Сложные простые

 

Примечание редакции от 12.07.2020:

 

По наблюдениям наших читателей, предлагаемый вашему вниманию текст является вольным пересказом рассказа Геннадия Философовича Николаева «Три опоры» (М., «Современник», 1974). В рассказе Г. Николаева героя зовут Пётр, работает он шофёром, дядю зовут Гоша, квартирантку – Кира.

 

___________________________________________________

 

От автора:

 

Хочу выразить огромную благодарность Винсенту Киллпастору – человеку, принимавшему самое непосредственное участие в редактировании рассказа, наставлении меня, помощи и советах, касательных написания данного рассказа. Большое тебе спасибо, Винсент.

Немного о самом рассказе.

Вы не увидите и не найдёте в нём пресловутого экшна и голливудских спецэффектов. И, возможно, попытаетесь, не дочитав, обвинить меня в скучности и отсутствии острого, держащего в напряжении сюжета. "Не спеши, дорогой читатель" – отвечу я. Задуман и написан он исключительно со спецэффектами и экшном души.

И видится автору, да и уверен он попросту в том, что эти самые жизненные "спецэффекты" многократно сильнее и нужнее в литературе, нежели пафосный экшн.

 

 

 

 

Карина приехала с опозданием, в середине сентября. Они с матерью отдыхали на юге, в Крыму, и задержались на обратном пути в Москве. Привезла подарков: Ольге – две пары колготок и флакон духов, Сергею – свитер и перчатки, ребятишкам – погремушки и конфетки. Для дяди Вени предназначалась бензиновая зажигалка и деревянная трубка, но, увы, ему уже ничего не требовалось.

Карина начала было об оплате, но Сергей так горячо воспротивился, что речь об этом больше не заходила. «Раз не хотят брать деньги, будем рассчитываться подарками», – трезво рассудила Вера Алексеевна ещё летом и была по-своему права, Серёгу и Ольгу вполне устраивала такая форма расчёта, потому что брать деньги они стыдились, а ничего не иметь от комнаты всё-таки было жалко.

В эти дни Ольга заметила, что с Сергеем творится что-то неладное. Перебирая в памяти каждую мелочь, она всё больше убеждалась в этом. Вначале, после смерти дяди Вени, он был какой-то вялый, равнодушный ко всему, словно дремал на ходу. Потом вдруг стал огрызаться на каждое слово, дёргаться, швырять тарелки, хлопать дверью – ни взгляни, ни подойди. Однако, это быстро прошло, он снова стал грустным, задумчивым, унылым. Подолгу молча сидел в саду, под сиренью, и, как глухой, не отзывался на её оклики. И вот недавно, вроде бы ни с того ни с сего, вдруг повеселел. Пришёл как-то с работы – тут как раз телеграмму принесли от Карины о том, что задержится, чтобы не беспокоились, – засвистел, ущипнул за бок, щекотать принялся.

После ужина переоделся в робу, навес во дворе подправил, за печку взялся – весь год недоделанной стояла, не хотел, а тут разошёлся, за один вечер прикончил. С Васькой поиграл: на шее катал, к небу подбрасывал – мальчишка хоть голос проявил, а то совсем забытый в кроватке сидел целыми днями. И с ней ласковый был ночью. «К чему бы это» – тягуче, с растущей подозрительностью в душе, размышляла Ольга. «К чему? Если б кто-то завёлся на стороне, так разве б он так себя вёл? Разве спешил бы домой? Разве б сидел во дворе, как на привязи?» Вот что странно и непонятно для Ольги было. Эта внезапно появившаяся странность в поведении мужа страшила её своей неожиданностью и необъяснимостью, а она думала о будущем, и ей нужны были чёткость и определённость во всём – этого требовала толкнувшая её изнутри новая жизнь.

В бытовых хлопотах, в заботах о детях время шло быстро. Незаметно кончилось лето, зарядили дожди, с Ангары поползли туманы. Сергей вроде бы успокоился и стал прежним. Карина много работала – и в училище, и дома. Очень часто засиживалась до глубокой ночи – свет из её окна освещал голый, с причудливыми ветвями куст сирени. Дома она рисовала улицу и реку на закате, так поразившие её весной.

На первой ноябрьской гололеди Серёга, помогавший товарищу с работы переезжать, попал в аварию: его грузовичок врезался в самосвал. Сергей больно ударился грудью о руль, разбил голову о левую стойку, поранил лицо.

Виноват был водитель самосвала, выскочивший на перекрёстке на красный. Его привезли в больницу, признали перелом двух рёбер и лёгкое сотрясение мозга. Как ни уговаривали его, он ни за что не захотел оставаться в больнице, и его, перебинтованного, с лицом, пёстрым от зелёнки, доставили на «скорой помощи» домой. Ольга, как сумасшедшая кинулась к нему, сбила с ног Ваську, вся трясущаяся схватила его за руки, совершенно безумными глазами обшарила лицо, бинты – всего с головы до ног.

Доктор бесцеремонно отстранил её – больному надо срочно в постель, да и машину задерживать нельзя. Когда Серёгу раздели и уложили на кровать, Ольга рухнула рядом на колени, завыла, запричитала: «Ох, родименький ты мой, да что же ты? Да как же ты так? Да что мы теперь будем делать?» Серёга погладил её трясущуюся голову, и прошептал немного раздражённо: «Прекрати, Ольга». Она поймала его руку, прижалась к ней мокрым лицом, губами. «Серёженька, родной, брось ты к чёрту все эти машины и друзей, – с яростью и болью прошептала она. – Боюсь я. Ты ж у меня один-единственный. Серёженька, а?» Он высвободил свою руку из её, недовольно отвернулся к стенке, пробормотал уже более громко: «Прекрати, кому сказал». Потом он уснул. Ольга на цыпочках вышла из комнаты и надавала шлепков расхныкавшемуся Ваське.

 

За неделю Серёга поправился, делать ему было нечего, и он согласился позировать Карине для её курсовой работы, портрета. Был выходной день, во дворе лежал новый снег, чистый, ослепительно белый. От него и в комнате становилось светлее, словно свежевыбелено. На кухне жарко топилась печь, было тепло, сухо – по всем комнатам расползался горячий блинный дух. Карина усадила Серёгу за стол, напротив окна, перед горкой кедровых орехов. Сама села чуть поодаль, боком, возле мольберта, на котором был приколот чистый лист ватмана.

– Располагайся как тебе удобнее. Положи локти на стол и щёлкай орехи, – сказала она. И принялась, склонив голову, торопливо шуршать карандашом по бумаге. Чёрная гладкая прядь веером скатилась на лоб, закрыла половину лица. Карина быстро-быстро поглядывала на Сергея и всё чиркала, чиркала, скрипела карандашом.

Мало добиться сходства, думала Карина, важно передать внутреннюю суть Сергея, его характер, взгляд на жизнь, захватить его душу… А где признаки, по которым можно было бы всё это определить? Вот он, Сергей, весь тут – задача в том, чтобы, ничего не искажая, выделить, подчеркнуть наиболее существенные черты, и тогда, если хватит мастерства, появится и характер, и взгляды, и всё остальное. Тут важно сперва уловить общее, затем – частное, а уж через частности искать целое, как учит диалектика. Общее – молодой мужчина, хорошо упитанный, с широким, но низким лбом без морщин. Глаза серые, пугливые – всё время прячутся: то опускаются вниз, то глядят вбок, то вскидываются вверх. Выражают растерянность и вину, этим настроением окрашивают всё лицо, не имеющее резких характерных линий. Пожалуй, это и есть главное: в его лице нет острых черт, оно плавно, округло. Внимание! Теперь в глазах тоска – наиболее частое выражение. Интересно: рот, щёки, брови не шелохнулись, не дрогнули, а всё изменилось – только из-за глаз. Очень инертное лицо, вялое. Нос и рот тоже какие-то вялые, мягкие, обыкновенные. Вот в этом-то трудность, что всё в нём обыкновенное, простое. И, наконец, причёска, если можно так назвать стрижку «бокс» – затылок голый, а на лбу коротенькая чёлка. Начисто стирает с лица всё интеллектуальное, придаёт налёт примитивизма и вульгарности уличной шпаны.

Сергею было не по себе, ему казалось зазорным вот так сидеть перед девушкой и давать ей рисовать с себя портрет. Ему казалось, что в этом сидении есть что-то нехорошее, нечистое. Такое же чувство у него было когда-то на медицинской комиссии в военкомате, когда он, совершенно голый, прикрывшись руками, стоял перед женщинами-врачами. Ему велели положить руки на затылок, а он всё не мог их поднять, словно они окоченели. Вот и теперь тоже – надо бы смотреть на Карину, чтобы она схватила его глаза, а он не может, неловко как-то. «И зачем согласился, остолоп! – возмущался он про себя. – Дурость свою выставляю напоказ и только». Он пересилил себя, взглянул прямо на Карину.

«Ух ты, какая тонкая сбоку, – в два, а то и в три раза тоньше Ольги…» Карина действительно была прямая и тонкая, с длинными стройными ногами, с маленькой острой грудью и узкой талией, схваченной пояском. На ней было лёгкое платье с короткими рукавами, короткое, – она сидела одёрнув подол, и всё-таки на две, на три ладони выше колен ноги были открыты. Кожа была смуглая, чистая, нежная.

Карина повернулась к нему, их взгляды встретились, Сергей не отвёл глаза. Она тоже смотрела не отрываясь. Ей мешали волосы, она тряхнула головой, и чёрное крыло улетело за ухо…Это напоминало игру в гляделки, когда ребятишки в шутку состязаются, кто кого переглядит.

«Вот странно», – думала Карина, – «что-то всё-таки в нём есть затаённое, второе дно. Как дерзко он смотрит! О! Смутился, заморгал».

Сергей потупился, сердце его билось сильно и часто – так оно ещё никогда не билось. Он был весь красный, на лбу, на белобрысых бровях поблёскивал пот.

Карина отвернулась. «Что с ним? – думала она, внезапно испытав что-то наподобие неприязни, глядя в окно, – Откуда возникло сейчас такое чувство, почему?» На ветках сирени сидели воробьи – целая стая, сидели просто так, тихо, нахохлившись и поглядывая на Карину. Она взмахнула рукой – несколько птиц перепорхнули на скамейку, остальные не шелохнулись.

– Ты ловил в детстве птиц, Сергей? – спросила она.

Он хотел сказать «да», но вместо этого из горла вырвался какой-то булькающий звук. Карина всё так же смотрела в окно. Он быстро вытерся рукавом, откашлялся, пригладил чуб.

– Ловил. Бывало, конечно, – он снова прокашлялся. – Мы их ели.

– Ели? – удивилась Карина. Она снова взялась за карандаш. – Ели воробьёв?

– Ага. В детстве совсем. Пацанами. Обмазывали глиной и – в костёр. Пекли. Перья с глиной отходили, мясо, как варёное. Вкусно – все косточки изжуёшь.

– Голодали так?

– Не то что бы. Хотя, конечно, чего уж. Отец ведь у меня очень рано умер, мать гардеробщицей работала, не хватало. Скорее, ребячились просто. Да и вкусно, действительно, было…

– Серё-ё-жа! – донеслось из кухни. Серёга аж сморщился, как будто услышал скрежет заклинивающих шестерён в коробке станка, помолчал, выжидая. – Серё-ё-женька! – снова позвала Ольга.

Он отмахнулся:

– А ну её!

– Серёжа! – Шторки раздвинулись, и показалась Ольга, розовая от печного жара, пухлая, с уже заметным животом, с толстыми ногами-кочерыжками.

– Ах вот ты где! – шутливо всплеснув руками, воскликнула она. – А я думаю, где это мой муженёк прячется. А он, вот он где.

Сергей вскочил, стиснув кулаки, прохрипел:

– Выйди отсюда! Ну!

Ольга вытаращила глаза, застыла с нелепой улыбкой, попятилась, шевеля губами. Он стукнул кулаком по столу, орехи подскочили, раскатились по клеёнке.

– Чё ты, чё ты, спятил? – испуганно пробормотала Ольга и закрыла за собой дверь.

– Сергей, что с тобой? – строго спросила Карина.

Он сел, вздрагивающими руками собрал орехи в кучку. Карина пристально следила за его лицом – оно было налито злостью, как бы одеревенело, глаза округлились, потемнели. Он шумно дышал и всё поглядывал на дверь – косым злобным взглядом.

 

Карина отложила карандаш и пошла на кухню. Ольга сидела на лавке, откинувшись к стене, красная, с пустыми глазами, уставившимися в одну точку. Дым синими клубами валил от сковороды – горел забытый блин. Карина сдёрнула сковородку с огня. Стряхнув с неё дымящиеся угли в ведро, поставила на припечку. Открыла двери в сени. Пока открывала, Васька дотопал из спальни до стола и, схватившись за скатёрку, потянул вниз. Стоявшая на краю тарелка с блинами, свалилась на пол. Ольга не пошевелилась, продолжая смотреть в никуда. Карина подхватила Ваську, унесла в спальню, посадила в кроватку – он захныкал. Расплакалась и проснувшаяся Иришка. Вошла Ольга. Молча отстранила Карину, посмотрела пустыми глазами на дверь. Карина спросила:

– Что случилось, Оля?

Она меняла пелёнки под Иришкой. Делала это резкими рывками – ребёнок перекатывался по клеёнке, как кукла. Туго запеленав дочку, она разогнулась и, не глядя на Карину, сказала:

– Чё меня спрашиваете? Вам лучше знать…

– Откуда? – Карина пожала плечами.

– Надоели вы мне оба, хуже горькой редьки.

– Я-то здесь причём? – искренне удивилась Карина.

– Цаца! Строит из себя бог знает что. Надоели!

– Ну, знаешь ли, Оля!..

Она вышла на кухню, заставила себя успокоиться, десять раз повторила, что всё это чепуха, чепуха. Собрала с полу блины, поправила скатерть. Настроение работать пропало, захотелось уйти куда-нибудь – на реку, в кино, просто так – лишь бы из этого дома. Она зашла к себе. Серёга, понуро сгорбившись, сидел за столом. Взглянул на неё виновато, вымученно улыбаясь.

– Ты должен извиниться перед Ольгой, – хмуро сказала Карина.

Сергей поднялся, в глазах его появилось жалобное выражение – он медленно помотал головой.

– Ты же обидел её! – возмутилась Карина, – Обидел, оскорбил.

Он стоял за столом, как провинившийся школьник за партой, и пальцем машинально давил орехи. Карина впервые обратила внимание, какие у него пальцы: широкие, плоские, со сбитыми ногтями, со шрамами, с какими-то шишками на косточках. «Руки говорят больше, чем лицо» – подумала Карина. «Вот что обязательно должно быть на портрете!» Ей вдруг до щемоты, до боли в сердце стало жаль его.

Он поднял глаза на неё, они были тоскливые, влажные, робкие. Карина поняла, что он хочет сказать что-то важное, хочет, колеблется, не может и страдает. Всё это было в его глазах – лицо при этом оставалось всё тем же – вялым и неподвижным.

– Ну, что же ты? – спросила она.

Серёга промычал что-то, повернулся и, уронив стул, быстро вышел. Карина опустилась на табурет перед мольбертом – с листа бумаги на неё смотрел Сергей, но совсем другой Сергей, не тот, который только что выскочил из комнаты. Она отколола лист и, сложив его пополам, медленно разорвала на мелкие части.