Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

Что гласит школьное правило «левой руки»? Если ладонь левой руки расположить так, чтобы вытянутые пальцы были направлены по току, а силовые линии магнитного поля входили в ладонь, то отставленный большой палец укажет направление силы, действующей на проводник. Скучно, да? Как и вся физика, для лирика. Однако в искусстве есть своё правило «левой руки». Оно утверждает, что левая рука не нужна, как инструмент, – писателю, живописцу, поэту, сценаристу, певцу. Последний, впрочем, может выступать вовсе без рук… Скульптор, актёр, музыкант, прикладник, танцор пользуются, чаще, двумя руками одновременно. У всех прочих левая рука, в то время пока правая создаёт некие шедевры, – небрежно лежит на столе, почёсывает лысину, мешает в чашечке кофе, подносит рюмку ко рту, держит за талию даму или, не глядя, стряхивает в консервную банку пепел сгоревшего вдохновения… Сачкует, то есть, левая рука у творца, пока правая, как одержимая, старается.

Эн для правила «левой руки» ранее исключением не был, но теперь ситуация в корне изменилась: левая рука стала полноценным участником творческого процесса. Излучатель, закрепляющий краску, который для удобства работы постоянно находился в левой руке, требовал особой ловкости в управлении. Любая ошибка каралась тем, что краска твердела не вовремя, прихватывала кисть, после чего её можно было выбрасывать. Но «трудности роста» Эн ощутил лишь в период создания портрета Солнца. На нём он поднаторел, действуя далее так, будто всю жизнь работал двумя руками, как двумя равноправными напарниками. Правда, это сказались шесть месяцев жизни в лесу: физический труд, хлопоты по хозяйству правил «левой руки» категорически не признают.

Две следующие картины – «Жару» и «Огонь» – Эн решил писать одновременно. Но поскольку мольберт у него имелся всего один, то вместо второго он просто соорудил треногу из реек и поставил холсты рядом под небольшим углом. Сделал он так для того, чтобы иметь возможность, уже работая над фрагментом одной картины, думать – что следует делать потом на другой. Возможно, это было авантюрой, но с новыми волшебными красками Эн проходил очередной в своей жизни период ученичества, да и время до оговоренной в ноябре выставки таяло будто пар от кипящего чайника в форточке.

Эн решил, что жара на картине должна соотноситься с арфой… Почему? Дело в том, что арфа, по его задумке, отдалённо напоминала электрический обогреватель, с разогретыми до каления струнами. От неё прямо в небеса убегал светящийся кабель, вонзённый прямо в розетку Солнца. Из него он брал энергию, передавал её арфе, а дальше – и всем прочим. Арфа располагалась в нижней части картины, поэтому горячий воздух её струн возносился клубами вверх к многочисленным участникам бытия. Любопытно, что струны Эн изобразил вибрирующими, для чего он слегка размыл их в центральной части, нарисовав сдвоенными – это создавало у зрителя иллюзию движения. Но сами по себе струны звучать не будут, им нужен тот, кто приведёт их в движение… Единственный музыкант, не боящийся обжечь пальцы о раскалённые струны арфы, – Природа. Она может мазаться огнём как тональным кремом, рисовать им у себя на щеках румяна, она способна купаться в пожарах или швырять сгустки энергии обессиленным хищникам апатии и лени. Здесь Эн не заметил даже, что перешёл к другой картине…

Сегодня почти весь огонь на остывающей Земле – огонь небесный. Вулканы по большей части состарились, иссякли, стали на огонь весьма скупыми, лава изливается редко, а вот Солнце находится пока в расцвете лет и щедро делится, вместе с грозами, своей энергией, в частности – огнём. Вы резонно спросите: а как же человек, чрезвычайно медленно умнеющий распорядитель мира, разве его нельзя считать источником, повелителем или инициатором появления огня? Можно! Но насколько он его хозяин, настолько и раб: владея им, человек жутко боится огня, как хозяин огромного бойцового пса – своего непредсказуемого питомца… А какой же музыкальный инструмент соотносится с бешенной силой огня?.. Эн решил, что аккордеон, он перебрал много вариантов, остановившись на этом «принце датском» музыкальных инструментов… Расправивший крылья – меха, аккордеон буквально парит над миром, он передовой боец огня небесного, который словно подталкивает его в спину.

Здесь мы, вслед за Эн, вернёмся к жаре, и в дальнейшем так же будем прыгать за своенравной мыслью художника, потому что такой у него на этом отрезке сложился творческий метод.

Что такое жара для природы и для нас с вами? Жара – как и все стихии, заметим, – является создателем потрясающих картин перемены свойств, она художник, учитель, философ, но такой знаете ли жёсткий, местами жестокий, не признающий телячьих нежностей, попирающий слабость, не ставшую его союзником. Так лёгкое марево над горами, рождённое высокой температурой, скользит по позвоночнику хребтов, видоизменяя всё, чего коснётся. В этом мареве поплывут угрюмые скалы недвижные тысячелетиями, поплывут деревья и смола на них. Поплывут даже мысли Эн, сидящего на краю мироздания, они начнут метаться вслед за маревом и преобразовывать видения творца, умножать их на два, на тысячу, поскольку с какого-то момента голова его не выдержит высокой температуры, и поплывёт, и потечёт… Значит, надо бы успеть сообщить картинам нечто очень важное, секретнейшую военную тайну. Скажем, что жара и огонь – высокопоставленные инспекторы, открыто проверяющие подготовленность всего сущего на испытание запредельно высокой, для обычного порядка вещей, температурой.

Набросав общие контуры картин, практически вскипев от давления взаимоисключающих мыслей, Эн внезапно переходит от жары к огню, потом меняется ими, потом ещё. Чего он добивается – путаницы у нас в душе, или порядка в своей? Покуда неведомо.

Аккордеон, наглотавшись солнечного света, получив из него огонь, начинает раздувать пламя на поверхности Земли могучими мехами. Его переливчатая мелодия прыгает по картине, оставляя везде, где ступала, пылающие огненные следы. Мелодия выходит насквозь удалая, бравурная, зажигательная даже! Огонь вообще не может быть слабым, чихающим, болеющим немощью. Его кредо: напор, скорость, внезапность, местами коварство, в нужных местах – благородство. Огонь не боится никого, кроме воды, кроме недостатка свежего воздуха, без которого эта вольная натура может начать чахнуть и впоследствии погибнуть. Сырые места, закуты, неудобицы огонь обходит далёкой стороной, мелодия горения запросто их перепрыгивает и несётся по подготовленным сестричкой – жарой просторам дальше. Огню до всего есть дело, он пролезет в любую нору, заставит бегать и муравьёв, и слонов, он вынуждает переселяться целые страны дикой природы, он сжигает за собой мосты. Но Эн, рисуя картины торжества огня, не смеётся над болью, которую зачастую тот причиняет, он выступает творческим посредником на переговорах его со всяким, кого огонь, по случаю, может коснуться.

Быть защитником – тяжёлый труд, надо стать на сторону негодяя, найти ошибки следствия, пресечь его уловки повесить на подзащитного всех собак, убедить суд в том, что не такой уж он негодяй, что у него было трудное детство, что часть вины подсудимого лежит на обществе. И так далее, вплоть до смягчения приговора… Адвокату, следовательно, самому надо отчасти стать дрянью, чтобы добиться истины.

Похожая миссия лежит и на художнике: он обязан быть со всем миром в ссоре во имя качественного улучшения самого мира. Однако он гуманист, он не причиняет другому боли специально, со зла. Боль им наносимая выходит случайно, от экспрессии, от того, что он слишком сильно хватает мир за руку: не свались, впереди пустота! Поэтому кисть Эн, бегающая по холсту, залитому огнём создания нового на пепелище старого, в нужных местах сберегает от огня – людей, животных, леса, поля. Эн посылает туда дождь, стоящий сотни пожарных, отворачивает ветер в сторону от калек, инвалидов, от тех, на ком нет никакой другой вины, кроме той, что родились они рядом с наглостью, заносчивостью, глупостью, довольных собой членов разноликой общины живого и пока неживого. А вот их-то, сильных и пользующихся силой не по делу, для куража, наш адвокат с замашками прокурора, Эн, наградит пополной, но не до смерти: он опалит краской их негодные задницы, он сожжёт всё нежизнеспособное, что покрывает, как струпья, больную человеком Землю. И сделает это под лихую мелодию аккордеона, воспевающего бурю огня в степи, измученной, к примеру, саранчой, покрытой паршой грызунов, мелодию, взлетающую в фальцет, падающую в басы.

Но вдруг, посреди этого душевного смятения, между речей адвоката, прокурора, схватки суда со следствием, в мастерскую к Эн зашла звать на ужин его уравновешенная, ни в чём неповинная муза. И этот момент получился сильным: она застала нашего героя в состоянии похожем на транс, крайне растрёпанным, небрежно одетым, с горящими, опять же, глазами, как раз в ту секунду, когда он перебегал, словно заяц, от одного холста к другому… Эн тут опал, понял глубокую смехотворность своего положения, процитировав известные строки о том, из какого сора порой растут цветы. Эл даже испугалась за поэта в этом состоянии, но ничего против не сказала, лишь сверкнула глазами на его багряные прозрения и ушла, почти бежала. А Эн, взяв себя в руки, переоделся, спустился вниз, причесал всклокоченные волосы, споро подобрал перед зеркалом маску невинной чистоты и пошёл мириться с музой, да всем прочим миром, посредством употребления разумных доз алкоголя.

Ночью Эн всё порывался идти в мастерскую, что-то ещё добавить в незавершённые полотна, добиться от них ясности, но потом внезапно утонул в тёмном омуте сна без снов… Таким образом, картины были оставлены на некоторое время, поскольку из Ключей вернулись, для уже описанного выше циркового номера с баней, сын и невестка.

Вот так и творил наш герой, отвлекаясь на бытовые мелочи, то есть – на жизнь… Однако, он заранее знал, что миру вообще глубоко плевать из какого там сора, что растёт, ведь, если ты отдаёшь обществу на суд нечто сотворённое своими руками – совершенное или не очень – то сопроводительную записку с твоими извинениями оно читать не станет! Ему яви шедевр или не давай ничего, потому что добротными вещами среднего порядка мир заполнен уже под завязку.

Итак, на чём мы остановились?.. На аккордеоне. Но сейчас Эн не до того, поскольку разболелась голова, и хочется относительного покоя. В душе Эн звучит нежная арфа. Звуки делают плоское полотно объёмным – у него появляется передний план и оптическая перспектива. Творец награждает частью своей головной боли предметы, сущности на холсте. От жары спрятаться невозможно, в этом она даже безжалостнее, чем холод. В мороз – одень на себя чуть больше, двигайся, и станет легче. А что делать в жару? Где искать прохлады? Впадать в спячку?

Деревья, животные и люди изнемогают, мечтают о прохладе, ждут перемен. Растительный покров Земли теряет влагу, она уносится в небо под красивую мелодию, образует облака, тучи, эстетические деликатесы размером с мироздание. В тени туч прячутся олени, города, приметы цивилизации, дороги, поля, трубы ТрансПортала. Внутри труб прохладно, там люди забыли о контрастах, обесцветились, стали похожи на мягкие гвозди для пенопласта, не нуждающиеся в закалке. К панорамным окнам прилипли носами дети, они о жаре знают только понаслышке. Ведь человек сумел победить её с помощью того же огня, который он, через электроэнергию, даруемую нам могучим Солнцем, преобразует в холод. Вокруг арфы спиралью закручивается мелодия и марево, оживляющее собой всё. Опять, получается, известный круговорот.

Головная боль исчезает, Эн вновь бросается в атаку на пламя, но тут приходит время обеда, Эл зовёт его отведать блинов с пылу, с жару… Опять же!.. Эн вдохновенно поедает огонь с густой сметаной и мёдом, горячая смесь шипит в горле, потом в пищеводе, потом в желудке и дальше вниз… Таким образом, внутри у художника, в его бренном теле возникает пожар, сходный с пожаром духа, он умоляет музу отпустить хотя бы часть себя наверх, в мастерскую, чтобы перенести огонь на полотна, пока «кровь в жилах» не остыла. Эл улыбкой благословляет его на подвиг, ибо верует, ибо любит и прощает.

На портрете Огня Эн начинает самое сложное для себя – лесной пожар. Он до кордона, в жизни, видел воочию мало пожаров, да и то – крохотных, бытовых даже, то есть, знакомился с ними заочно. Однако пожар в лесу, после суховея и грозы, случился совсем недавно, этот пожар застрял на сетчатке глаз Эн, кусочком пепла разбередил их до слёз. Но правда искусства состоит не в твоих личных ощущениях, а в умении частное сделать общим. Поэтому пожар – и огонь тоже! – Эн трактует как одетый в багрянец осенний лес, горящий без дыма, лишь иносказательно. Этот ход позволяет ему добиться того, что аккордеон как будто играет не реквием по всему живому, а наоборот – огненный гимн жажде жить, очнуться, вскочить, победить наследственную хандру, пронести персональный, безумно тяжёлый, охваченный пламенем крест бытия на Голгофу юношеских авансов и старческих долгов.

От огня в лесу всё начинает двигаться, перемещаться, причём не из страха, нет, всё пытается уйти дальше от огня именно потому, что не хочет мириться с частностями, всё жаждет обобщений, широких мест, откуда видна полная картина жизни, или его битвы, как желаете. Эн рисует где-то на краю леса себя, он борется с огнём, вернее – управляет им с помощью специальных ракет, не даёт ему хамить, брать больше чем нужно, потому что красота, которую не в силах вынести глаз, не нужна никому… После леса Эн перебрасывает огонь на дома, какие-то кварталы лачуг, ещё оставшихся на границе благосостояния. Общество срочно эвакуирует оттуда население, и вроде бы беда сразу становится благом. После чёрных поминок по своей безысходной жизни, бывшие жители времянок шустро садятся за праздничные столы, чтобы справить новоселье в новом для себя мире, где комфортно жить всем. До кучи, на части картины, где уже наступила ночь, Эн устраивает грандиозный фейерверк по поводу праздника преображения… Люди вываливают на улицу, обнимаются с каждым, и целуются с особо приятными особями иного пола, опалившими на пожаре волосы, брови. Какие вкусные у них губы! С лёгким дымком, с копчёным юрким язычком…

Вот почему в мире Природы несправедливости вовсе нет, а есть только нелепость положения твоего тела, или неготовность тебя, как лентяя предусмотрительности, к отрезвляющим встряскам и логичным неожиданностям… Так значит, будь готов! Обязательно буду! Двигайся, ибо земля горит под ногами! Бегу, братцы вы мои, вернее – лечу даже, подхваченный испепеляющим теплом огня… Взорвись, костёр, ударь в сердца! Стреляй искрами, всяк в мир входящий!.. Да я уже горю, как есенинский костёр на ветках! Здорово, да?! Огонь души, пожар тела! Жаренным пахнет? Лишь бы не трухой! Мы лучше сгорим, чем истлеем, мы лучше исчезнем струйкой дыма в небесах, чем сгниём… Будь готов гореть! Всегда готов! Грубо, зримо, во веки веков.

Внезапно, после этих рубленных предложений, лаконичных ответов, возникающих при взгляде на портрет Огня, нашим героем овладевает бесчувствие, поскольку ему надо немного остыть. Здесь в силу вступают законы физики: температура горения, которую за работой достиг мозг Эн, опускается до параметров рядовой жары.

Тридцать шесть и шесть по Цельсию. Вроде бы немного, но ведь у человека эта температура уже находится в теле, поэтому для души её многовато… И арфа добавляет от себя цветовой горячки. Народ в одном из углов картины митингует, требует стабильности, перемен, свежести, морозов! Его подзуживает активист, страдающий лихорадкой с рождения. Поверхность холста плывёт, повсюду царствует золотое марево, суховеи, участники действия плавятся, немеют до неспособности сказать что-либо резкое, дельное, отрезвляющее. Кисть Эн беспомощно ползёт по холсту с высунутым от жара языком, его руки по локоть погружаются в горячий студень воздуха, едва перемещаются по признакам цели. Эн улыбается, поскольку эта сладкая му?ка почему-то явно доставляет ему удовольствие. Он снисходительно думает о зрителе, который в будущем, наверное, и сам будет истекать потом у его пылающих картин. Глаза творца тихо закрываются, он видит пустыню среди суетного мегаполиса, три пальмы, оазис мысли, колодец с чистой водой искусства…

Хорошо-то как! Эн приходит в себя, быстро переносит только что увиденную грёзу на край холста, где она словно подпирает безвольную арфу с её меланхолическими напевами, зовущими к нирване. И ещё одна идея транслируется им портретам: жаре он придаёт черты минора, а огню – мажора. Но как разорваться между ними его противоречивой душе, как ублажить себя, своё творческое честолюбие, которое дерзает изобразить невообразимое, примирить как будто принципиально разное, но имеющее в основе одно и тоже – энергетический поток, берущий силы прямо из Солнца?.. На счастье Эн день закрывается, надо идти к пределу – к ежедневному праздничному столу с толикой спиртного и обязательным творческим отчётом перед музой.

Впрочем, Эн может отчитываться лишь искрами морщинок вокруг дымящих костерков глаз, смотрящих с поволокой будущее, где его ждёт глория… Но это до первой рюмки, до подоспевшего «горячего», после которого его отпустят портреты, и он всецело будет принадлежать музе, скучающей без дела, если её поэт вдруг о ней забывает. Это ему самому вредно. Потому что без вдохновения души работа творца становится рядовой обязанностью перед обществом, подённой рутиной с жидким многоточием в конце, которое шарлатаны, служители процесса, гордо называют искусством. Это ошибка, поскольку рядовых обязанностей у художника нет, ибо все они, безусловно, священные.

Что ещё можно добавить к портретам Жары и Огня? Эн изображает жару как благо, оговоримся, лишь на идейном уровне: напротив жгучей пустыни в мегаполисе и трёх согнувшихся пальм, он пишет другую пустыню – ледяную. В ней на глыбе голубого льда сидит человек, он сцепил до боли руки. Кто это – странник, Иисус, посланец загадок с другой планеты?.. Неясно, но видно, что ему очень холодно. И идти, чтобы согреться, он уже не может. О чём путник сейчас думает, если думает, – о дорогах цивилизации, о загадке души? Вряд ли. Эн сумел одним ударом кисти вставить в его взгляд лишь тоску по жаре, которая сейчас парадоксально есть желанное чудо. Возможно, он спасётся, придёт в себя, уедет в другие дальние страны, где попадёт в жару. Но он так же, наверное, сядет на камень и будет мечтать о холоде, который теперь окажется на обратной стороне Земли, или Луны.

И мы увидим в этом путнике своё отражение, и вспомним себя в похожей ситуации, и скажем спасибо художнику за то, что он напомнил нам о двойственности нашей натуры для того, чтобы мы не укоряли в этом, вообще-то, невинном грехе его самого.

С этого момента Эн и сам вспоминает о своих противоречиях, он подбирает огню благородные наряды – вот с его помощью варят сталь, обогревают жилище, готовят ресторанные блюда, освещают пути. Вот туристы и учёные застыли в оцепенении на краю кратера вулкана, из которого изливается огнедышащая лава. Вот физики неожиданно решают делать не атомные бомбы, а электричество. Вот дикие звери от беды сдружились на островке без огня в горящей саванне. Они теперь узнают друг о друге много хорошего, они помогут слабому, простят за ошибки сильного. Огонь, ведь в отличие от жары хорош не только идейно, но и практически. Иное дело, что он весьма разнолик – почище творца, и поэтому сам диктует то или иное отношение к нему. Для добра он объективно добр, для зла, бытовой глупости огонь является силой злой, неодолимым препятствием. Сам выбирай – с кем ты, сам решай – кто ты, зачем и почему на свет для добра, или зла, родился…

А тем, у кого в сознании, ввиду фактора постоянных переключений и отвлекающих моментов, не возникло пока целостного представления о портретах Эн, даём их краткое описание, конспект.

Жара. Квадрат холста. Внизу находится арфа, её струны раскалены. Легкое марево делает зыбкими, шевелящимися – предметы, животных, природу, мир людей. Солнце трогает струны арфы, её мелодия звучит наступательно, как болеро. От полотна в лицо пышет жаром. Лёгкие сполна хватают горячий воздух. Глаза, чтобы не высохнуть, начинают слезиться. Мегаполис, три пальмы, колодец, пацаны у окна. Ледяная пустыня, путник, мечтающий о жаре. Арфа скатывается на откровенную грусть, на тоску по жизни без противоречий. Движение людских масс, охваченных высокой революционной температурой. Вождь на трибуне, страдающий воспалением мозга. Он неотвратим, как жара. А напротив стад людей – стада животных ищут в оазисе воду. Суховей, цветовая горячка, песок обращается в золото. Капли солёного пота, слёзы поэта. Зрителя тоже пробивает на сентиментальность, он плачет рядом. Но грусть его светла, ибо ничего не потеряно для того, кто как разогретое марево стремится ввысь. Все там будем! До встречи… Общий колорит картины – ближе к охре с включениями ржавчины.

Огонь. В углу квадрата портрет родителей и родственников. Гроза, вулканы, человек – увы, Солнце – ура!.. Аккордеон без увертюр сразу начинает жечь… Удаль, напор, лихость! Чуть не проспавшие беду слоны и муравьи дружно ищут спасения. Мосты за ними сгорают, и за нами сгорят… Не волнуйтесь! Гуманизм творца: лёгкий дождь гасит пламя там, где требует законы композиции. Багровый лес, как символ горения. Тут и блины своего подкинули: вереница людей несёт горящие кресты на Голгофу. Тёмный дым уходит в небеса. Наверное, уносит наши души… Спасите их!.. Грустно. Поминки по сгоревшим иллюзиям. Аккордеон на это отвечает бурлеском. Слева на картине – праздник. Новоселье вновь рождённых из огня надежд!.. Ничто не проходит бесследно. Фейерверк, вкусные уста. Будь готов гореть! Всегда готов! Мирный атом пожирает своих родителей, но это вина их самих, а не огня. Множество деталей, рождённых образом пламени… Цветовое решение портрета у Эн, ясно, вышло кровавым, но не кровожадным, не пугающим острым сочетанием красок, а в целом – сдержанным. И жарко, как у домны!

Поэтому ближе, чем на два-три метра, к этим картинам подходить не следует, иначе они могут вас проглотить. Особенно опасен Огонь, когда в нём нет нужды. Пусть ружьё на сцене висит, но не стреляет. К чёрту законы жанра непригодные для жизни, где хозяйничает до поры анархия диктаторов, пусть горят они в геенне огненной!