Посвящение в Мастера

В доме горел все тот же ровный, флегматичный свет, словно быстротечность времени его не касалась. Проходя по длинному, как подземный ход, коридору, трудно было понять, что снаружи – день или ночь, зима или поздняя осень, рай или ад. Дом, странный, неуживчивый, щедрый на разные пакости, сейчас варился в собственной тишине, был оторван от реальности, как человек с помутившимся сознанием. В таком доме могло все случиться!

В дурной комнате на гончарном круге в одиночестве истекала красным воском свеча. Ее дрожащий, напуганный темнотой свет проходил Млечным путем вдоль черной спины лежавшего неподвижно человека. Голова его выглядела неестественно круглой, будто распухшей, и этим вселяла ужас в бедного Ходасевича. Руки его дрожали. “Черт! Во попал! Що зараз робыти з цым жмурыком?” Вадька почувствовал острую необходимость занять чем-нибудь руки. Пальцы нащупали камень. Наклонившись к свече, так, что ее жгучий язычок едва не лизнул щеку, Вадька поднес камень к глазам – то была окаменевшая белая глина.

Ходасевич, рассвирепев сам не зная отчего, отшвырнул глину в угол, захваченный комнатной мглой. Быстро ощупал гончарный круг и тут же успокоился – пальцы коснулись холодного, мягкого и одновременно упругого. Да, в глине чувствовалась удивительная упругость, словно то была и не глина, а чье-то молодое сильное тело. Мурашки побежали по Вадькиной спине. Он, воодушевившись вдруг предчувствием чего-то пока еще неосознанного, но – уверенность нарастала – обязательно необыкновенного, улыбнулся и осторожно свернул глиняный блин в трубочку. Стал раскатывать ее, быстрей, еще быстрей!.. Свеча слетела с круга и, зацепившись обо что-то огненным гребешком, сникла. В кромешной темноте Ходасевич докатал глиняную колбаску – из нее вышла прямо-таки увесистая дубинка. Похлопал дубинкой по руке – она влажно зашлепала по ладони, – почувствовал, как она гнется. Потом отогнул ее конец и слепо поднес к лицу – через несколько секунд конец дубинки уперся ему в щеку. “Поразительно! Разогнулась!..”

В такой позе, с поднятой вертикально глиняной дубинкой, Вадьку врасплох застал жесткий свет, вспыхнувший в комнате.

– Ого! А это кто, Андреич?! – молодым, по-сумски грубоватым баском воскликнул худенький, низенький человечек в форме. Второй милиционер, выше и гораздо крупней молодого, выхватил с левого бока дубинку и, нацелив на обалдевшего Ходасевича, словно собравшись сыграть с ним в бейсбол, прорычал:

– А ты у него спроси! Ты кто? – здоровый милиционер глазищами цеплял Ходасевича, как пацан пацана, но тут же осекся: взгляд его упал на ногу в мужском туфле и брючине – в тени гончарного круга, казалось, замертво распласталось тело человека. – Е... твою мать! Под конец дежурства такое! А ну-ка, Саня, глянь – дышит чи жмурик уже... А ты что встал бараном?! – здоровяк отвел слегка за спину руку с дубинкой. Казалось, еще миг – и он ринется на перетрусившего Вадьку. – Быстро брось свой прут!!

– Глина это, – промямлил Ходасевич.

– Яка ще глина?! Ты мне мозги не пудри! А то щас твои на тесто пущу!

Ходасевич послушно уронил глиняную дубинку, та больно стукнула его по коленке.

– Ой! – вскрикнул Саня, выпрямляясь над неподвижным телом. – Андреич, это не жмурик. Это кукла. У нее голова из тря...

– Что ты несешь?! – здоровяк нагнулся над телом. – На хрена она здесь?.. Это ты, что ли, придурок, бросил? А ну давай сюда паспорт!

– Чей, куклы? – неожиданно даже для самого себя пошутил Ходасевич.

– Шо-о?! Прикалываешься?! – угрожающе надвинулся на Вадьку здоровый милиционер. – Щас мы тебя так по-при-калываем! Саня, быстро за руль! Едем!

В отделении пахло казармой. На душе у Вадьки было противно и страшно. Мерзко от такого скопления разного люда – сброда и вроде бы нет, но одинаково несимпатичного, наверное оттого, что судьба свела Вадьку и всех этих людей, прячущих или, наоборот, пялящих на него глаза, схватила за шкирку и стукнула лбами друг о дружку здесь, в отделении раймилиции. Навряд ли грешникам приятно общество друг друга в аду!

– Ну, выкладывай! – усталым, безразличным голосом начал допрос мужчина лет 35, одетый в черный кожаный пиджак и такого же цвета джинсы. Его высокий, с большими залысинами лоб показался Ходасевичу похожим на живот беременной женщины. “Неужто мыслей столько умных?”

– Да я ни в чем не виноват! – с плохо скрываемой дрожью в голосе стал оправдываться Вадька. Но тут ему под левую лопатку больно уперлись чем-то твердым.

– Уйди прочь, Андреич! – поморщился следователь. – Еще будет время... поговорить с человеком. Да. Так я не услышал, в чем ты не виноват!

Вадька замялся, подбирая слова к неясной еще для него самого исповеди. Ходасевича опередил Саня, худющий молоденький сержантик, говорящий грубоватым баском:

– Пал Васильевич! Вот что мы у него изъяли!

С этими словами Саня положил на стол перед следователем дубинку из глины.

– Это что... холодное оружие? – лениво спросил Пал Васильевич, не касаясь дубинки.

– Она и в самом деле холодная. Это глина. Причем не простая. Удивительная! – все больше набираясь неизвестно откуда взявшейся отваги, спешил исповедаться Ходасевич – его прорвало. – С этой глины, собственно, все и началось. Точнее, с моего интереса к ней. Вот, попробуйте согнуть эту колбаску... Видите, как она разгибается!

– Так, значит, это не глина, а резина, – скучным голосом предположил Пал Васильевич.

– Нет! Глина! Я сам ее месил! – пылко возразил Ходасевич, затем смутился, вспомнив вдруг кровоточащий висок незнакомца. – Но послушайте, как все это было. Вчера я случайно наткнулся на объявление в “Данкоре” о выставке керамики. Ее организовала наша художница Катарина Май. Катарина обещала в том объявлении чудо, и я клюнул на это...

Ходасевич, поначалу спотыкаясь о равнодушный взгляд Пал Васильевича, решил рассказать все без утайки. Он даже поведал о том, что в баре “Собака баска Вилли” встретил своих бывших клиентов – толстого Тома, полгода назад заказавшего у Ходасевича унитаз со свистком, и другого заказчика, в прошлом известного госчиновника. Его кухню Вадька облицевал ритуальными масками северноамериканских индейцев. Естественно, эти маски ненастоящие, стилизованные, Вадькиных рук... Так недавно маски так напугали жену старого чиновника – она киряла у него по-черному, – что женщина тотчас бросила пить!..

– Кстати, – Ходасевич уже веселился от собственного рассказа, – Ника, жена чинуши, в “Собаке” все ж таки надралась и вздумала поиграть в стриптиз. На кон выставили большую капусту, крутобокую, простите, как ваш лоб. Но Нике жутко не повезло: она содрала последний листок с капусты. Это означало, что она должна раздеться перед всей тусовкой. Так она тут же разделась догола! Представляете? Ой!!

Андреич снова больно ткнул Вадьку дубинкой. Следователь, не глядя на Ходасевича, потрогал глиняную дубинку, помял ее неровные бока, покатал по столу... Потом как вскинет на Вадима взбешенный взгляд и заорет:

– Что ты х...ней маешься?! Какой еще, на х..., свисток в унитазе?! Что ты мне грузишь, козел?! Я не понял! Про какую-то дуру, которой не х... делать, она обдирает капусту, а потом раздевается догола! Ты сам вдумайся в то, что ты мелешь! Да ты можешь ее в рот е..., но ответь: кто ночью избил трех мужиков в том е...ном доме?! Кто?! Крутых мужиков, я тебе скажу!.. Не считая двух изнасилованных баб...

Ходасевич ошарашенными глазами глядел в рот Пал Васильевича. Вадька вдруг вспомнил, кто был тот парень с клоком белых, будто седых, волос над кровоточащим виском – парень, которого ночью он завалил в Катаринином доме. “Это ж Рома по кличке “Собачник”! Хозяин бара “Собака баска Вилли”! Ну я прикололся!”

– Ну шо ты сидишь, точно язык в жопу засунул! – в третий раз пихнул дубинкой Ходасевича в бок нетерпеливый Андреич. – Отвечай: что ты делал в том доме?!

– Мне эта глина нужна была, – Ходасевич нерешительно кивнул на дубинку из глины.

– Да что ты все – глина да глина! Ну прямо попка! – снова заорал следователь. – Такой глины возле моей дачи до хрена!

С этими словами Пал Васильевич схватил дубинку, махнул ею, затем резко согнул... и та сломалась на две неравные части! Ходасевич оцепенел от неожиданности.

– Как это?.. Этого быть не должно, – сказал он, когда к нему вернулся дар речи. – Я же видел собственными глазами! Да! Как у Эроса выстрелил лук! Катарина слепила его точь-в-точь из такой глины!

– Все, довольно, – вновь равнодушным тоном приказал следователь. – Андреич, что у нас с камерами?

– Да битком набиты, Пал Васильевич! – встрял в разговор до сих пор молчавший Саня. – В парашах говно дымится!

– Ладно, – следователь на минуту задумался. – Андреич, машина в психушку ушла?

– Нет вроде. Когда шли сюда, была еще.

– Да вон стоит! – крикнул на миг прильнувший к окну Саня.

– Тогда отправь гончара с тем сумасшедшим стариком. Пускай им мозги в психушке вправляют! А не вправят, ну и х... с ними!..

Уходя, Ходасевич робко попросил разрешения забрать с собой половинки глиняной дубинки. Следователь в ответ лишь презрительно сплюнул на пол.

Новехонький микроавтобус “мазда”, на желтом борту которого красиво было выведено: “Городской психиатрический диспансер” – уже отъезжал. Андреич успел тормознуть машину и даже отвесить Ходасевичу тумака: “П-пшел, придурок! Залепи своей глиной задницу! Будет тебе вместо второго х..!” Но Вадька не оценил по достоинству вполне креативный совет милиционера, потому как в салоне “мазды” он вдруг увидел... Василия Ивановича. Голова Сахно была перемотана окровавленным бинтом, взгляд бездумный, блуждающий, а из расстегнутой ширинки торчал ярко-алый лоскут.

– Василий Иванович, как вы? – не зная что сказать, спросил Ходасевич.

– Дионис был сурком! Дионис был сурком! – вдруг повторил дважды Сахно и залился жидким, идиотским смехом. “Сурком – это еще мягко сказано, – вздохнул Ходасевич. – Хотя... Вот из меня Катарина точно сумасшедшего сурка сделала. А могла бы и петуха!” Вадька вспомнил глиняный фаллос Диониса.

Ходасевич вдруг ощутил резкое беспокойство. Сначала не мог понять, в чем дело, потом поймал себя на мысли, что его раздражают окровавленные бинты на Сахно. Глаза Ходасевича загорелись, как у хищника при виде сырого мяса, и он, даже не стараясь превозмочь животного желания, потянулся к голове старого чиновника. На секунду бросил взгляд на Андреича – милиционер, сидя справа от водителя, с жаром что-то ему доказывал... Потом Вадька как дернет за конец повязки! “У-у!!” – взвыл по-собачьи Сахно. “Ты что, и вправду спятил?! – рявкнул на Вадьку Андреич. – Прочь от старика! А то вмиг шею сверну!” – “Да я только повязку хотел поправить”, – стал оправдываться Ходасевич, незаметно прикладывая руку к свежему пятну крови, расплывшемуся на сахновском бинте. “Ты что, не понял?! Убери руки, я сказал!” – снова рявкнул Андреич и, привстав, попытался оттолкнуть Ходасевича, но не дотянулся. – Нет, надо точно главврачу приказать, чтоб он из тебя психа конченного сделал!..”

Оставшийся километр до диспансера Василий Иванович тихонько подвывал. Ходасевич, украдкой обтерев руку, испачканную в крови, о большую часть дубинки, тупо разминал налившуюся новой упругостью глину... “Нет, только не это!” – Ходасевич, с трудом отделавшись от злого наваждения, убрал руки от окоровавленного бинта. Сахно мирно посапывал, прижавшись щекой к стеклу. На оконной занавеске темным пятном расплылись его слюни, вытекшие из полуоткрытого рта. Через пять минут “мазда” подъехала к невысоким зеленым воротам в решетчатом заборе, которым было огорожено здание психиатрического диспансера.