Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

Как работает глаз художника, если унылым словом «работа» можно назвать обширный список обязанностей, выполняемых этим «органом зрения», например, у Эн? А вдруг он порхает, словно балерина, на лугах Оленьего лана, выполняя сложнейшие фуэте ради торжества красоты, либо механически снуёт от цветка к цветку, как покорная инстинкту пчела, во имя банальной сытости? А вдруг глаз художника, переносно, похож на руку бывшего боксёра – тяжеловеса, теперь борца с некими пороками общества, политика, метко бьющую в нос соперника, после чего тот падает замертво, а обезумевший от счастья зал необъяснимо взрывается на эту дикость диким же восторгом?..

Поэтических версий можно сочинить немало, но мы остановимся на вот такой: глаз художника – это прибор особого эстетического видения, распознающий в изначально прекрасном мире вокруг – но скрытом от нас пеленой борьбы за существование! – потенциал стать ещё более прекрасным… Что же не устраивает творца? Именно то, с чем мирятся обыватели, биомасса, иначе говоря – то, что есть: узаконенная толпой наглость одних и незащищённость других, подавление человеком всего, включая будущее, безобразные перекосы композиции в обществе, да и в живой природе, бездушный хаос цивилизации.

А ещё глаз художнику нужен для того, чтобы постоянно получать от предметного и живого мира эстетическое удовольствие. Характер у него, видимо, такой – что ни увидит, на всём отдыхает, порой даже на хаосе, в качестве полигона для грядущей работы.

От утомительной поездки Эн отдыхал глазами: он уже неделю жадно поедал бегающим взором альпийские луга, пасущихся вокруг кордона животных, глубокую синь неба, пугающую белизну облаков. Он глотал эту эстетическую пищу и никак не мог наесться, хотя чем плохи были все эти, освящённые охотой к перемене мест, костёлы, замки, музеи? Но то диковины, где-то сродни искусственной пище, зачастую рождённые лишь тщеславием выскочек во имя борьбы со скукой, а он уже крепко привык ко всему натуральному, домашнему, исконному.

Эл приходила в себя иначе, по-своему: днём она с наслаждением погружалась в работу по хутору, по участку, а вечером, улыбаясь в себя, музицировала на синтезаторе или угощала Эн джазовыми новинками из Портала. Через несколько дней после их возвращения кордон опустел: уехал аспирант Эб, с его гуманной диссертацией, уехали научные девицы со скучными параграфами да усатыми женихами в голове.

Погода радовала и огорчала поровну. Ливни сменялись градом, на жаркие дни наползали студёные ночи, и происходило это с такой непредсказуемой последовательностью, что вряд ли можно было угадать, ложась спать в усеянное звёздами новолуние, где проснёшься ты поутру. Вдруг в бурю? И такое пару раз уже случалось… Народные приметы, вроде обильной росы ночью, окраски перистых облаков на закате, и прогнозы синоптиков, следует заметить, для горной местности подходят слабо. Слишком велика здесь сумма творцов завтрашнего дня, включая ледники, ветра, скальные гребни, ловушки для метущихся туч, воронки в небе, зеркала и многое другое, чтобы на кого-то конкретно возложить ответственность, скажем, за неожиданный дождь.

Эн, тем не менее, к капризам погоды быстро привык, принимал все её перемены как благо и даже хотел иной раз ненастья, чтобы иметь возможность побороться с обстоятельствами, понаблюдать на контрастах волшебные картины за окном, спрятаться от ливня под вековой пихтой или, что скрывать, соснуть часик после обеда солидарно с котами…

А как же стихии? – спросите вы. Неужели Эн обленился, скис, взял в долг наше с вами время и вовремя не возвратил его положительными эмоциями, бешенной радостью от приобщения к творчеству? Нет, он после отпуска был как никогда амбициозен, боевит, по-хорошему нагл, настроен на результат. Однако принцип работы Эн избрал теперь для себя, напомню, другой. Не елозить с блаженной улыбкой целыми днями кистью о холст, пытаясь в этих круговых движениях нащупать мысль, а сразу, когда созрел и будущая работа уже детально готова в голове, становиться за мольберт на миг, на час, на сжатые до сверхтвёрдого состояния отрезки времени, и сразу почти без помарок выдавать в итоге готовую работу. Новые краски так действовать вполне позволяли. Раньше нужно было ждать, пока один слой высохнет, чтобы наносить другой, держаться обстоятельности, быть терпеливым фанатом процесса. Теперь Эн предстояло стать бойцом результата, скупым рыцарем, собирающим драгоценные мгновенья непосредственно для жизни, поскольку она выше искусства, когда поднимается над его уровнем.

Словом, первым делом Эн изобразил самое трудное на данном этапе – великое Солнце, а для этого ему самому понадобилось стать светилом, влезть, образно говоря, в его пылающую шкуру, загореться так, чтобы в конце работы и самому едва не сгореть…

В день, когда Эл повезла провожать научных девиц в Ключи, а потом ещё наведалась по делам в контору нацпарка, Эн и решил без свидетелей начать, имея примерно четыре часа в запасе. Он поставил мольберт, разбросал волшебные краски по палитре, глубоко, от копчика, вздохнул и, злясь на себя, на трудности роста, на пугающую белизну холста и свои одеревеневшие руки, начал. Но уже после первых мазков, после первых слияний красок, их торжественных свадеб и фиктивных разводов, руки Эн, то есть, инструмент, снова обрели прежнюю гибкость. А вскоре он и вовсе разошёлся: каждое следующее его движение было вызвано предыдущим, мысль о победе подавляла страх перед неудачей, перебежки кисти по холсту обрели логику витиеватого пути. Руки Эн заканчивали один фрагмент, взор уже метался по следующему, дух нёсся ещё, ещё дальше, вперёд к заветной подписи в конце.

Так работал он, уподобляясь Солнцу, так сгорал он старый, чтобы возродиться, как Феникс, молодым, смеющимся, нахальным… И вдруг вернулась Эл. Художник на мансарде быстренько свернул мастерскую, чтобы сохранить известную интригу, но в пять заходов, при полной конспирации, всё же справился с пугающим дебютом.

Картина его представляла собой квадрат полтора на полтора метра – а возможно размер её был равен мирозданию! – где в кипящем цветом центре гениальный дирижёр доставал из своей разорванной рёбрами груди полные пригоршни света и бросал его в зрительный зал, нам с вами, всем участникам бытия… Свет этот, по версии Эн, был похож на прозрачный горящий студень, то есть, свет на его картине не являлся оптическим излучением или электромагнитными волнами, он был вполне вещественен, осязаем, предметен. Задача же дирижёра состояла в том, чтобы бросаемые им сгустки энергии попадали к солистам, в нужные по ситуации струны, клавиши, необходимые для излечения звука, давили на кнопки природных труб, кларнетов, валторн. В итоге этих действий на всей на Земле начинала звучать грандиозная ода «К радости», к которой подключалось всё живое и всё, что вскоре станет живым, всё, что в состоянии ярко выразить себя неповторимой нотой, звуком, напевом.

Скажем, упадёт кусочек света на засохший лопух в тёмной чащобе, и из под него выйдет целый хор цикад, и разойдётся, и разорвёт тишину, и утонет во вдохновении выразить любовь к свету, а через него – уже к соседям, тем, кто жил до них, тем, кто ещё не родился! Свет поднимет калек, исцелит безнадёжно больных, оживит вроде бы умерших.

И камень на горной вершине под действием света, при помощи воды, обрастает мхом, лишайником. Теперь ему не замёрзнуть, но в нём есть природное отверстие, и он тоже вливается в общий хор: ловит этим открытым ртом скользкий ветер, насвистывает, поёт, смеётся. Его слышит орёл в небе, он крыльями рассекает горящий студень воздуха на части, чтобы хватило всем. Эн помогает ему – перебрасывает эти кусочки в тёмные ущелья, в кромешный смешанный лес. Там сразу просыпается и начинает верещать всё, что может выразить себя звуком!

Но здесь в работу Эн по делу вмешивается наш главный дирижёр, который считает, что художник пересаливает высоким, патетикой. Он, одним движением тонких прозрачных рук, чуть гасит порыв одних, вдохновляя на самоотдачу других. И хор сразу начинает звучать иначе. В его музыке проявляется лирика, нечаянные признания в любви и её же нечаянные последствия – дети. Они тоже присоединяются к оратории, верещат невероятно, сбиваются с нот, фальшивят, как всякое неумение. Но наш дирижёр спокоен, он и к этим случайным звукам подбирает свою мелодию, свой лад. И опять звучит симфония, задействованы все группы оркестра, и даже наш герой у мольберта начинает напевать. В хоре его медвежий слух становится соловьиным, дивные сейчас звуки голоса летят на простор Оленьего лана, изливаясь там ручьями…

Замечу также, что музыка у Солнца получается объёмной, вернее – многомерной. После того, как в полной мере мы насладимся звуками, начинают включаться и прочие творческие инструменты. В поле зрения появляются рисунки синими тенями по снегу от оголённых деревьев или эскизы райской жизни на высокогорных лугах, в пустыне, в открытом море от бегущих за счастьем облаков. А следом и солнечные зайчики начинают играть в пятнашки со всякой подвижной сущностью, щекотать брюшко ленивцам, скептикам, чтобы те не уклонялись от творческого процесса, сделавшись в итоге художниками, созидателями себя.

Но и это ещё не предел: к рисункам, звукам, мягким шлепкам по нашим щекам Солнца, то есть – тактильным ощущениям, добавляются до кучи и запахи, отчего оркестр имени Природы пьянеет разнотравьем, упивается еловым угаром, катается в ароматной пыли под первыми каплями августовского ливня. И чем это не объём, не полифония!..

А глаз художника всех слышит, душа всё чувствует, мозг анализирует, руки изображают, но мы-то с вами, друзья, чем хуже?! Мы тоже в его произведении где-то присутствуем, надо только там себя найти, надо вослед за творцом сорить мажором, лезть напролом, в облака!

И пусть дирижёр на картине Эн никогда не успокоится, ибо кладовые его энергии практически неисчерпаемы, и он вовеки веков обязан этой энергией делиться, как художник, иначе сам огненный шар от бездействия закупорится, подсохнет, а в итоге его разорвёт изнутри, словно аварийный ядерный реактор. Весьма негромкий для масштабов Вселенной хлопок! И нет ничего рядом с нами, и нас нет.

Впрочем, в обозримые времена этого не случится, так что можете спокойно пить живую воду смертельных ядов, вроде шампанского или коньяка. Мы с вами тоже выпьем, – обязательно! – но не сейчас, ибо ещё не досмотрели до последней точки эпическую картину Эн.

Таким образом, на ограниченной площади холста, Солнце тормошит каждый атом, проникает повсюду, вдохновляя сущее петь здравицы счастью, гимны теплу, звонкие оды прожитым в любви дням. Вернее, по задумке Эн, каждый дарованный нам день жизни – это праздничный концерт, или освобождённый от репетиций «свободный радостный труд свободно собравшихся музыкантов», то есть, чутких к свету сущностей… Оттенки же цвета, которые применил наш герой, были больше золотой, тёплой гаммы. Ни единого места, где отсутствовал бы свет, на холсте не существовало, поэтому свет сам с него будто лучился, будто истекал чистыми слезами радости при взгляде на нас с вами.

Вот какая замечательная вышла у Эн картина!

В конце, уже ставя долгожданную подпись, он и сам, сознаемся, прослезился, а Эл на премьере, вкусив немного шнапса с музыкой, вовсе разрыдалась без стеснения, ибо её катарсис был выше стыда или чувства достоинства… От досады, она даже крепко стукнула его кулачком по плечу: «Как ты мог такое… скрывать в себе! Это тебе не принадлежит, за-пом-ни! Это всеобщее достояние, как Солнце, поэтому оно обязано принадлежать всем… Всем!» – «Да я знаю… – сглатывая сухой комок в горле, проскрипел Эн, – я уже говорил, что художник всем должен».

Тут, правда, автор хотел бы уточнить: хороший художник, и должен всем он только лучшее, а дурное и злое – что и в нём есть, очевидно, как противовес лакейскому ханжеству рабов божьих! – пусть отставит для самоанализа зимними ночами, когда в печной трубе воет вьюга, а в лабиринтах его израненной души толкутся демоны. Но сейчас «на дворе» лето, поэтому после премьеры Эн потащил Эл на заветный взгорок – проводить Солнце. Сравнить себя, что ли, взлететь или устыдиться… И хотя суббота эта вышла, как на зло, хмурой, пасмурной, мокрой, надежда увидеть источник вдохновения оставалась, поскольку в сером небе к вечеру появились красные и синие разрывы.

Поднявшись, они присели на своё брёвнышко, Эл уютно устроилась на плече Эн. Помимо неги от этой близости, в ответ на красные раны вверху, что-то шевельнулось в душе, заиграла фантазия, и он вспомнил, свои малые планеты, особенно пылающую Весту. Она осталась для него загадкой, или вернее сказать – загадкой в загадке…

Эн сладко вздохнул, но Эл почему-то расценила этот вздох как тяжёлый, поэтому и спросила: «Отчего ты, после столь потрясающей победы, грустишь?» – «Нет, – отвечал Эн, – это предчувствие следующей работы… – и более подробно рассказал музе тот кусок сна, где видел горящую планету, на которой огненные ручьи втекают в реки, образуя моря, а в них лава вращается по спирали… – От больших отделяются спирали меньшие… ещё, ещё и ещё! Ты помнишь знаменитую картину Ван Гога «Звёздная ночь»? Не правда ли, ощущение такое, что на ней возникают миры, рушатся империи, тонут мечты, сталкиваются армии света и тьмы, а нескончаемость времени мудро обозначена смертью!»

На острие этого слова, Эн замолк, и Эл молчала, она видела миры творца, которые не были теперь для неё отвлечённо чужими, потому что принадлежали, без сомнения, всем… И тут вдруг, наудачу, плотный занавес туч немного разошёлся.

Тотчас, вслед за этим, в щель между тучами пролезло обожжённое вдохновением светило. Всё, что попало в рамку взгляда, сразу после этого оплавилось, поплыло – Олений лан, долина за ним, гребешки гор по периметру, пихты – и заиграло, и воспылало!.. Потому что дирижёру – Солнцу понадобился последний аккорд в симфонии данного дня, кода. Но Эл, вооружённая фантазией творца, увидела в действии добавочный штрих: это не просто Солнце явилось сюда со своей музыкой, это вся Вселенная заглянула к ним в гости… Конечно, это нам явились миры!.. Миры волшебные, бесплотные миры творцов, маленьких людей и миры Ван Гога. Эн ещё раз сладко вздохнул, тайком смахивая слёзы.

И тут произошло ещё одно чудо: буквально на глазах поднялся небесный ветер, разметал тучи, но они не исчезли совсем, а стали похожими на спирали великого голландца, между которыми текли огненные ручьи Эн... «Где кончается жизнь и начинается искусство?!» – невольно воскликнула Эл, вовсе уже не скрывающая слёз от гордости за эту смешанную между собой естественную красоту природы и красоту вымысла «человека творческого». «Это одно и тоже, – отвечал Эн, – если они равны между собой на осыпанных бриллиантами весах гармонии…»

Завершить вечер кодой, силовым фрагментом, однако, у Солнца не получилось: конец дневной симфонии отчасти скомкался, ибо Природа, этот своенравный и хмельной профсоюзный лидер, имеет свой взгляд на длительность будничных репетиций и праздничных концертов. Природа наслала свежую армию туч на неуёмное светило, прижала его лопатки к пикам на западе, а на другой стороне огромного неба легко разогнула спирали, превращая их в золотые перистые облака. Не медля, между ними испарились дописанные скорее воображением горящие ручьи и кипящие моря… Таким вышел финал симфонии сегодняшнего дня – бегство за границу ночи главного дирижёра. Но это судьба любого гения, творящего в коллективе и зависящего от прозаических вещей: закулисной бухгалтерии, чиновничьего бестиария, статистических сводок.

Наши герои, впрочем, не бросили свои возвышенные наблюдения и, досидевшись до глубоких фиолетовых сумерек, увидели прекрасный и одновременно трагический момент, когда на изломанном частоколом хребтов горизонте остался лишь один невзрачный красный штришок, больше похожий на горячий поцелуй Вселенной, который следом, через замершую на музыкальную паузу секунду, исчез.