятина под названием «Дым коромыслом или вечерняя истома». Видимо комедия, хотя...

Вот ведь актёрская судьба: мечты юности, годы учёбы, амбиции и разочарования, потаённые ожидания своей заветной роли, интриги... и это всё затем, чтобы оказаться в провинциальном театре и сыграть в пьесе однодневке с дурацким названием.

Ну, это грустная лирика, а вот суровые будни – выговора: осветителю Удальцову – за появление на работе в нетрезвом виде, монтировщику Петрицкому – за появление на работе в нетрезвом виде, актёру Рухлову – за появление... да, все мы люди, все мы человеки.

Что там ещё? Ага, юбиляр – Никита Никитович Валуйский-Валуа. «Поздравляем с семидесятилетием!». Так, с этим понятно.

Далее уже совсем просто: «Продаётся костюм женский, твидовый», «Набор в детскую театральную студию». И, наконец: «Мужики! Просьба незамедлительно вернуть в реквизиторскую муляж головы Медузы Горгоны, из «Одиссея». Пропал после банкета Никиты Никитовича. Кому давал его, не помню. Не подставляйте меня, мужики». И подпись: реквизитор Цыпин.

«Неплохо погуляли у юбиляра», – мысленно констатировал Ухтомцев. «Абсолютно живой, здоровый коллектив!».

– Молодой человек, вы кого-то ждёте?

Витя оглянулся на голос.

 

 

11.

 

Возле стола, образовавшись из воздуха, стояла мелкая старушонка, держа в миниатюрной лапке блюдечко с пирожным эклер. Собственно, старушкой её было трудно назвать, она напоминала преждевременно состарившуюся девочку. Задорные кудряшки на кукольной головке, цветастое платье в оборочку, на ногах белые носочки и лаковые туфельки. Яркие голубые глаза сияют. А голос! Голос тоненький и нежный. Прямо Бекки Тэтчер, так и увядшая не выходя из образа.

– Здравствуйте, – вежливо поклонился Ухтомцев. – Не жду, а ищу.

– А! Так вы, верно, из строительной компании, по поводу ремонта центрального фойе? Меня предупреждали о приезде вашего представителя.

– Нет, я не из компании, я сам по себе. Я журналист.

Лицо старушки посуровело, она резко отставила блюдечко с пирожным и упёрла маленькие кулачки в бока.

– «Выжегодский экспресс»?! Не пущу!

– Это что же так?

– Не велено.

– Почему?

– А то вы сами не знаете? – «Бекки» была полна негодования. – Пишете о нас всякие гадости, а Натан Зиновьевич за сердце хватается! Кто «Бесприданницу» оплевал? Не вы?!

– Не я! И к Натану Зиновьевичу со всем уважением. Жаль не имею удовольствия быть знаком лично с этим выдающимся человеком. И театр мне ваш нравится, есть в нём, знаете ли, атмосфера.

– Атмосфера? Я вашего брата насквозь вижу! Ты написал: «Бесприданница» Натансона – это пляска на костях русского театра»? Ты? Признавайся!

– Да не я! Вы ошибаетесь на мой счёт. Зато вот про вас могу сказать точно – вы актриса.

– Бывшая. Но театру служу по-прежнему.

– Неправда. – Ухтомцев постарался придать голосу искренние интонации. – Бывших актёров не бывает, если они конечно настоящие актёры – это призвание, а не профессия. Я так и вижу вас на балконе!

– Каком ещё балконе? – Буркнула строгая вахтёрша.

– Том самом, с монологом: «Как ты сюда пробрался? Для чего? Ограда высока и неприступна. Тебе здесь неминуемая смерть, Когда б тебя нашли мои родные».

– Я травести. Всю жизнь играла мальчиков и девочек. Джульетту обычно играют любовницы главных режиссёров, я до такого не сподобилась. А жаль, – грустно добавила старушка, – я очень люблю эту роль.

– Жаль, – согласился Ухтомцев, – это ваша роль.

Покивав своим мыслям, не состоявшаяся Джульетта, печально поинтересовалась: – Ты кто, ухарь?

– Позвольте представиться. Ухтомцев Виктор Ильич, журналист из Москвы.

– Из Москвы, к нам?

– К вам.

– То-то я смотрю – пронырливый такой. И что же тебе у нас надо?

– Не «что», а «кто». Сотрудница вашего театра, Извекова Лариса Михайловна.

– Извекова? – Вахтёрша удивлённо тряхнула кудряшками. – Так это наш «зав. лит», ты не ошибся парень?

– А что, «зав. лит» не человек что ли?

– Человек, и притом, хороший человек. Но чтоб из газеты... А по какому вопросу?

– По личному. – Витя решил, что уже хватит развлекать стража порядка. Вахтёры буквально преследуют его. – Так вы подскажите, как её найти?

– Она сейчас на читке. Иди, пока, в фойе погуляй, портреты актёров наших посмотри. Я её, как освободится, подошлю. Скоро.

 

 

12.

 

Витя гулял по театральному фойе. Со стен на него взирали фотопортреты актёров и актрис, положивших жизнь и талант на алтарь служения Выжегодскому городскому театру. Глядя на эти лица, Ухтомцев думал, что роли сыгранные артистом оставляют отпечаток на его физиономии. Вот трагик – хищный профиль, заломленная бровь, стеклянный взгляд. Рядом, то ли прима, то ли первая красавица труппы – портрету лет тридцать, некогда черно-белый, он раскрашен в фотоателье уже недавно, видно красавица не пожелала быть старой моделью на новом фото, предпочтя оставаться молодой и прекрасной вечно. Комик – румяный улыбчивый толстяк без возраста, лицо в склеротических прожилках, помидорный нос – гипертоник и любитель пропустить рюмочку. Молодые актёры – тут только идёт примерка ещё не найденных масок, которые, со временем, станут для этих людей вторым, а может и единственным лицом. Интересно, актёры помнят, как выглядит их истинное лицо, или они прячут его в тёмном закутке, как Дориан Грей свой портрет?

На обитом малиновым бархатом постаменте бледный гипсовый бюст, букетик гвоздик. Сопровождающая латунная табличка поясняет, что перед нами основатель Выжегодского драматического городского театра – У. И. Менделеев. (1902 – 1957г.г.), бывший бессменным главным режиссёром и художественным руководителем ВДГТ в период с 1936 по 1957г.

«Вот и с этим разобрались – великий химик и выдающийся театральный деятель – однофамильцы».

Где-то захлопали двери, загомонили голоса. Мимо Ухтомцева прошли люди – расходились актёры, торопясь по своим делам.

Снова наступила тишина. «Не забудут ли на вахте предупредить Извекову, что я жду её? Пойти покурить пока?» – Виктор взглянул на часы и направился, было, к выходу.

– Постойте! – Цок-цок-цок, – быстрые каблучки. – Это вы меня искали? Я Извекова.

Ухтомцев быстро обернулся: да, это она. Бывает так, что реальный человек, ложится в придуманный тобой образ точно, без зазора, как пазл. И ты его сразу узнаёшь. Именно так сейчас и случилось.

Он стоял и молчал, сам не зная почему. Может быть потому, что это был первый реальный человек из истории, которую он растил в себе.

– Что же вы молчите? Вы Ухтомцев? Мне сказали, что…

Он глубоко вздохнул: – Да-да, простите. Я Ухтомцев, корреспондент, из Москвы.

Она смотрела на него удивлённо и кивала.

– Но чем я могу быть вам полезна?

– Лариса Михайловна, вы не волнуйтесь. Я хочу попросить, рассказать мне об одном человеке. Я собираюсь писать о нём. Мне сказали, что лучше вас, его никто не знал.

– Да? И о ком же? Кто вас интересует?

– Солин. Солин Еремей Игоревич.

Её лицо сделалось страдальческим, брови сложились домиком, рот приоткрылся.

– Господи, да зачем же?! Столько лет никто... и, вдруг…?

– Ничего не вдруг. – Ухтомцев пожал плечами. – Просто пришло время рассказать о незаслуженно забытом большом писателе, драматурге и незаурядном человеке, чьё творчество, между прочим, вошло в золотой фонд отечественной и мировой литературы!

Она потёрла горло рукой, лицо бледное: – Как поздно…

– Вам плохо?! Может, присядем где-нибудь? – переполошился Витя.

– Нет-нет, на воздух. Лучше пройдёмся.

 

 

13.

 

Они гуляли по городу. Лариса Михайловна вызвалась добровольным экскурсоводом. Казалось, нет улицы, и даже дома, о которых она не знала какой-нибудь примечательной истории.

В тенистом скверике на взгорке, у памятника Ленину, она обратила Витино внимание даже на небо. Оказалось, именно тут, в тысяча девятьсот шестнадцатом году, было чудесное явление. Из белоснежных кучевых облаков снизошёл золотой луч. В сиянии, которого явственно различалась призрачная фигура, показавшая изумлённому местному люду кулак! По истечении некоторого времени, таинственная фигура бесследно растворилась в небесной вышине, оставив народ в сильном смятении.

Справедливо рассудив явление, как грозное предзнаменование – всем миром порешили поставить в этом месте часовню, где и замаливать грехи. Часовню поставили, но то ли плохо молили, то ли времени не хватило всё отмолить, только грянула революция, а следом братоубийственная гражданская война. Мир треснул и разделился на «своих» и «чужих». Одна из сторон, как водится, победила. Вследствие чего, недавние молельщики, усердно возводившие часовню, с не меньшим усердием сровняли её с землёй. По необъяснимой логике, установив на её месте памятник вождю мирового пролетариата.

– Вам интересно? Нравится наш город? – Тут Лариса остановилась и, как показалось Ухтомцеву, хитро взглянув на него, строго добавила: – Только давайте без этих снисходительных реверансов!

Они гуляли уже часа полтора, и за это время Извекова никак не коснулась интересующей его темы. «Присматривается, примеряется к разговору, хочет понять кто я. Не стоит её торопить». – Понял Виктор.

– Очень нравится, честно. А что это за дом с колоннами, какая старина в нём чувствуется!

Лариса усмехнулась, оценив его выдержку.

– Дом-то? Бывшая усадьба, очень старая. Фасад немного перестроен бывшими хозяевами в девятнадцатом веке. Сейчас тут одно очень серьёзное учреждение, а некогда, по городской легенде, в этом доме ночевала сама императрица Екатерина Вторая, будучи проездом в нашем городке. И, якобы, осталась весьма довольна оказанным приёмом и свежестью здешнего воздуха. Чудесно выспалась!

– Совершенно согласен с её императорским высочеством. Вы знаете, Лариса Михайловна, я тут устроился на постой к одним очень милым людям. Снял комнатку в чудесном доме, с совершенно тропическим садом.

– Всё в превосходных величинах? – усмехнулась она.

– Да, в превосходных. В новом месте надо переспать, пропитаться им... Проснулся нынче утром со странным чувством – будто долгой ночью мне снилась чужая жизнь – мутная и тягостная. И вот я очнулся, страшный сон позади. Всё хорошо, всё прекрасно и жизнь – настоящая жизнь – только начинается. Уж не знаю, воздух ли виной таким фантазиям?

Он посмотрел на Ларису, опасаясь какого-нибудь выпада или даже иронии с её стороны. Но женщина была серьёзна.

– Странно, – медленно произнесла она. – Вы ведь не были знакомы с моим мужем? Нет? Знаете, Еря приехал в Выжегду уже очень больным человеком. Он ведь сильно пил последний год в Москве. Его рвало кровью, ночами почти не спал. Уверял, что видит бесов.

Мы, когда сошлись, я, поначалу, сильно испугалась. За себя испугалась... Как поняла, что он мой, что никуда от него не денусь, не брошу – ужаснулась. Где силы взять, как спасать его? Боялась, что он умрёт там, в страшном городе – пожиравшем его заживо – и увезла его сюда.

Так он, по приезде, говорил мне подобное тому, что вы мне только что сказали. Почти слово в слово, мне даже показалось, что вы цитируете.

– Показалось. Но я, может быть, хорошо понимаю, что он чувствовал. Увезя его сюда, вы продлили ему жизнь.

– Он тоже так считал. Я и сама видела, как он начал оживать.

Ухтомцев смотрел на эту женщину, слушал её голос, и московские эпизоды из жизни Солина – вызывавшие раздражение своей нарочитой бессмысленностью и вздорностью – начинали обретать смысл и глубину. Истеричный, хамоватый, драчливый эгоцентрик, постепенно уходил, оставляя образ измученного, загнанного до смерти человека.

Виктор тихонько тронул Извекову за руку: – Лариса Михайловна, вы расскажите мне о вашем муже? Это просто необходимо, только вы можете это сделать. Та куцая информация, которую мне удалось собрать о Солине, даёт крайне искажённый образ этого человека. Помогите мне восстановить справедливость.

Извекова смотрела на него, слушала, кивала в такт его словам, но он видел, что мыслями она сейчас далеко – в другом времени, с другим человеком. Он попробовал вернуть её к действительности.

– Кстати, Лариса Михайловна, если вы позволите, мне хотелось бы навестить могилу. Поклониться, отдать, так сказать, дань…

Она рассеянно поинтересовалась: – Простите, я задумалась и немного упустила... Чью могилу вы хотели бы навестить?

– Ну, как чью? Еремея Игоревича, естественно. Солина. Мне так и не удалось найти информацию, где он похоронен. Поэтому, может быть вам это будет… – он не договорил, потому, что Извекова, взглянув так, словно видит его впервые, вдруг закрыла лицо руками и отвернулась. Плечи её задрожали.

«Чёрт, только рыданий мне не хватало. Надо её как-то успокоить». – Виктор беспомощно озирался, не зная, что предпринять.

Но тут, Извекова отняла руки от лица, и резко обернувшись, с интересом посмотрела на него. Глаза её были сухи, и он мог бы поклясться, что она старательно поджимает губы, сдерживая смех. «С головой у нее, что ли, не всё в порядке», – испугался Витя.

Шумно выдохнув, Лариса Михайловна покачала головой: – Вот, что, господин сыщик, я вижу нам действительно о многом надо поговорить. Поэтому, милости прошу ко мне в гости. Давайте завтра, часикам к семи вечера подходите. Где я живу, знаете? Отлично, буду ждать. А на сегодня, пожалуй, достаточно. Что-то я устала, да и потом столько впечатлений от вашего визита... – не сдержавшись, она смешливо фыркнула.

Ухтомцев, смущённый её странным поведением, тем не менее, горячо поблагодарил за приглашение.

– Непременно буду!

– Знаете, Виктор…?

– Ильич.

– Да. Знаете, Виктор Ильич, вы мне понравились. А теперь до свидания. – И ещё раз, улыбнувшись ему, она легко зашагала вниз по улице.

Проводив её взглядом, Виктор решил, что с него на сегодня тоже достаточно. Пора возвращаться домой, к Нилычу.

 

 

14.

 

Шёл не торопясь, рассеянно поглядывая по сторонам, прокручивая в голове состоявшуюся беседу. Памятуя уговор, заглянул на небольшой открытый рынок, накупил всяческой снеди. Уже вечерело, когда взмыленный, обвешанный пакетами, Витя ввалился в дом, застав обоих хозяев на месте.

Михаил Нилович неподвижно сидел на табурете, установленном поверх расстеленных на полу газет, шея его была обложена белой тряпицей. Марья Васильевна ходила вокруг, хищно пощёлкивая ножницами.

– А, явился! – не поворачивая головы, сказал Нилыч. – Мы уже хотели идти тебя искать, думали – заблудился.

Виктор бухнул на стол пакеты и доложил о покупках.

– Ай, молодец! – восхитился Михаил Нилович. – Куда же столько? Десятерым не съесть. Ну, да ладно. Сейчас Маша живо такой ужин сварганит – пальчики оближешь. Да, Маш?

– Не вертись, а то ухо отрежу, – орудуя расчёской и ножницами, «миролюбиво» буркнула Марья Васильевна. – В кои-то веки жилец ответственный появился. Иной жилец, он как? Принесёт пару консервов: «На, Васильевна, устрой нам праздник живота!». А тут, сама вижу – с пониманием человек.

Несмотря на ворчливый тон, на Ухтомцева посмотрела благожелательно.

– Ты, вот что, дружочек: отдохни пока, умойся, сигареткой подыми. А я тем временем ужин приготовлю, не хуже чем в ресторане будет.

– Она может! – поддакнул Нилыч.

– Сиди уже! Господи, досталась же человеку такая голова. Не голова, а кочерыжка волосатая!

Ужинать сели в беседке: стол и пара скамеек, под развесистой яблоней.

– На воздухе потрапезничаем, вечер уж больно хорош, – пояснил Михаил Нилович. Тут же похвалился: – Я, Вить, переноску сюда по ветвям прокинул. Лампочка светит. Наливай да пей – мимо рта не пронесёшь.

Марья Васильевна и правда расстаралась. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, накрыла чудный стол: мясо с отварной картошкой, колбаска, селёдочка, зелень. И, конечно, пара бутылочек домашнего эликсира. Сегодня была «рябиновка».

За едой разговоры вели самые общие: посетовали на цены, правительство, как водится, поругали... Гостя досужими расспросами не утруждали. А потом и вовсе оставили в стороне от разговора, не беспокоили.

Виктор Ильич, сытый и разомлевший, лениво покуривал, привалившись к спинке скамьи. Ему было спокойно и по-домашнему уютно.

Михаил Нилович и Марья Васильевна увлечённо переговаривались вполголоса. Было видно, как этим двоим хорошо и интересно друг с другом. И присутствие постороннего, но симпатичного им человека, нисколько не мешает. Эти двое, сидят себе, видя, только друг друга.

Она, по-бабьи, подперев кулаком румяную щёку, смотрит, чуть улыбаясь, на него. Он, помогая словам взмахами быстрой руки, азартно травит ей какую-то свою хмельную байку.

Маша и Миша. Не «старосветские помещики», конечно, но ей-ей, давно Виктору Ильичу не было так славно!

 

 

15.

 

Затушив окурок, прикрыв глаза и отстранённо слушая журчанье двух голосов, Витя погружался в странное оцепенение. Голова чуть кружилась – то ли от выпитого, то ли от здешнего воздуха, который некогда так восхитил императрицу.

А воздух был живой – отличный от московского, выхолощенного и злого. И не только в воздухе дело... Две среды обитания, полярные по своей сути, как «живая» и «мёртвая» вода.

Мегаполис – чудовищный уродец, слепленный из мёртвого материала и оживлённый, по нелепой прихоти больного человечества. Убивает, как положено, возомнившего себя Богом, создателя.

Когда и почему мы взяли из рук глумливой цивилизации не ту чашу? Неизбежен ли был такой выбор? Можем ли мы ещё дотянуться до чаши «живой». И надо ли это нам – так восторженно пророчащим себе неминуемую гибель? Что за склонность у человечества к апокалипсическому суициду? Не отсюда ли господствующая сегодня доминанта нашей жизни – освобождение от любых моральных норм и обязанностей? Всё равно подыхать и праведникам и грешникам, так уж напоследок…!

Возможность жить и дать жизнь последующим поколениям, неразрывно связана с понятиями: совесть, мораль, вера. Этот путь труден. Леность души подсказывает другую дорогу, проще: под девизом милейшей мадам Помпадур «После нас хоть потоп!» – опрокинуться в бездну, ухватить всё до чего способны дотянуться – в злорадном расчёте утащить за собой как можно больше, чтоб другим не досталось.

…Почувствовав ощутимый щелчок по лбу, Виктор Ильич растерянно заморгал, прервав размышления. Нет, это не хозяева расшалились, они, по-прежнему, негромко разговаривали, не думая тревожить придремавшего гостя.

Ага, вот это кто! На плече раздражённо перебрал лапками здоровенный ночной мотылёк. Налетавшись вокруг абажура, ослеплённый электрическим светом, пузатый чёрт сбился с курса и со всего маху впечатался в лобешник мыслителю. А теперь, оглушённый, перебирая своими кривыми ножками, тоже, небось, костерил прогресс и человечество.

«Спасибо, брат, вовремя». Ухтомцев усмехнулся и вздохнул: «Нет, все-таки я городской человек. Вокруг такая благодать, а я рассуждаю о судьбах человечества. Вместо того, что бы наслаждаться чудным вечером».

Сгущались сумерки, о жарком дне напоминало тепло отдаваемое прогретой землёй. Воздух неподвижный, бархатный. Успокоенные деревья прислушиваются, как бегут по их капиллярам накопленные за день соки. Луны за листвой не видно, но она уже здесь: на садовых дорожках, на, ставшей серебряной, траве, на старом крыльце – вдруг, обретшем строгость форм и скупую геометрию.

Господи, как хорошо! Кажется, вот и всё – теперь остановиться, замереть, сохранить себя в этом покое и неге.

Вите хотелось плакать и говорить стихами, но он просто поблагодарил хозяев за чудесный ужин и пошёл спать.

 

 

16.

 

На следующий день, в семь вечера, он вновь был у дома Извековой. Вид имел представительный: белая рубашка с галстуком, букет роз и бутылка коньяка в пакете.

Уже на месте Ухтомцев сообразил, что не знает номера нужной ему квартиры, потоптался, с надеждой посмотрев на дверь – не выпорхнет ли давешняя девица. Нет, придётся искать иной источник информации.

Лёгкое постукивание по стеклу, заставило его поднять голову. В окне второго этажа он увидел Ларису Михайловну, она приветливо помахала ему рукой и показала четыре пальца.

«Четвёртая квартира», – понял Виктор и, войдя в подъезд, поднялся на второй этаж. Не успел он нажать кнопку звонка, как дверь распахнулась ему на встречу.

Хозяйка в лёгком цветастом сарафане, улыбающаяся, выглядела очень молодо.

– А я ждала вас. Здравствуйте, проходите. Хорошо догадалась выглянуть – а там вы, с таким потерянным видом. Давайте цветы сюда, я их в вазу поставлю. А это что? Коньяк? Тогда не чай – кофе? Чудесно. Проходите-проходите, у нас всё просто.

Она немного кокетничала – комната хорошо и очень уютно обставлена. Всё очень по-женски, никакого ощущения мужского присутствия в доме.

– Вот кресло, присаживайтесь, я сейчас. Курите? Курите, не стесняйтесь, я и сама дымлю. Сейчас окно открою, не страшно.

Пять минут спустя, они пили коньяк и кофе. На журнальном столике цветы в хрустальной вазочке и тарелочка с домашним печеньем.

Ухтомцев вкратце рассказал предысторию визита к ней. Лариса слушала, курила, щурясь от дыма, разглядывала визитёра.

– Ясно. Целое расследование. А это, что у вас, диктофон? Нет, я не против. Даже как-то упорядочивает речь. Как бы вы хотели построить наш разговор, в форме интервью, или…

– Или. Честно говоря, Лариса Михайловна, я не знаю, как выстроить вопросы. Надеюсь, вы сами определите, что надо сказать о человеке, о котором вы знаете многое, а я почти ничего.

– Можно просто Лара. Давайте выпьем коньяку.

Извекова пила коньяк мелкими глоточками, смотрела прямо перед собой, собиралась с мыслями. Когда она заговорила, Виктор, бросив извиняющийся взгляд, нажал кнопку диктофона.

Впоследствии, он будет много раз прослушивать запись, профессионально вычленяя каждый интересный факт, каждую деталь, возвращаясь помногу раз то к одной фразе, то к другой.

Сейчас же, Ухтомцев слушал Лару, как простой собеседник, отмечая разве общую манеру речи, немного забавляясь повествовательному стилю который она выбрала – словно пересказывала некогда прочтённую и зацепившую за душу историю. Говоря о Солине, трогательно вставляла такие обороты, как: «тогда он подумал», «вдруг, он почувствовал», «тут он усомнился». О себе говорила в третьем лице. Давая понять – ничего личного, только факты.

 

 

17.

 

И так: Солин. Мальчик выросший в поселке у большой сибирской реки. Безотцовщина. Мать – женщина добрая, но непутевая, с пристрастием к рюмочке. Неустроенный быт, тяжёлый труд, безденежье. Люди: много бывших заключенных на поселении.

Первые яркие впечатления об окружающем мире построены на контрастах: жестокость и благородство, безудержная удаль и трусливое предательство, бескорыстие и расчётливая подлость. И всё это по-детски сочно, выпукло, без полутонов.

Отрочество: чувство восхищения и ужаса перед непостижимостью жизни, стремление и невозможность принять её такой, как она есть. Обращение к книгам. Учительница литературы из маленькой поселковой школы – поощрявшая и направлявшая его тягу к чтению. Робкие опыты самостоятельного литературного творчества. Стихи и небольшие очерки о «людях труда», отсылаемые в районную и областную газеты.

Юность: окончание школы-восьмилетки, отъезд в областной город, поступление в лесной техникум. Знакомство с театром – смешанное впечатление: волшебное превращение слов в действо и раздражающее нагромождение тяжеловесных сценических условностей. И опять стремление разобраться, докопаться до сути, найти совершенное соотношение между словом и его воплощением. Кавалерийский наскок на драматургию, написания первых пьес – позже охарактеризованных Солиным, как «хвост головастика» и безжалостно им же уничтоженных. Отчаянное понимание несовершенства создаваемых текстов. Осознание собственной никчёмности, бегство от себя – полный отказ от литературы, уход из техникума, устройство разнорабочим в геологическую партию.

Служба в армии. Демобилизация – недолгий, оставивший тяжёлый осадок, визит в родной поселок. И снова областной центр. Творчество – как смертельная болезнь, как наркотик: сладко манит, мучит, убивает. Но только такой судьбы он хочет! Поиск своего голоса, своего места, бесконечные сомнения и неудовлетворённость.

Новый заход в драматургию, уже на качественно ином уровне. Стремление наладить связи в театральных кругах города. Работа дворником, сторожем, истопником. Общество таких же «молодых и непризнанных», ощущение полно тупика и безысходности. Первые серьёзные проблемы с алкоголем. Тягостные запои, сменяющиеся периодами полного затворничества. В эти периоды он пишет. Пишет, понимая абсолютную невозможность сценического воплощения своих пьес. Но он не может и, главное, не хочет писать по-другому.

Постепенно его работы приобретают ту форму, которая становится авторским стилем – пьесы для чтения. Он говорил: «Это, как в качественной живописи – детальная прорисовка не требуется. Важно точное попадание в реальность, плюс честная художественная интерпретация этой реальности. По выражению глаз, по единому световому блику – сразу можно понять, что за человек изображён на портрете и какой мир окружает его.

Так же и здесь: в мимолётном диалоге, даже, порой, в единой фразе, сочном слове – верная краска в образ моего героя, черты его характера. Два-три точных мазка и картина обретает узнаваемые очертания, глубину, воздух... Так, обходясь без схематичных авторских ремарок и пресных пояснений, читатель становится не только зрителем невидимого театра, но и соавтором – трансформируя увиденную им сцену под себя.

Принципиально нового в таком подходе нет – в лучших образцах литературы и драматургии все перечисленные мной составляющие присутствуют. Остаётся лишь взять их на вооружение и сделать доминантой собственного творчества. Вот и всё!».

Сформулировав свои идеи, Ерёма стал воплощать их на бумаге. Кода понял, что у него получается, отправился в Москву.

Лариса мягко улыбнулась Ухтомцеву.

– Московский период жизни Еремея Игоревича – это отдельный разговор. Давайте прервёмся.

Она рассказывала два часа. И как рассказывала! Позже, прокручивая диктофонную запись, Виктор Ильич будет профессионально подмечать каждую важную деталь, каждую подробность. Создавшийся было легковесный образ скандалиста и эгоцентрика Солина, осыпался как шелуха, обнажая сердцевину подлинной личности этого всё ещё не очень понятного Виктору человека.

Ухтомцев всплеснул руками: – Лариса Михайловна, я вам так благодарен! То, что вы рассказали очень важно для меня.

– Знаете, Виктор, когда вы появились, я поняла, что просто обязана рассказать всю правду о муже. Он не заслуживает глупых легенд и нелепых домыслов о себе. Вам я поверила, вы справитесь. Надеюсь, ваше расследование не предполагает каких-то сжатых сроков?

Перед мысленным взором Ухтомцева промелькнул грозный облик издателя Вани Кондрашова. Промелькнул и исчез. Сам требовал глубокого проникновения в образ.

– Нет, что вы! Я ваш преданный слушатель, пока не надоем.

– Тогда время есть, – рассмеялась Извекова. – Я сейчас принесу кое-какие фотографии. Посмотрите, вам любопытно будет. А сама всё-таки займусь чаем, у меня, для такого случая, имеется чудесное вишнёвое варенье.

 

 

18.

 

Ухтомцев вспомнил, как лет десять-двенадцать назад, он с жадность хватался за любую информации о Солине. Интернет тогда ещё не был в широком употреблении, приходилось обходиться тем, что было в печатных изданиях. Статьи, относящиеся к концу восьмидесятых, началу девяностых, Виктора разочаровали. Появление этих материалов и недолгий всплеск интереса к подзабытому литератору, был обусловлены общим периодом в жизни российского общества – дали отмашку: «можно». А «можно» стало многое! Десятки, а то и сотни имён, незнакомых, или почти незнакомых широкой публике, обрели известность. Ещё недавно гонимые цензурой писатели, художники, режиссёры, музыканты – казалось бы, навсегда перестав быть изгоями – наконец добрались до истомившегося без настоящего искусства народа. Народу сказали: «кушать подано»! Народ не заставил себя ждать, азартно набросившись на предложение.

Первыми к интеллектуальной кормушке протырились эстеты. Шумно попировали, обменялись сочными репликами. Закатывая в утробном экстазе глаза, стонали: «О! Как долго мы этого ждали…», а потом, деликатно рыгнув в кулачок, пошли заниматься своими делами.

Следом была допущена демократическая интеллигенция, которая, как водится, устроила на столе настоящий погром. Весело покидавшись друг в друга модными цитатами, поплясав на костях и одурев от вседозволенности, быстренько разругались и передрались. Разошлись, оставив грязь и устойчивое зловоние.

Потом в открывшееся культурное пространство наведались представители старой советской интеллигенции, не нашедшие своего места в новой реальности, обнищавшие ещё более, чем при «советах». Плакали от умиления, вылизывали роскошные тарелки и, завернув «с собой», тоже уходили.

Все эти «нашествия» оставили выжженную территорию, куда окончательно и бесповоротно заросла народная тропа. В этих зарослях буйным цветом расцвели сорняки массовой культуры, тут уже восторжествовали «жвачные» представители нашего общества – их час пробил! На этом всё и закончилось…

И вот сейчас, листая альбом, предложенный Ларисой Михайловной, Виктор всматривался в лицо человека, о котором пытался узнать как можно больше. Человека талантливого, чья жизнь и творчество, тем не менее, так и не оказались востребованными в полной мере.

Заурядная внешность, ничем не примечательный, случайный прохожий... И судьба его, при всей своей трагичности, не представлялась исключительной. Пока Извекова рассказывала о муже, Витя ловил себя на мысли, что нечто подобное, в тех, или иных вариациях, он уже слышал, и сам испытал... Потому, что это была судьба не отдельно взятого человека, а судьба всего поколения, даже двух. Что приводило к таким вот общим местам.

«А вот это уже важно», – отметил про себя Ухтомцев. – Сейчас люди моего, или чуть старшего возраста кинулись наперебой рассказывать «о времени и о себе». Казалось бы – интереснейший пласт истории, на изломе двух эпох – есть, что сказать. Ан нет, ничего стоящего так и не написано, неважно всё как-то: частности жизни, сдобренные мрачноватым ёрничеством, с излишней грязцой, надрывностью, выкриками в адрес давних обидчиков... Разве об этом надо писать?! Поколение так и не смогло осмыслить само себя?

Новые пророки не появляются, а как смешно и жалко выглядят ныне здравствующие идеологические кумиры прошлых лет, продолжающие бороться с уже не существующим режимом. Не желающие, а главное не способные говорить о чём-то другом! Они – дети своего времени, вырвавшиеся из него и, всё равно, навсегда оставшиеся в нём.

 

 

19.

 

– Здравствуйте. – Голос за спиной Ухтомцева раздался так внезапно, что, вздрогнув, он едва не уронил альбом. Виктор оглянулся, и альбом всё-таки упал, вывалив на пол часть своего содержимого.

В дверях стояла давешняя знакомая Катя. Подняв изящные бровки, с любопытством разглядывала Виктора.

– Я поздоровалась с вами, что же вы? – Её явно забавляло его замешательство.

– Простите. Г-хм… Здря... зря... здравствуйте, – севшим голосом пролепетал он. – Это вы?

– Я. А где мама?

– Мама? Чья мама? – Шестерёнки в голове Вити только-только начинали раскручиваться.

– Моя мама. Лариса Михайловна.

Тут мысли о судьбах поколения разом вылетели из головы биографа и следопыта – он понял то, что должен был понять давно.

– Ну, да! Конечно. Вы, Катя – дочь Ларисы Михайловны Извековой. Ваша мама на кухне, готовит чай.

– Какой мощный ум, какие незаурядные аналитические способности. Нечасто встретишь такое... такую личность. – Пытаясь сохранить серьёзное выражение лица, прокомментировала девушка Витино открытие.

Чувствуя, что натурально краснеет, Виктор Ильич сполз с кресла и, присев на корточки, принялся собирать разлетевшиеся по полу фотографии.

– Давайте я вам помогу. – Сделав пару быстрых шагов, Катя резко присела, и они стукнулись с Виктором лбами. Сердито посмотрев друг на друга, одинаковыми движениями потёрли ушибленные места и тут же рассмеялись.

– Простите, я такая неловкая.

– Нет, это я…

– Так вы и есть, тот сыщик, о котором рассказывала мама?

– Шерлок Холмс и майор Пронин вытерли бы об меня ноги. Ведь я ещё при первой нашей встрече мог догадаться кто вы.

– Могли бы, могли бы... вон там ещё одна фотка, под креслом. Достаньте, пожалуйста, мама очень ими дорожит.

Когда Лариса Михайловна, с чайным подносом, вошла в комнату, Катя и Ухтомцев сидели рядом.

Дочь, мельком взглянув на мать, тряхнула чёлкой: – Привет, мам! А мы уже познакомились с Виктором Ильичем.

Катя водила пальчиком по фотографиям в альбоме, делая пояснения: – Это дядя Коля, тётя Паша... Ну, это совсем не интересно... А это я, в первом классе, правда, прелесть?

Потом пили чай с обещанным вареньем. Говорили о местном театре. Оказалось, Катя тоже там работает. Она и художник по костюмам и гримёр. «Зарплаты у нас маленькие, приходится совмещать».

В своё время, младшая Солина занималась живописью. Большого художника из неё не вышло, а вот юношеское увлечение моделированием одежды неожиданно развилось и принесло свои плоды.

– В прошлом году, у меня был настоящий праздник, – оживлённо говорила Катя. – Мне доверили самостоятельно разработать костюмы к новой постановке нашего театра «Сирано де Бержерак». Такая пьеса! Представляете, как я волновалась? Финансирование было минимальным, но я ухитрилась буквально из ничего сделать костюмы, отмеченные дипломом на ежегодном фестивале областных театров.

Ухтомцев благодушествовал, он чувствовал себя большим и добрым. Ему было приятно слушать разговоры этих двух женщин, и было приятно внимание, с каким они отнеслись к нему.

Когда он, наконец, засобирался восвояси, уговорились созвониться в ближайшие дни, как Ухтомцев расшифрует и отредактирует диктофонную запись.

– Вот только распечатать не на чем, компьютер нужен, – посетовал Витя.

Катя махнула рукой: – А вы приходите послезавтра к нам в театр. Там, по субботам, в дирекции никого не бывает. Есть свободный компьютер.

– А удобно?

– Удобно, удобно, я договорюсь.

Затем, она вызвалась немного проводить Ухтомцева. Тот возмутился: – Да вы что?! Ночь, хулиганы…

Катя засмеялась: – Я же выросла на этих улицах, так что хулиганов, как бывших, так и нынешних, знаю, как облупленных. Хорошие всё ребята. Идёмте, буду вам телохранителем.

Они шли рядом, по тихим, пустынным улицам. Ночь, тёплая, безветренная, сонно ворочалась в тёмных палисадниках. На небе, растолкав круглым задом облака, уселась луна – бледная, печальная.

Шли молча, но в этом не было никакой неловкости. Ухтомцев искоса поглядывал на Катю. В лунном свете её лицо выглядело строгим и отстранённым. Думала о чём-то своём.

И Виктор думал о своём, поймав себя на мысли, что давненько ему не приходилось вот так не спеша шагать рядом с симпатичной девушкой по ночным улицам. Случались, конечно, какие-то женщины – приходили, уходили... Оставляя после себя пустоту и горечь. И он спокойно и отстранённо привыкал к мысли, что верно уже никогда, никогда не случится в его жизни та искренняя, уносящая в другие измерения, настоящая любовь, которая случается с людьми только в молодости. Привыкать-то привыкал, но всё же где-то в самом затаённом уголке души, ещё жило, шевелилось заветное «а, вдруг…!»

Остановились на углу широкой, людной улицы.

– Дальше вы сами. – Катя тронула его за руку. – Так значит до послезавтра. Приносите свои бумаги, я встречу вас возле театра, в двенадцать. Кабинет с компьютером будет в полном вашем распоряжении. До свидания.

Она ушла, обернувшись и помахав ему рукой. Ухтомцев постоял, глядя ей вслед, и зашагал домой – к Нилычу. Походка его была легка…

 

 

20.

 

Витя сидел за садовым столиком. Утреннее солнце пробивалось сквозь листву, мельтеша резными тенями по исписанным листам бумаги, лёгкий ветерок, то дело подхватывал их, норовя унести с собой.

Вот уже третий час Ухтомцев щёлкал диктофоном, расшифровывая запись и перенося рассказ Извековой на бумагу. Чертыхался, разминал пальцы, крутил затекшей шеей – давненько ему не приходилось столько писать от руки. Да и вообще, та работа, которой он сейчас занимался – некогда бывшая простым и рутинным процессом – сейчас давалась ему тяжело.

Нет, Лариса Михайловна тут была не виновата: лаконична, последовательна, язык безукоризненный – бери и переноси на бумагу. Дело в нём самом: годы, проведённые Виктором Ильичём вне профессии, давали себя знать – физической и эмоциональной ломкой. Работа шла медленно.

Раздражённо побултыхав наполовину опустевшей сигаретной пачкой, Ухтомцев всё же закурил и сморщился. То ли от курева, то ли от ставшей такой очевидной мысли: «Не могу. Ни на что не способен», его затошнило. Сплюнув горькой слюной, потёр горящий лоб.

Тут шлёпая босыми ногами, в одних трусах, появился Нилыч.

– Утро доброе. Чего плюешься, писака? Гляжу, из кустов дым столбом. Ты тут не горишь часом?

– Горю, Нилыч. Горю синим пламенем.

– О-хо-хо... – Нилыч присел напротив. – Чего так?

– Да вот, не идёт работа. Вроде всё есть, а не идёт. Живой рассказ на бумаге умирает – не пойму в чём дело, раньше-то я с такой рутиной на раз-два справлялся…

Михаил Нилович покивал, погладил маленькой жёсткой ладонью дощатую столешницу и внушительно произнёс: – Был у меня, Вить, один газосварщик знакомый. Представь себе человечище – два метра ростом, косая сажень в плечах, голова не голова, а кочан с глазами. И при таких вот габаритах голос имел тонкий и нежный, что твой Робертино Лоретти. Стеснялся этого и неразговорчив был, молчун. Молчун, да и вообще мужчина суровый. Мнение обо всём имел сугубо личное, ни с кем никогда не спорил. Они, молчуны, ведь как: им какие доводы ни приводи – выслушают внимательно, а потом дадут в лоб оппоненту, и всё... спор окончен.

Да... к чему это я тебе рассказываю? А вот, вспомнил! Весь город знал за этим сварщиком особенность: если он, во время работы, молчит, как камень – значит всё, сливай воду. Значит в завязке он. Такое наварит, ой, мама родная.

Но стоило ему принять на грудь дозу вдохновенную, то его хоть на сцену выпускай! Шов кладет как хирург, да ещё поёт при этом! Да как поёт, народ специально собирался послушать. И «Беловежскую пущу», и « С голубого ручейка…», и «Соловей» Алябьева, всё мог, прямо концерт по заявкам. Со стороны оно, может, и жутковато смотрелось: вылитый бегемот, весь в искрах и такие рулады выводит тонким голосом. Некоторые особо впечатлительные в обморок шлёпались. Но если отвернуться, или просто глаза прикрыть, то честно скажу, до слёз пробирало.

К чему я это…? А вот! Спросил я раз этого сварщика, почему у него с трезву и без арии работа не идёт? Хотел он мне вроде в лоб дать, но потом передумал и ответил. Потому, говорит, что работа без души, это процесс созидания мёртворождённых вещей, которыми мы загромождаем свою жизнь, лишая её света и воздуха. Участвовать в этом процессе унизительно. Его же личная душа, зажатая в тиски обыденности, включается исключительно от водки – возводя простого ремесленника в ранг художника.

Окончив рассказ, Нилыч многозначительно помолчал и, постучав кривым пальцем по разложенным листам бумагам, пояснил: – Усёк, Вить? Значит в той работе, которой ты сейчас занимаешься, одного ремесла мало – тут надо душу подключать. А это дело индивидуальное: кому для включения душевных сил, достаточно просто водочки тяпнуть, кому песню хорошую послушать, кому влюбиться... А бывают тонкие натуры, им на ногу наступят – глядишь, уже плачет в уголку, стихи сочиняет. Во, как! Тебе на ногу наступить?

– Нет, спасибо, – улыбнулся Ухтомцев.

– Ну, тогда сам поищи, где у тебя душа торкается. Не получится, обращайся, попробуем универсальный метод сварщика.

Нилыч поднялся с лавки, сочувственно подмигнул и удалился. А Витя продолжил работу, в чутком ожидании, когда «торкнет» его замешкавшаяся душа.

 

 

21.

 

Суббота. Ухтомцев разместился в приёмной директора театра за секретарским столом и шлёпал по клавишам компьютера. Катя присела на подоконнике. Болтая ногами, щёлкая диктофоном, просматривала уже отпечатанное, время, от времени что-то там подчёркивая, обводя, поправляя.

Витя поглядывал на её изящную фигурку в облегающих джинсах и тоненьком джемпере. Как она, хмурясь, поправляет падающие на глаза волосы.

Почему-то вспомнилась школа... Хотя, понятно почему, сейчас он напоминал робкого ученика, пялящегося во время урока на первую красавицу класса.

Один раз, подняв глаза, она перехватила его взгляд и улыбнулась, открыто и приветливо. Ухтомцев спохватился и забарабанил по клавишам с удвоенным усердием. Про себя разозлился: « Ей Богу, как мальчишка!».

За окном длинно посигналила машина. Катя выглянула, поморщилась. Отложив работу и буркнув: «Я сейчас», вышла.

Виктор Ильич рассеянно кивнул, допечатал страницу и, потянувшись до хруста во всём теле, отправился к окну: посмотреть, что там начиркала строгая помощница. Закурил, открыв фрамугу.

Окна дирекции располагались во втором этаже с фасада и выходили на улицу. Там Ухтомцев увидел Катю, стоящую возле уже знакомой ему иномарки, к капоту которой привалился задом щеголеватый тип. Пижон небрежно покуривал, чуть картинно поднося сигарету к полным губам. Белая рубашка «апаш», чёрные, как смоль волосы, собранные в «хвостик» у затылка. Черты лица резкие, резные, нос с горбинкой. В его внешности было что-то демоническое, он знал это и всячески подчёркивал. Вот только пухлые, капризно поджатые губы выпадали из образа.

Разговор, очевидно, был неприятный. Катя, подавшись телом вперёд, напружинившись, издали напоминала выгнувшую спинку, ощетинившуюся кошку. Она резко выговаривала черноволосому.

Демонический тип, несмотря на расслабленную позу, темнел лицом, крутил шеей, по-рыбьи разевая рот, хватая губами воздух. Вдруг, он замахнулся на Катю, та проворно отскочила, энергично погрозила ему кулаком и зашагала к театру.

Незнакомец зычно выматерился ей вслед, так, что Витя разобрал каждое слово в нехитром построении. Затем, запрыгнув в автомобиль, он рванул с места и умчался.

Услышав сердитое цоканье каблучков по коридору, Ухтомцев шмыгнул назад за компьютер. Катя влетела в приёмную и нахохлившейся птицей скакнула на подоконник.

– Что-нибудь случилось?

Она стряхнула с распечатки оброненный и незамеченный Виктором Ильичом сигаретный пепел.

– Вы же видели.

– Видел, – покаянно согласился он.

– Тогда работайте и не отвлекайтесь.

Он вернулся к работе, продолжая озабоченно наблюдать за ней. Катя делала вид, что по-прежнему считывает текст, но смотрела в окно, туда, где совсем недавно стояла машина.

Следующий час они провели в полном молчании. Витя закончил отпечатывать обработанную часть интервью. Посидел, тупо уставившись в монитор, и решил, что самое лучшее будет убраться восвояси, оставив девушку в покое. Ей явно не до него.

– Я закончил.

– Что? – рассеянно откликнулась она.

– Я закончил. Спасибо, Катя, вы мне очень помогли. Я, пожалуй, пойду.

– Вы на меня обиделись? – виновато посмотрела на него Катя.

– Я? – Ухтомцев пожал плечами. – Нет, что вы. У вас какие-то неприятности?

– Да так, тяжёлый разговор.

– Простите, я не хотел подсматривать. Если я могу чем-то помочь…?

– Можете! – Катя спрыгнула с подоконника. – Сегодня у моей одноклассницы, давней подруги, день рождения. Вот ведь как бывает, городок у нас маленький, а видимся редко. Как курьерские поезда, ходим по одному маршруту и расписанию, не пересекаясь. Я приглашена с кавалером. Очень хочется сходить, повидаться. Будьте моим кавалером. Посвятите мне сегодняшний вечер.

– Но что я там буду делать?! – переполошился Ухтомцев. – Там будет одна молодёжь!

– А вы себя в старички записали? Ой, не кокетничайте, Виктор Ильич. Вы на меня так смотрели, что я чуть не сомлела на этом подоконнике. Орёл!

– Я даже не знаю…

– Сейчас узнаете. Дайте-ка я вам причёску поправлю. – Девушка стала вплотную и провела пятернёй ему по волосам. – Вы всегда ерошите волосы, когда работаете?

– Те, что остались, ерошу, – слабым голосом произнёс он, глядя ей в глаза, которые оказались так близко-близко.

– И ладно. Вы будете ерошить, а я буду поправлять. Так что, согласны, идёте со мной?

– А то! Всенепременно.

 

 

22.

 

Катина подруга жила на другом конце Выжегды, добирались автобусом. Витя, сжимая в руках букет, предназначенный имениннице, чувствовал себя отлично. Сегодняшний вечер он проведет с девушкой, которая, надо признать, очень ему нравится.

Был тут конечно щекотливый момент: «Приглашена с кавалером…». А в качестве кавалера, надо полагать, подразумевался тот чернявый пижон, свидетелем разрыва с которым – временным или окончательным – он стал. А сам Витя – скорая замена, подвернувшаяся под руку. Ну и ладно! Почему-то это его нисколько не задевало. Как бы то ни было, это он, а не тот, другой, будет сегодня вечером с Катей.

«Влюбился я что ли? Только этого не хватало!».

Улица, словно вычерченная по линейке, стандартная пятиэтажка, в унылой череде себе подобных. В двухкомнатной квартирке набилось человек пятнадцать, шумно и накурено. Разряженная, чуть полноватая хозяйка, уже хорошо под хмельком, полезла обниматься и целоваться с Катей. Представленного ей Ухтомцева смерила оценивающим, заинтересованным взглядом, церемонно протянула руку. Катя вручила подруге подарок – дорогие французские духи. Виктор, шаркнув ножкой, преподнёс цветы. Хозяйка тут же потащила их к столу, стала угощать, да потчевать.

Выпив водочки, жуя бутерброд, Ухтомцев рассеянно осматривался. Ну, что – сабантуй, как сабантуй. Все присутствующие давно и хорошо знакомы межу собой. Держатся свободно, без позы. Шутят с дружелюбными подковырками, по им только понятным поводам. В углу группа спорщиков, окружив бутылку, решают глобальные мировые проблемы. Две-три пары вяло переминаются на месте под музыку. Кто-то целуется на балконе.

Катя не в силах вырваться от оккупировавшей её именинницы, то и дело бросала на Ухтомцева извиняющиеся взгляды, он в ответ успокаивающе кивал: всё нормально, я понимаю…

– Так-так-так! – высокий, рыхловатый тип, с мятой физиономией и волосами до плеч, раскрыл Виктору Ильичу свои объятия. – Как же, как же! Наслышан, уже доложили, новый Катькин ухажёр. Журналист из Москвы, так?

– Из Москвы, да. Остальное…

– Всё молчу, проявил бесцеремонность, пардон. – Длинноволосый шутовски округлил глаза и приложил палец к губам. – Почему наш таинственный гость один, почему скучает? Я тебя развлеку.

– Это как же, на танец меня пригласишь? – тяжёлым голосом поинтересовался Витя.

Весельчак посерьёзнел, всплеснул руками: – Обиделся? Раздражаю? Извини, переборщил. Вижу новый человек, скучает. Дай, думаю, подойду, помогу освоиться. Выпьем по рюмочке за знакомство?

– Ты что тут местный Ноздрёв? – Навязчивый балагур Вите не понравился.

– Нет, я скорее Чацкий. По самоощущению. А так, разрешите представиться: Никита, для друзей – просто Ника. Артист, между прочим, Менделеевского драматического театра. Старый знакомый вашей очаровательной спутницы.

– Виктор Ильич Ухтомцев. Будем знакомы.

– Давай без церемоний, Вить, тут все свои. А я самый свойский. Спрашивай, всё про всех знаю.

– Я журналист, а не сплетник.

Ника, посопев носом, смерил Ухтомцева взглядом.

– Ты зажат. Давай выпьем.

Лихо опрокинув рюмку, Ника небрежно повёл рукой: – Собственно ты прав. О ком тут рассказывать? Мелочь одна. Из интересных людей тут только я, о себе и расскажу.

Посасывая лимонную дольку и морщась, Ухтомцев кивнул: валяй.

– Быть артистом, Вить, это подвиг самоотречения. Служение – не в обывательском, холуйском смысле, – а высокая миссия. И я служу, служу театру. Куда бы меня не занесла судьба. Понял? Было как: несколько человек с нашего курса, в том числе и я, получили распределение сюда, в Выжегду. Поначалу, конечно, расстроился – дыра, провинция. А потом осмотрелся, огляделся – нормально, жить можно. Почти сразу получил пару вполне приличных ролей. Тут ведь как? Городок небольшой, репертуар приходится обновлять часто, едва не каждый месяц премьера. Бывает, чуть не с листа играем. Поток, конвейер... а хочется настоящего! Так хочется, Вить. Актёрский век короток, не засветился вовремя, не попал в кино-теле обойму – всё, считай поезд ушёл. Нынешние-то звездульки, все с сериалов стартанули. А почему они, почему не я? Слушай, ты же журналист, у тебя наверняка связи есть? Помоги на нужных людей выйти, порекомендуй скромного артиста.

«Вот и добрались до сути, – подумал Ухтомцев. – Теперь понятно, что надо от меня этому бескорыстному служителю театра».

– Нет. Я с телевиденьем никак не связан. С кино тоже.

– Да? Жаль. Видишь ли, тут хоть Гамлет, хоть Зилов... но всё местного масштаба. Вроде и на область выходили, и в местной газетке творческими планами делился... Веришь, у меня тут собственный Фан-клуб есть – с полдесятка экзальтированных дамочек. Я всё ждал – заметят, пригласят, «Ах, – скажут, – вот он герой нашего времени, талант. В Москву его!». Хрен там, всё мимо! И ты туда же: нет…

Виктор ничего не говорил, он лишь налил себе и Нике ещё по рюмке.

– Да, талант я невеликий, – продолжал горячиться Ника. – А у них, у этих, ныне популярных, что? Талант?! Повезло. Попали в струю, тянут лямку, лепят халтуру, деньгу гребут. Выжмут их, выбросят, других счастливчиков наберут. А зритель – дурак, лопает сериальный суррогат и радуется: кино – гавно, зато у нас, его полно! Я этим звездулькам ещё фору могу дать. Нет, я не зарываюсь. Актёр я посредственный. А по нынешним временам другие и не нужны. Так почему они, а не я?

– Сейчас везде так, – рассудительно сказал Витя. – Любишь свое дело, оставайся. Не любишь, уходи в другую профессию – где бабло и амбиции суть главные составляющие.

– Ох, Витёк, как ты прав. Хочешь конкретный пример. Звезда нашего курса, Игорёк Чернышов – вот кому прочили блестящее будущее. В ведущие театры приглашали. А он сам в Выжегду напросился, только подмостки топтать не стал. «Скучно, – говорил, – ребята, мне чужими страстями жить. Я сам всё попробовать хочу». Зашустрил, забегал, организовал артель коммерческую: шуты какие-то, стриптизёрки, всю эту шваль эстрадную подобрал. И погнал обслуживать барыг и толстосумов. Корпоративы, свадьбы, юбилеи... Стал зваться продюсером, особняк тут недалеко отгрохал.

А, ведь, повторю – талант был незаурядный. Но плевать ему на талант, и на театр тоже, плевать. Его тонкие материи не интересуют, ему мясо подавай!

Лицо Ники перекосилось, стало злым. В глазах застыло пьяное безумие. Вплотную придвинувшись к Вите, горячо зашептал: – А я не такой, я ничего не предал. Не веришь? А, может, я смешон? Смешон тебе Ника Спицын? Молчишь?! А знаешь ты, хлюст московский, что это Чернышов Катькин хахаль, а ты просто цацка столичная, ей на вечерок, поиграться. Так чего ты на меня смотришь с таким презрением, чего ты от меня морду воротишь?! Чем ты лучше меня? Чем вы – все, лучше меня?!

Ника не заметил, как перешёл с шёпота на крик. Ухтомцев схватил его за грудки, встряхнул: – Заткнись, ты, ущербный! А то я тебе всю харю разворочу!

Тут, мигом возникла, вклинилась между ними Катя.

– Спицын, скотина, опять начинаешь?

За спиной Ники оказались два, смущённо улыбающихся, парня из гостей, которые, подхватив буяна под руки, потащили его прочь.

– Заступница! – извиваясь, кричал Ника. – Гадок я? А Игорька – Иуду, который Божий дар на сребреники променял, оценила? А я служил и служить буду…!

Оратору заломили руки и увели на кухню.

– Извини. – Катя взяла Ухтомцева за руку. – Я раньше подойти хотела, да никак от Ленки вырваться не могла.

– Ничего. – Виктор Ильич смущённо пожал плечами. – Я бы и сам с ним справился.

– Сейчас ребята его утихомирят. Спицын, когда переберёт, всегда такой. Обижен на весь мир. На то, что он тут кричал, не обращай внимания, – ерунда это всё, пустое. Спицын и сам за мной ухлёстывать пытался, да я ему – от ворот поворот...

Потом Виктор с Катей танцевали. Она весь вечер не отходила от него, Ухтомцев чувствовал её тепло, вдыхал цветочный запах волос, видел сияющие в полумраке Катины глаза и ощущал себя абсолютно счастливым.

Временами из соседней комнаты доносился поставленный голос Ники, всё более набирающий гневных интонаций – видимо он нашёл себе нового оппонента. Потом оттуда послышался грохот, звон бьющейся посуды. И трагическое: «Артиста по лицу! Все против одного! Так, да? А судьи кто?».

– Пойдём отсюда, – сказала Катя.

Был уже поздний вечер. Один из гостей тоже засобирался уходить и предложил подвезти Катю с Ухтомцевым. Немного не доезжая до места, она попросила приятеля остановиться.

– Спасибо, дальше мы сами.

Машина развернулась и приветливо посигналив, умчалась в темноту. Катя помахала ей вслед, взяла Виктора под руку.

– Пройдемся, подышим. Что-то я захмелела, мама ворчать будет.

 

 

23.

 

Они шагали по пустынным улицам. Тишина и безлюдье. Воздух густой, неподвижный. Где-то рядом, в низком, просевшем небе погромыхивало, это подкрадывалась ночная гроза.

Внезапный порыв выскочившего из-за угла ветра, растрепал светлые Катины волосы. Она зябко поёжилась. Виктор снял пиджак и накинул ей на плечи. Девушка благодарно улыбнулась и легко, почти мимолётно, чмокнула его в краешек губ. Он осторожно обнял ее, и они пошли дальше.

– Когда-то, этой дорогой я ходила в школу. – Катя грустно вздохнула. – А чуть выше, по левой стороне, есть овраг. Вдоль него годами копилась безобразная свалка. Однажды, школьное начальство договорилось с городским, прислали самосвалы и мы, всей школой, за два весенних субботника там всё прибрали и высадили кленовую аллею. С тех пор у меня есть свой клён, очень красивый, особенно осенью. И, знаешь, кажется-то, была школьницей совсем недавно, но, видя клен, – какой он стал большой и стройный, – я понимаю, что ухожу по времени всё дальше и дальше. Стараюсь навещать мой клён и думаю: однажды меня не станет – заметит он это, затоскует, или будет так же бездумно и равнодушно играть разноцветной листвой?

Она замолчала, а Ухтомцеву захотелось сказать ей, что-нибудь хорошее.

– Хочешь, мы сейчас навестим твой клён?

– Не надо. Темно и вот-вот начнётся дождь. Лучше всего туда сходить солнечным сентябрьским днём. Когда листья на просвет... Ты… ещё будешь здесь осенью или уедешь?

Витя не успел ответить. Ослепительно полыхнуло, молния на небесном брюхе разошлась и, почти тут же, так шарахнуло, прогремело, что они оба разом присели. Хлынул дождь, да что там дождь – ливень, буря! Внезапно налетевший из засады ветер, круто замешивал водяные струи и лупил ими со всех сторон. Ухтомцев и Катя, накрывшись пиджаком, побежали изо всех сил к её дому.

В подъезд ворвались промокшие и запыхавшиеся. Привалившись к стене, принялись хохотать, закрывая рты ладошками, чтобы не перебудить соседей.

Отдышавшись, Виктор Ильич покачал головой: – Давненько я не бегал кроссов. Есть, есть ещё порох в пороховницах.

– Ещё как есть! – Катя убрала с лица налипшие мокрые волосы. Раскрасневшаяся, со смешливыми чертенятами в глазах, она была очень хороша…

Ухтомцев смотрел на неё не в силах оторваться, понимая, что пялится слишком настырно, но ничего не мог с собой поделать. Когда она ответила на его взгляд, он всё же смутился, отвёл глаза, пробормотал: – Ну. Вот вы и дома. Я, пожалуй, пойду.

– Куда это вы пойдёте? Ливень такой! – Она насмешливо выделила «вы» интонацией.

– Я всё равно уже промок. А потом вы…

– Мы что, опять на «вы»? – перебила она. Лицо её сделалось отстранённым.

– Нет, Кать…! – Виктор испугался, что обидел её. – Просто с тобой я почувствовал себя лет на двадцать моложе, а потом опомнился и сбился.

– А ты не сбивайся. Молодой, интересный мужчина... – оттаивая, улыбнулась она. – Ночевать останешься у меня.

– В каком смысле? – Физиономия Ухтомцева вытянулась.

Катя ткнула его пальцем в кончик носа: – Не в том, что ты подумал. У меня в комнате есть свободный диванчик... и ширма – настоящая, японская, шёлковая. Довоенная ещё, с Фудзи и сакурой. Диванчик будет тебе коротковат, но ничего, устроишься. А вот ширма раздвигается вдоль всей комнаты, от окна до двери – не ширма, а крепостная стена. Ложись, отдыхай спокойно. Костюмчик твой повешу сушиться в ванной, а утром поглажу. Так что, идёшь?

– Да, но... А как же Лариса Михайловна? Что она подумает?

– Ничего не подумает. Мама доверяет мне. Во всём. Понятно?

– Понятно.

– Тогда пошли.

 

 

24.

 

В квартиру прокрались на цыпочках, и шушукаясь. По полу протянулась цепочка мокрых следов. Пока Катя инструктировала Виктора, где что лежит в ванной, в коридоре скрипнула дверь. Голос Ларисы Михайловны сдержанно произнёс: – Доброй ночи, Виктор Ильич. Катя, можно тебя на минуточку?

Ухтомцев округлил глаза, а девушка, сделав успокаивающий жест, шмыгнула в комнату матери. Минуту спустя она вернулась, вручив Вите мужские тренировочные штаны и розовый мохеровый халат.

– Вот тебе амуниция. Давай мигом под горячий душ, а то ещё простудишься, рыцарь. Я пока пойду, тоже переоденусь и приготовлю чай.

Приняв душ, Витя потоптался в ванной комнате не зная, что делать со своими мокрыми трусами «в цветочек». Оставить их в ванной он стеснялся, а куда спрятать не знал. Наконец, решившись, скомкал и засунул во внутренний карман подвешенного на просушку пиджака. «Встану пораньше и вытащу незаметно». Треники оказались коротковаты, а вот халат был хорош.

Когда он заявился на кухню, Катя закрылась руками, давясь от смеха. Гость попятился, но она тут же ухватила его за рукав и, извинившись, потащила к столу.

Они пили чай. Первая неловкость прошла. Сидели молча, переглядываясь и улыбаясь друг другу. Катя то и дело привставала, подливая гостю чай и подкладывая малиновое варенье. На ней был тёплый спортивный костюмчик, соблазнительно обегающий её ладную фигурку.

Почаёвничав, курили у окна. Сырой ночной воздух обдувал их раскрасневшиеся лица. Виктору очень хотелось обнять Катю за плечи, и когда он уже решился, она, словно почувствовав, соскочила с подоконника.

– Всё, теперь спать. Я тебе уже постелила. И… – Не договорив, лишь покачала головой.

«И без фокусов» – закончил про себя понятливый Витя.

Пройдя в её комнату, он замер, увидав впечатляющее произведение японских мастеров. Ширма действительно надёжно разгораживала комнату надвое.

Катя развела руками: – А ты как думал? – Но, увидев его расстроенную физиономию, приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щёку. – Ты ведь понимаешь?

Он понимал.

Чуть подогнув ноги в коленях, закинув руки за голову, Виктор Ильич устроился на коротенькой кушетке. Ширма золотисто лучилась, подсвеченная изнутри настольным ночником.

Там, в потаённой глубине, скользя среди японских сакур, ртутно переливалась Катина тень. Разыгрывалась самая завораживающая и увлекательная пантомима в истории человечества – молодая женщина готовится ко сну. Плавность движений, томные изгибы, воздушная лёгкость и соблазн античных пропорций. То стебель лилии, то крылья мотылька, то райская птица…

Силуэт замер, помахал Виктору рукой: она знала, что он наблюдает за ней, – ну да, конечно... Щёлкнул выключатель ночника, комната погрузилась в темноту.

В оконный проём падал свет ночного фонаря, беспокойный ветер полоскал мокрую листву. Дождь барабанил по оконному стеклу: Катя, Катя, Катя…

Чудесный вечер, а, сколько всего вместил в себя прошедший день – как когда-то – в молодости.

 

 

25.

 

Пробуждение было лёгким, а вот осознание себя во времени и пространстве сопровождалось чувством неловкости. «Проспал, елки-палки!».

Установка «встать пораньше» не сработала. В окно ярко светило солнце, за ширмой полная тишина. На спинке стула висел аккуратно сложенный костюм, на уголке сиденья деликатно пристроились злополучные трусы «в цветочек». И костюм, и трусы абсолютно сухие.

Ухтомцев стал потихоньку одеваться, размышляя о том, как несколько часов сна и смена освещения влияют на мироощущение – утро казалось ему на редкость светлым и тихим.

В дверь постучали.

– Виктор Ильич. Мы ждём вас к завтраку. – Лариса Михайловна, лично.

Быстро одевшись, Ухтомцев глянул за ширму, в поисках зеркала.

Катина кровать аккуратно застелена. К подушке, таращась пуговичными глазами, привалился плюшевый медведь. На стене три фотографии. Первая: Лариса Михайловна на смотровой площадке Воробьёвых гор. Судя по «батнику» и расклешённым джинсам с вышитыми цветочками – семидесятые годы.

Рядом другой снимок. Цветущая поляна, березы, плывущие в солнечном свете. Возле этюдника с начатым пейзажем – Катя. Тут ей лет семнадцать. Коротенькое, едва закрывающее бёдра платье, стройные, загорелые ноги. Взгляд ясных глаз устремлён вдаль, лицо серьёзное, задумчивое.

«О-бал-деть, красотка!» – мысленно прокомментировал снимок Ухтомцев.

А вот там, где, по логике, должна была находиться фотография отца, висел цветной пейзаж. Что ж так?

Вечер, закат. Церковка, на фоне багряного, с фиолетовым отливом, неба. Травяной, в песчаных проплешинах, склон глубокого оврага. Видны верхушки деревьев растущих далеко внизу. Лестница, выложенная из круглых деревянных плашек, с провисшим верёвочным ограждением, круто спускается в наплывающую из оврага синеву. На ступенях, одинокая чёрная фигурка, идущая навстречу этой синеве.

Снято очень качественно, с учётом света и контрастности. В выверенности кадра чувствовалась «рука художника». Но не только…

Глаза, скользнув по роскошному пейзажу, неизменно возвращались к уходящему человеку – всего лишь силуэту – строгому и прямому. Эстетика эстетикой, но тут ещё что-то личное. Картинка с загадкой. Надо будет порасспросить Катерину…

 

 

26.

 

Пригладив волосы перед зеркалом, Виктор Ильич несколько раз глубоко вздохнул и выглянул из комнаты.

Стол накрыт к чаю. Катя курит у окна. С кухни доносится звяканье посуды, там хозяйничает Лариса Михайловна.

Девушка подмигнула смущённому гостю и приветливо улыбнулась.

– Соня! Марш умываться и быстро к столу.

Виновато разведя руками, Витя поплёлся куда велено.

– Да, кстати! – окликнула его Катя. – Я тебе повесила чистое полотенце, в цветочек... Ты, кажется, любишь такую расцветку?

Ухтомцев зашипел и скрылся в ванной.

По квартире расплывался аппетитный дух горячих блинов. За накрытым столом солировала Лариса Михайловна. Бодрая, улыбчивая, тон весёлый и покровительственный.

– Виктор, надеюсь у вас на сегодняшний воскресный день не запланировано никаких неотложных дел? Нет? Вот и отлично. Я хотела, чтобы вы посвятили этот день мне. Мы с вами пойдём гулять. Мне нужно многое показать и рассказать вам, Виктор. Прогулка будет долгой, поэтому вам необходимо основательно подкрепиться. Мы с дочкой на диете. Эти блины – хотите со сметаной, хотите с вареньем – ваши. Навалитесь, покажите, как едят настоящие мужчины!

Витя показал. Ел со вкусом, расстановкой, без церемоний. Встречая вопросительный взгляд радушной хозяйки: «Ну, как?!», выказывал искреннее восхищение – выставляя перемазанный вареньем большой палец и закатывая в гастрономическом экстазе глаза.

«Простые домашние блины, а вкуснотища какая! Как давно я…».

Подумал и отметил, что преследующий его всё последнее время рефрен: «Как же давно со мной ничего такого не было», уже не тревожит и не раздражает. Напротив, ощущение «возвращения», возвращения к чему-то главному, полузабытому, но очень важному – возвращение к жизни – буквально висело в здешнем воздухе, отчего становилось сладко и тревожно, как это бывает ранней весной.

Заскорузлые бинты, казалось намертво приставшие, опадали с обожженной души, он выздоравливал, заново учась радоваться таким простым и таким важным вещам: наступившему утру, запаху листвы после дождя, чувству дома…

…Катя, округлив глаза, проводила взглядом последний блинчик, исчезнувший с тарелки.

– Во, прогло-о-от! Вот это силища, вот это я понимаю – подготовился к прогулке!

– Катя, веди себя прилично, – с напускной строгостью приструнила дочь Извекова. – Помоешь посуду, приберёшься в квартире. А мы, с Виктором Ильичом идём гулять. Понятно?

– Куда уж понятней, – вздохнула Катерина и со стопкой тарелок удалилась на кухню. Виктор вызвался помочь убрать со стола.

На кухне он взял Катю за руку.

– А ты не пойдёшь с нами?

– Нет. Это ваш с мамой день. А мне ёще в театр надо забежать. Там сейчас и по воскресеньям репетиции. Я тебе говорила.

– Вечером увидимся?

– Давай. У тебя, наверняка, к тому времени появятся кое-какие вопросы. Я хочу, чтобы ты мне их задал. Пора. Теперь иди, мама ждёт.

Он наклонился и мягко поцеловал её в губы. Она не отстранилась.

 

 

27.

 

Из дома Ухтомцев и Извекова вышли под руку. Виктор нёс холщовую сумку, в которой были бутерброды и бутылка коньяка. Шагалось легко. Воздух после ночной грозы был свеж, невесомое солнце плыло в прозрачном, промытом небе.

– Мы с вами, Виктор, немного попетляем, – пояснила Лариса Михайловна. – Поскольку речь пойдёт о Выжегодском периоде жизни Еремея Игоревича, мне бы хотелось визуально проиллюстрировать свой рассказ. Заодно и город узнаете получше.

Ухтомцев был не против. По дороге, слушая Ларису, видел, когда ей тяжело говорить о чём-то, когда наоборот – голос её теплел, интонации становились мягче, а на губах появлялась грустная улыбка.

Время от времени она останавливалась, поясняя: «Видите, это было здесь…», «Одно время он тут работал…», «Неприятно вспоминать, но тут жил тот самый подлец, который…», «Этой дорогой Ерёма ходил каждый день в течение года…».

Ухтомцев смотрел, запоминал. Простые, ничем не примечательные дома и улочки, интересовавшие его только потому, что они были связаны с человеком, в судьбе которого он пытался разобраться.

Небольшой садик у старинного приземистого особнячка, на двери табличка с мудрёной учрежденческой аббревиатурой. Сегодня контора не работала, в саду было пусто. Ухтомцев и Лариса присели на лавочку под развесистой липой.

– Давайте немного передохнём. Раньше я могла ходить днями напролёт без устали, прошли те времена. Доставайте коньяк, выпьем по капелюшечке, перекурим.

Напротив лавочки, обрамлённый чахлой клумбой, маячил метровый постамент, по которому вышагивали два обрубка гипсовых ног с торчащей ржавой арматурой.

– Спасибо, – сказала Лариса Михайловна, принимая из рук Ухтомцева пластиковый стаканчик с коньяком. Кивнула на гипсовые обрубки. – Как вы думаете, Виктор, кому посвящался монумент, руины которого мы с вами созерцаем?

– Жертвам трамвайных путей, – мрачно пошутил Витя, но тут же поправился, видя, что шутка не прошла. – Ну, Ленину, разумеется.

– Совершенно верно. Такой заштампованный образ, что по одной постановке ног, по этим тупоносым ботинкам, угадывается всё остальное. Штампы... всесильные и вездесущие! Штампы, Витя, вообще очень страшная штука, в особенности в отношении людей. Вот и на Солина в своё время навесили штампов: циник, дебошир, пьяница, антисоветчик… Чушь! Да – был резок и прямолинеен, да – бил морды, заступаясь за собственную честь и честь любимых им людей. Да – пил, но счастлив был лишь, когда работал, писал и в эти периоды месяцами не брал ни капли в рот. Да – говорил неудобные для власть предержащих вещи, но был абсолютно аполитичен, ратуя лишь за правду, как он её понимал. Идеалист, пытавшийся делить жизнь – на чёрное и белое, людей – на плохих и хороших и мучающийся от собственных разочарований. Это так очевидно просматривается в его прозе и драматургии. В литературе Солин смело шёл на таран, а в личной жизни, сталкиваясь с реальностью, всегда оказывался пострадавшим, всегда... Но почему-то люди хотели видеть в нём горлопана и разрушителя, не замечая жертвенной ипостаси.

Извекова поднялась.

– Идёмте, Витя, я покажу вам одно интересное место, красоты необыкновенной – наша местная достопримечательность.

 

 

28.

 

Прошли узкой уютной улочкой, обставленной серыми одноэтажными домиками, по-улиточьи ползущими в гору. Словно устав от подъёма, улица резко оборвалась, упершись в один из оврагов, которыми была изрезана вся Выжегда.

Вид с взгорка открывался восхитительный. Травянистый склон в узорах полевых цветов, веселая берёзовая роща и белая церковка, парящая вдалеке на фоне неба.

Витя сразу узнал пейзаж с фотографии, висящей над Катиной кроватью.

По нескольким тропинкам, пересекающимся и вновь расходящимся, и вниз, и вверх шли люди, большинство из них несли с собой бидоны, фляги, канистры.

– Куда это они с таким снаряжением? – поинтересовался Виктор Ильич у Извековой.

– Там, внизу, на дне оврага, родник, – ответила Лариса. – Здешняя родниковая вода славится на всю округу уже лет сто. Говорят, лечит от всех хворей, как физических, так и душевных. Видите церковку? Там когда-то стояло большое село. В семидесятые, город шагнул на ту сторону оврага, село снесли, понастроили блочных уродцев, а вот церковь – слава Богу – не тронули. И родничок оставили, как бы при ней, под святой сенью.

Вот и тянутся сюда люди. Многие издалека специально приезжают. Поэтому в выходные, как сегодня, здесь особенно многолюдно. Пойдёмте и мы спустимся чуть ниже.

Овраг впечатлял. Разросшиеся в его глубине деревья едва выглядывали верхушками. Склон почти отвесно крут, а лестница, ведущая вниз к роднику, и скорее напоминающая рискованный аттракцион, вызывала у Виктора боязливое недоумение.

– Что же это, Лариса Михайловна? Говорите популярное место, а лестница такая, что шею свернуть недолго. Пожилых людей много, они-то как?

Извекова пожала плечами.

– Лестницу, которую вы видите, строили своими силами, всем миром. Да и ту власти снести хотели. Не соответствует, говорят, нормам безопасности. Перестаньте тут лазить, говорят. Мы вам другую лестницу отгрохаем, не хуже «Потёмкинской». Даже фуникулёр пустить обещали. Но тут грянула «перестройка» и городские власти нашли лучшее применение государственным деньгам. Хорошо люди тогда эту-то лестницу отстояли, она ещё послужит. Меценатов нет. А пожилым и немощным... идемте-ка вон на ту лавочку, помолчим, подышим, природой полюбуемся. Воздух-то, какой, голова кружится!

Люди проходили мимо, кто помоложе, помахивая предназначенными для воды ёмкостями, отважно направлялись к лестнице. Остальные, кому не по годам и не по силам заниматься альпинизмом, располагались на траве, возле широкого пня. На пне стояла плетёная корзинка, укрытая белым полотняным полотенцем.

Извекова молчала, не сводя глаз с лестницы. Витя рассеянно покуривал, глядя по сторонам. Вдруг, она вздрогнула и положила ладонь ему на руку.

По лестнице поднимался какой-то человек с двумя полными бидонами воды. Вид у этого типа был странноватый. Кургузый пиджачок, обтрёпанные брючата, сандалии на босу ногу. На голове ржавый рыжий картуз, длинные с проседью волосы, растрёпанная борода. Взгляд в землю, прямо перед собой. По-утиному, вразвалочку, сильно припадая на одну ногу, мужчина приблизился к сидящим на траве людям.

Пожилая женщина, сидевшая возле пня, вскочила, сунула в корзинку пакет молока и пару яблок. Затем, подхватив у мужика принесённые им бидоны, быстро поклонилась ему, и засеменила прочь.

Хромой, с отсутствующим видом, принял протянутые ему другой тёткой пустые фляги и снова пошёл к лестнице.

 

 

29.

 

Когда он оказался поблизости, Извекова шагнула ему на встречу: «Здравствуй». Водонос замер, поднял на неё глаза.

– Здравствуй, Ларчик, ты пришла.

Извекова, с извиняющейся улыбкой, посмотрела на Ухтомцева. Тот понятливо отошёл в сторонку, остановился, наблюдая за странной парочкой. «Так они знакомы? И, похоже, давно».

Лариса Михайловна что-то торопливо говорила водоносу, лёгкими мимолётными движениями поправляя ему то ворот пиджака, то картуз, съехавший на бок, то, непослушную седую прядь волос. Хромой всё принимал покорно, послушно кивая её словам.

Обернувшись, Лариса махнула Виктору рукой: подойди.

– Вот, – сказала она водоносу, когда Ухтомцев приблизился, – познакомься, это Витя. Виктор Ильич, Катин друг. Наш друг.

Водонос, чуть склонив голову к плечу, внимательно и, как показалось Вите, весьма иронично разглядывал его.

Виктора это покоробило. «Что за бесцеремонность?! А Извекова – даром, что интеллигентная женщина. Вертит мной как игрушкой перед каким-то оборванцем».

Ухтомцев раздражённо кивнул новому знакомому и хотел ретироваться, но почувствовал, как Лариса Михайловна крепко придержала его за локоть.

– Не надо так. Терпенье, Витюш…

А водонос, не обращая внимания на эту мелкую возню, неожиданно подмигнул Ухтомцеву и протянул ему одну из фляг. Лариса Михайловна отпустила Витин локоть, отступила на шаг, давая понять: «Дальше сам. Решай!».

И это было важно! Виктор Ильич как-то сразу всё понял. Понял, зачем они здесь и кто этот человек, стоящий перед ним. Понял, что от того, как он сейчас себя поведет, зависит очень многое. Это поворот не только в журналистском расследовании, но и, возможно, в его собственной судьбе.

Теперь Ухтомцев сам смотрел на водоноса во все глаза. Тот взгляда не отвёл, по-прежнему держа флягу в протянутой руке. И Витя принял её.

Они пошли. След в след. У самой лестницы Ухтомцев оглянулся.

Лариса Михайловна стояла, зябко обхватив себя руками за плечи. На только ей ощутимом ветру. Встретившись с Витей глазами, она кивнула и показала худенький кулачок с выставленным большим пальцем: «Отлично, Витя. Зачёт!».