Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

В попытках понять себя, разобраться с желаниями, прошла неделя. Эн бродил по мастерской, пытался читать, иногда уходил слоняться по городу, вернее, – по тихим его, заповеданным от современности местам. Он даже становился за мольберт, как на линию старта, чтобы убежать вслед за кистью в погоню за мелькнувшим где-то впереди творческим гением, но это всё не приносило ни удовлетворения, ни хотя бы покоя. Поэтому Эн мягко сдавался, опускал весьма потускневшие золотые руки, убирал в кладовку волшебные крылья порыва, засыпал после обеда на долгие минуты, короткие часы. Потом вскакивал, пытался найти работу для души, цеплялся за жизнь с её маетой, но без толку.

В один из дней он даже пытался заняться, как Эс, терапевтическим рисованием карандашом, но там, где у друга, скажем, плавали чарующие мелодии, где шевелились на волнах пяти линий нотные знаки, у Эн вздувались лишь непонятные лимфатические узлы, которые издалека, в сумме, очень смахивали на агрессивные стаи ворон.

Он дрожащей рукой, яростно, с корнями вырывал из альбома эти заповедники пессимизма, бросал их в камин, и тут ему явно начинало мерещиться, что пламя как-то особенно вдохновенно поедает тонкие ненадёжные нити, связывающие его с инстинктом жить.

Помаявшись так некоторое время – но без всякого самоедства – Эн вдруг решил проведать Эс, в надежде ухватиться за, пусть чужую, но определённость… Расстояние до больницы он преодолел, не разбирая реалий, не понимая зиму как зиму, непогоду как непогоду, время – как вещество, сквозь молекулы которого он продирался. С посещением, однако, пришлось повременить, так у больных начался обед.

А вообще-то – это ему сообщил словоохотливый охранник – скоро посещения больных «БС» планируется ограничить, ввиду более детальной работы с ними лечащих врачей. Дескать, появилась робкая надежда на выздоровление при помощи «творческого метода» и, почти готовой к применению, вакцины от болезни нового века. Посещения не отменят, но, скорее всего, пересмотрят режим наибольшего благоприятствования, применяемый обычно к смертельно больным. Они, дескать, теперь, не смертельно… Допустим, излечимые, хотя бы в некой перспективе. Ещё, вроде, где-то нескольким старичкам чуточку полегчало от творческих проявлений: они вдохновенно принимают средства витаминной терапии, с аппетитом едят оздоровительные салаты, ждут добро ООН на вакцину и вообще бодрятся. Все в больнице, мол, только об этом и толкуют: скоро, вот-вот, на днях, надежда есть и всё прочее…

Слушая и не слыша охранника, Эн принялся про себя издеваться над понятиями клинической смерти и клинической жизни, но если из клинической смерти ему ещё мерещился выход, то из соответствующей ей жизни – нет. Расширительно трактовать эти ядовитые тезисы Эн не хотелось, и он, под занятную болтовню, неожиданно сделал внутреннее сенсационное открытие: у жизни, оказывается, есть ещё один аспект – юридический, потому что она – бесконечное доказательство права на самоё себя. Пока ты борешься, неважно, за что, предмет твоей борьбы имеет вес, значимость, как только ты его бросил, наступает ступор и равнодушие ко всему, даже к тому, что находится за границами самого предмета. Словом, важно вдохновение, кураж, порыв, которые похожи на кровь, как на основание биологической способности быть.

И тут Эн увидел своё отражение в зеркале посреди просторного фойе. Вернее, не отражение, а именно опять «неотражение». Вот белый пол, потолок, стены, актёрствующий охранник, а вместо Эн – только штаны, куртка, да кепка без лица. Нет, лицо как бы имелось, но такое же, как спрятанные за ним воспоминания, радости, неудачи… Лицо прозрачное, студенистое, невидимое, без крови, без жажды быть. И не лицо даже, а гипсовая маска трагедии в древнегреческом театре…

Друг, выгнувшийся на кровати упругой дугой, отложив в сторону альбом, встретил Эн улыбкой. Он заметно поправился: волосы блестели, губы стали влажными, щёки приобрели лёгкий румянец, но о полном выздоровлении говорить было ещё рано. Ему не хватало детали, штриха, чтобы не вызывать сострадание. Возможно, ему не хватало той самой вакцины, что выведет из ступора тело, ибо душа в каждом из нас может существовать без оговорок только во всесторонне чистой оболочке тела, не прибитой грузом тяжёлых насущных проблем.

– Старина, – загорелся Эс, – кто надоумил тебя принести сюда этот альбом? Ведь это моё спасение! Ты знаешь, у меня тоже были какие-то мысли насчёт того, чтобы неким рукоделием облегчить свои муки, но это казалось бессмысленным, непосильным, неуместным… И даже когда ты ушёл тогда, перед Новым годом, я смотрел на этот альбом как на продолжение своих мучений…

Говорил он теперь без боли, легко выпуская на свободу слова.

– Я досадовал на тебя, что именно ты – мой лучший друг, в эти последние мгновения жизни, хочешь добить меня немощью, что ты не понимаешь деликатность ситуации, целишься ниже пояса. Однако в тот же день вечером я услышал у себя в голове красивую незнакомую мелодию, похожую на безупречно чистые разливы горных ручьёв… и захотел её записать. Ты же знаешь, что я учился в музыкальной школе, причём уже тогда больше склоняясь к композиции. А ноты мне вообще давались легко, тем более что за ними я не видел напрямую музыки, воспринимая их как геометрические фигуры, более понятные мне, по природе всё-таки художнику. Словом, я рискнул их записать, потом неожиданно поверх нот лёг рисунок, потом ещё и ещё. Вот, посмотри! – Эс протянул ему спасительный альбом.

– А как же это… – Эн выразительно поднял седую лохматую бровь на камеру видеонаблюдения, угрожающе замершую над окном.

– Упростили всю эту чертовщину в нашем отделении, ведь счастлив и здоров принудительно не будешь.

– Вот именно! – вспыхнул Эн в себя, листая страницы.

Толстый альбом был уже порядочно заполнен рисунками, однако к обычному карандашу, который принёс Эн, теперь добавился тончайший маркер, позволяющий создавать полутона и объём лишь штрихами, как в офорте, без привычных растушёвок или растирок. Эта техника требовала от мастера больше тщательности и усердия, больше сил, но друг на удивление их в себе нашёл. И сверх того, создал нечто фантастическое, совершенно здоровое, оптимистичное, наполненное светом, ясностью ума, призывом добавить при движении вверх. Таким образом, медленно листая альбом, из сонма волосных линий, из разрозненных рисунков, Эн стал создавать в сознании новый, ранее не виданный мир, в котором все деяния рук человеческих посвящены улучшению «жизни вообще» на одной из планет Солнечной системы. Это была в чистом виде не раз битая циниками, фанатами поедания друг друга, людьми без таланта и воображения, та самая, желанная идея всеобщего счастья, но уже не в человеческой, а – бери выше! – тотальной транскрипции. Ты счастлив, если счастливы все… Ты счастлив, но не за счёт кого-то… Ты счастлив вместе с камнем, муравьём, каплей дождя – со всем материальным и духовным наполнением мира, как «всё это» счастливо только вместе с тобой. Потому что его совместному счастью быть нужен именно ты и миллиарды одухотворённых тонн биологического материала или того же камня, как представителя ушедших веков, ибо все мы – единое целое, вещество времени, живущее с помощью нас вечно.

Причём рисунки Эс, изображающие дороги в скалах, поднебесные замки, сказочные леса, райские уголки, где в мире живут люди и звери, где растут новые города ещё более далёкого, чем есть, будущего, где торжествуют тучи, раскинувшиеся над страной его высокой мечты, – были прошиты линиями нотного стана, иссечены диезами и бемолями, схвачены лигами и вольтами, сжаты скрипичными и басовыми ключами, окроплены летающими нотами. Однако богатство души одного творца, фактически предназначенное для национализации всем миром, никак не тронуло даже одного единственного зрителя. Причём, другого творца и главного зачинщика выброса творческой энергии – его друга. Вернее, не то, чтобы совсем, физически не тронуло… Напротив! Необъяснимый прорыв творческого гения в далёкий мир ещё не открытых истин, в Новый мир, поразил Эн, или даже – смертельно ранил шальной пулей определённо трагического конца, словно умелого воина в рукопашной атаке, из которой тот обязан был выйти победителем… Эн глубоко спрятал голову в плечи, будто обиженная на судьбу черепаха, изображая нелепой гримасой вынужденную по ситуации улыбку… Однако Эс не заметил, казалось, вопиющей подмены, осторожно спросив:

– Ну, как, ничего?

– Здорово… Жаль, я не разбираю нот, но догадываюсь, что качество звукового сопровождения этих фантазий соответствует зрительному ряду. Вот ты, нехорошее слово, вздумал уйти из жизни, захватив с собой это всё… – Эн от лёгкого шока плохо справлялся с речью, понимая, тем не менее, что лишь топорными комплиментами он может внушить надежду на благоприятный исход ещё очень нездоровому человеку. – Хотел унести огромную часть таланта туда… Кого бы ты там… им потешал?

– Тебе, правда, нравится? – Эс не заметил его грубого актёрства.

– Это обыкновенное чудо. Вопреки болезни и благодаря ей.

– Здесь есть смысл задуматься: а что такое понятие болезни, вообще, – зло преступления или благо наказания? Каждый из нас самим собой утверждает свой идеал. Я жил, стараясь максимально выбрать мгновения жизни, узнать о себе всё, и думал, что этого добился, но нужно было упасть на самое дно, чтобы оттуда, из мрака увидеть – всё ещё впереди и ничего окончательно пока не решено.

– На это я могу ответить невесёлым философским каламбуром: у нас впереди вечность, и позади, к сожалению, тоже… Перед Новым годом, тебе даже слова давались с трудом, будто ранили изнутри, а сейчас и не скажешь, что ты ещё того… немного болен.

– Да, да… Это удивительно: внутри словно заработали маленькие заводики по производству времени, моего времени. Понимаешь? Однако анализы показывают, что радоваться рано. Все ждут эту злополучную вакцину, и я – тоже, но ждать мне теперь намного легче, я даже верю, что дождусь. Впрочем, таблетку, ту самую, я пока приберегу…

От этих слов Эн вздрогнул. Ведь труднее всего лгать, глядя в глаза чистой правде, хотя оправдывает ложь, в этом случае, чаще отсутствие собственной правды. К сожалению, те миры, что художник дарит всем, малопригодны для проживания, они – лишь призыв к каждому человеку создавать собственную грёзу, или выстроить её макет где-то на отшибе цивилизации, на границе общества и единицы. Художник примером доказывает необходимость мечты, её целебный характер. Он показывает – как могут жить остальные, если найдут в себе творца, но, создавая миры, он не имеет сил жить в них, как тот же Эн. Рисунки Эс были прекрасны, вдохновенны, музыкальны даже без сопровождения, однако они лишь будили в Эн упрямство доказать самому себе, что жить не стоит, что он уже исчерпал свои юридические права на сладкую пытку существованием, что ему, потерявшему себя, терять нечего.

– Ты всё хандришь? – нарушил долгую паузу Эс.

– Считаю варианты. Пока дебет с кредитом не сходится.

– Нет, ты всё норовишь убежать от погони, вместо того чтобы спрятаться в складках обстоятельств, только сейчас у тебя совершенно исчезло честолюбие борьбы, ты бежишь по привычке.

– А ты, как прежде, ищешь путь только вверх, и как прежде, иногда инстинктивно путаешь верх с низом. Меня в живописи интересовали, прежде всего, не скалы и горные перевалы, где неуютно, а солнечные долины, зелёные лабиринты души, поэтически прячущейся в чащобах слишком человеческого, ты же всегда стремился в заоблачные высоты, в холодные тона идей, но судьба всё уравняла: каждый получил обратное искомому. Высокое и низкое дали в сумме плато серого.

– Дело твоё, хандри. Я свой выбор сделал. По эту сторону.

– Я тоже, но по свою сторону… И прыгнуть туда я собираюсь без колебаний, строго под толчковую ногу, чтобы без заступа.

– Для художника важнее голова, руки – как с ними быть?

– Слабыми руками судьбу не удержать, так зачем же зря пытаться? Да и с головой уже есть проблемы: отсутствие мысли… Скажи, а твою музыку, её отрывки, мелодии, аккорды – можно услышать?

– Конечно, правда, из меня певец никакой. Дай альбом.

Эн вернул другу сборник жизнеутверждающих истин. Эс, помедлив некоторое время – видимо, настраивая лиру, открыл его случайно, без длительных поисков или приготовлений, на странице с фрагментом земного Эдема, населённого разнообразным зверьём, людьми и накрытого сверху могучими клубящимися тучами, сквозь которые, наперекор буре, пробивалось всесильное, упрямое, бесстрашное Солнце.

– Слушай… – и, водя пальцем по небу, которое рассекли поверх туч ноты, Эс, закрыв глаза, тихо протрубил какую-то дивную мелодию, не нуждающуюся, допустим, в сложной оркестровке, почти марш, гимн жизни. – Пап-па-па-пара-ра-ра! Пап-па-па-ра-ра-ра, пап-па-па-па…

И так далее, но не столь долго… так как от волнения он едва не поперхнулся внезапно выскочившими, чистыми слезами.

– Извини!.. Думаю, суть ты понял. Это истекающая светом патетика, но только для данной мизансцены. В другой раз музыка будет тонкой, лиричной, потом – опять гортанной, боевой или нежной… Если вдруг всё сложится, как я предполагаю, с лечением и прочим, то где-то через полгода можно будет задуматься о выставке.

– Естественно! Грех прятать это от людей.

– Ты знаешь, а ведь мне действительно теперь умереть не страшно. Вот бы только закончить этот альбом… потом выбрать лучшее, затем обработать, озвучить с каким-нибудь дельным музыкантом, перевести в подобающий формат… Только бы ещё немного пожить!

– А затем ты скажешь, что хорошо бы пожить ещё, затем ещё… Наша жадность – от понимания невосполнимости всего, от жалости к себе, к своему «я», которому не суждено увидеть завтра. Однако завтра будет жить довольно других «я», и если ты будешь существовать вечно, то где жить им, как реализовать свои претензии! Вот в чём причина моей хандры: цвести саду уже не дано, а место он занимает.

– И имеет на это полное право!.. Право на естественный уход, на растворение в других «я», на создание из себя почвы для будущего сада. Неужели всем нам, естеством жаждущим жить, не хватит места?.. Любимая тобой философия учит искать ответы на вопросы человека у природы, а она против любого насилия, поспешности и своеволия.

– Хотелось бы в своей жизни поставить точку там, где я считаю нужным, а не там, где требуют правила правописания или благозвучия, и без оглядки на общественное мнение…

– Это, в свою очередь, теперь уже твоё право.

– Я смотрю на это как на обязанность.

– Ты мне надоел! Мы с тобой оказались по разные стороны реки времени… Твоя философия и тоска мне не подходят. И воззрения эти слякотные, несвойственные тебе, мне не подходят. Я жить хочу!.. – Эс ударил ребром ладони по спинке больничной койки.

– Это твоё право.

– Или обязанность?!

– Возможно. Давай прекратим эти споры, отложим их, по крайней мере, до твоего выздоровления. Я неправ. Ну, извини! Сытому говорить с голодным о еде – грешно. Но и у меня есть своя правда, пойми. Думаю, что без больной, воспалённой совести – нет творца. А у меня где-то вот здесь печёт… – Эн, с мукой на лице, потёр грудь рукой.

– Понимаю… – взгляд Эс затуманился, словно ему пришла в голову новая мелодия, словно лужица полевого мёда разлилась по душе.

Эн понял это как предчувствие творческого экстаза и засобирался. Он знал цену порыва, поскольку сам не раз откладывал, ввиду бытовых проблем, тот или иной подвиг, а потом забывал о нём, как всякий герой, потерявший счёт подвигам, и оттого – не совершивший какой-то один главный подвиг, который перекроет никчёмность жизни без подвигов вообще. Эс заметил почти неуловимое движение друга на свободу и не остановил его, как всякий герой, уже исчерпавший лимит откладываний, и поэтому – готовый умереть во имя жизни хоть сейчас… Поскольку настоящий герой – тот, кто понял, что проиграл, но не подал вида.

Уже дома Эн зажёг камин, выпил портвейна, согрелся и неспешно отправился гулять по мастерской, пытаясь поймать желание. Несколько ходок взад-вперёд отчасти успокоили его: он даже решил часок соснуть, но перед тем – подошёл к книжной полке, поколебавшись, снял с неё философский словарь, открыл его наугад и сразу обнаружил нужное для себя именно сейчас, в эту особенную минуту: «Таким образом, самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть ещё не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем. Таким образом, смерть не имеет отношения ни к живущим, ни к умершим, так как для одних она не существует, а другие уже не существуют…» Эпикур.