Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

Естественно, Эн не помнил – как он попал в эту уютную комнатку, не знал – сколько прошло времени с того рокового дня, не понимал – что это за женщина с ним возится, кормит- поит? Приходя в сознание, он пытался ответить на эти вопросы и на десятки других, но его воли хватало лишь на короткие отрезки неясных прозрений, после которых он вновь будто проваливался в выгребную яму своего сознания, где всё – то есть, жизнь его на протяжении последних месяцев – было взбито, как миксером, до пены, до отдельных неразличимых частиц судьбы.

Плутая по тёмным лабиринтам своей памяти, Эн внезапно натыкался на ярко освещённые места, где даже глаза болели от сильного света, и убегал оттуда с облегчением… Но затем он внезапно видел, буквально рядом, чуть опростившуюся немолодую женщину с вкусными влажными губами, она кормила его ложечкой, о чём-то тихо спрашивала. Однако ответить он не успевал, так как лабиринт приводил его к двери, над которой красовалась яркая табличка «Стыд»… Приходилось, напрягая остаток сил, держась за стены, ковылять в туалет, чтобы спустя минуты, совершенно выпотрошенному, падать на больничное ложе так, будто он только что отмахал полсотни километров по раскалённой пустыне.

Теперь страшно хотелось пить… Эн начинал шёпотом просить воды, её целую вечность не давали, он порывался сам встать, утолить жажду, но цепкие грязные когти, вернее – те самые, чуть не утащившие в небытие корни умирающего в тоске дуба, крепко держали его на этом краю, ещё пытаясь сбросить вниз. И он дрался с корнями, он хотел, если умирать, – то сделать это самому, без сторонней помощи. Ну, разве что с пустячной сейчас оговоркой, приобретённого у сомнительных лиц яда. Свободой выбора – Эн трактовал свою волю быть. Или не быть… Вот в чём вопрос… И тут, после мелькнувших в сознании «сомнительных лиц», Эн увидел в лабиринтах, рождённых бредом, лицо Космонавта, его виновато блеснувшие где-то под спудом ТрансПортала глаза.

«Да, да, – вспомнил Эн, – в тот день, когда я заплутал в другом лабиринте, в ту самую непогоду, в тот позорный день, я видел краевым зрением где-то за эскалаторами своего Харона с его компанией, и они бежали от меня, но тогда я не придал этому значения… По всей видимости, они подсунули мне какую-то подделку или обманули, может быть, невольно… Значит, – с ужасом и радостью лихорадочно думал он, по-прежнему в яростной дикой схватке одолевая упрямые цепкие корни на краю безвозвратной пропасти, – теперь мне придётся снова жить, всё начать с нуля… Поскольку, когда рвётся верёвка под приговорённым к повешению, то судьи совести даруют ему жизнь…

Самоубийство – это ведь тоже своего рода казнь, но добровольная. Это, быть может, форма нечеловеческого по силе, краткого как выстрел, секундного счастья оттого, что сложный узел накопившихся в душе проблем наконец разрублен… И если не получилось обрести счастье определённости разом, по мановению волшебной палочки, то придётся распутывать узел постепенно, переучиваясь после мучительных родов жить по-новому, с чистого листа, самостоятельно».

Тут Эн опять впадал в кому, опять из неё выходил, ему являлись картины прежней жизни, но теперь кратко – лишь ударами тусклого света в зрачок, а между этими вспышками неожиданно стали набирать силу новые видения, эскизы будущей жизни, как уже помышлял он, – здесь в лесу, рядом с этой одинокой, стареющей женщиной. Почему одинокой?.. Да потому что за несколько делений времени, скажем, дней и ночей, тут никто не появлялся, лишь собаки лаяли за околицей, петух распевал, да корова мычала в хлеву. По этим приметам, а также во время отчаянных бросков тела в туалет, когда за окном мелькали, как в кино, пихтарники, выбеленные просторы, горы и деревянные сараи, Эн понял, что он пока ещё находится в лесу.

И он вдруг опять падал как подкошенный, у него жгло грудь, ныло сердце, в голове слышался ровный противный гул. Потом отпускало, был ясно виден белый потолок, аскетичное убранство комнаты. Однако на всё вокруг смотрел теперь словно уже не Эн, а какой-то другой, вновь родившийся, малознакомый человек. Он был маленький или душу имел детскую? Неясно… Но сейчас ему надо всему учиться заново, надобно понять – отчего этот мир вокруг? Отчего в мире этом совершенно нет людей, нет пугающего молоха города, где прошла жизнь того другого, исчезнувшего человека… А вот Солнце! – его Эн узнал, но для себя снова задал проклятый вопрос: Солнце отчего? Или, вернее, «от чего»? От чего оно зажглось и горит, согревая нас, космос миллиарды лет? Снег за окном, внезапная оттепель, сосульки, плачущие в полдень, – от чего? От Солнца… Удивительно! Ветер вот дует, несёт по небу облака… Но это днём, спрашивал себя Эн, а ночью? Облака стали тучами, и тот же ветер качает верхушки пихт. Луна мерцает… Удивительно!

А вот отчего всё вокруг – только живое или мёртвое без середины? Отчего нельзя быть недвижным, похожим на камень, и одновременно чувствующим, тонким материалом, способным излить душу творчеством?

За потоком сознания, ещё немного перемешанного с бредом, Эн стал постепенно привыкать к новому миру, начал набираться сил для того, чтобы в этот мир войти. Он уже был готов открыть глаза, поговорить с Эл, сбросить с себя оставшиеся от прошлой жизни мысли, но внезапно угадал знакомую мелодию… Эн слышал её десятки раз, но теперь она тронула его так глубоко, что он, резко вскочив, побежал. Внутри себя, ясно, а для Эл, сидевшей неподалёку, как уже говорилось, он лишь едва метался мокрым лицом и раскалённым телом в кровати.

Бежал Эн по стылой мгле, и не бежал даже, а, слегка касаясь ногами чёрного снега и чуть толкаясь, летел вперёд десятки метров среди едва угадываемой, лишённой деталей холмистой пустыни. Однако, вопреки внешним обстоятельствам, внутри у него всё будто горело, трещало, дышало жаром. От этого несоответствия и вдруг поднявшейся вокруг снежной бури, Эн стал жутко мёрзнуть, несмотря на бег, как это часто случается с больными людьми, охваченными высокой температурой. И ему понадобилось согреться, найти укрытие, тепло.

К тому же тело его в этот миг защищал, кроме обычного белья, только необъятных размеров длинный плащ из тонкой светлой ткани, легко прошиваемый насквозь холодом, бурей, ветром. Плащ раздувался, как парус, подхватывал Эн, нёс по волнистым линиям нотного стана, среди взлетающих в небо аккордов, среди планирующих, как снежинки, нот, среди взбрыкивающих от ужаса скрипичных ключей.

В этом вихре Эн сходил с ума – он горел и мёрз одновременно, он хотел сдаться жизни и бежал от неё, он не знал – что избрать, на чём остановиться, где же успокоиться?! Эн снова попал в лапы гнетущей неопределённости, он видел себя в этой метафоре песчинкой, несущейся сквозь время, но песчинкой, которой забыли сказать – во имя чего она страдает, если страдает, или отчего она счастлива, если счастлива?..

От чего все мы, как Солнце – от чего?.. Быть или не быть… Но отвечать на чужие вопросы, как и на вопросы личные, Эн времени не имел, поскольку не имел возможности просто остановиться, просто подумать. Он не мог даже открыть рот, так как в него сразу влетал ветер, хозяин этой ледяной пустыни, и к прочим мукам добавлял ещё одну – болезненную переполненность лёгких до края сторонним сущим без возможности сказать, наконец, что-то своё.

И тут, внезапно, обстоятельства вокруг отчасти переменились: небо посветлело, ветер стих, снежная пустыня, через которую его так быстро несло, вонзилась в дубовую рощицу, сила тяжести прижала Эн к земле, или вернее – к поверхности замёрзшего пруда, превращённого в каток. Бежать теперь, неизвестно почему, не хотелось, он осторожно двинулся вперед по льду – к чему-то очень светлому, манящему… Вон там! На пустом сумеречном берегу. Ему было всё равно, куда идти, но после того как у сознания появились признаки цели, он двинулся к ней, поскольку все наши сны – и действия тоже! – бессмысленны, если в них нет хотя бы логики. Но логика не даётся в руки сама собой, она изворотлива, вот мы и падаем, в попытках поймать её, и Эн упал, не устоял на льду своей фантазии, хотя мысль проснуться, чихнув во сне, проигнорировал. Пошёл дальше… Осторожно, мелко переступая, как изучающий сам на себе науку падений любопытный ребёнок.

К слову сказать, даже обуви у Эн не оказалось – только красные горящие пятки с шипением прожигали синеватый лёд – шаг за шагом, а расплатой за издевательство над собой стала острая боль рвущихся где-то под кожей сосудов. В этой ситуации, от отчаяния нашего героя спасала лишь невероятно красивая музыка, которая торжественно звучала вокруг, зализывая и врачуя собой всё временно хворое.

От неё Эн начал даже забывать о боли, холоде, подчиняться звукам гармонии, но вдруг снова налетел ветер и, надувая парус-плащ, погнал его по льду, однако без мысли, своенравно свалил и валил всякий раз, когда он пытался двигаться навстречу судьбе самостоятельно. Упавшего же Эн ветер с издёвкой елозил по льду, тащил куда-то в сторону от цели – к чёрному гроту на другом берегу. Но теперь, между светом и тьмой, между холодом, которому нет сил сопротивляться, и теплом, льющимся из глубины его творческой души, он выбирал безусловно второе, он выбрал весну, ибо первое, против либретто звучащей всюду зимней музыки, он прошёл, его верёвка порвалась, и теперь он видел в жизни уже некую личную для себя перспективу.

Мукам нашего героя в борьбе с ветром, казалось, не было конца, но тут он, ухватив за фалды, изобретательно вывернул плащ так, что злой воющий хулиган, пусть галсами, с неохотой, но потащил его к нужному берегу. И соперник может тебе помочь, если его сильно раззадорить… Хотя ветер и сам, должно быть, не заметил, что выбросил нашего героя именно туда, куда тому хотелось. Не ветра это дело, как и допустим «бога» с «чёртом», помогать нам или нет… Его дело – нестись по юдоли, а ты уж сам решай: каким образом воспользоваться силой?!

Источником света на берегу оказалось похожее на парник строение: полупрозрачная плёнка, натянутая на деревянные рейки. Однако внутри освещённой тремя мощными лампами высокой теплицы находились не овощи или зелень, а та самая, иносказательно, так и не увидевшая свет, «Богиня Богемы». В последнем, допустим, «лежачем» варианте… Теперь света вокруг неё, буквальным образом, хватало. В руках у музы, как и замышлялось, лежал некий спящий тип. Рядом с незавершённой, судя по всему, скульптурой валялись куски мрамора, зубила, молотки.

Парники, подобные этому, творческие люди, если кому неведомо, зачастую ставят над масштабными работами, чтобы иметь возможность в любое время года, опять же, и в любую непогоду «работу» закончить… Удивляться нечему. Непонятно было другое: кто вместо Эн попытался реализовать его идею, или попросту её стибрил?.. Чтобы не мучиться глупыми вопросами «кто виноват?» и «что делать?», Эн смело зашёл в теплицу через специальную дверцу с тыльной стороны. Внутри оказалось тепло от ламп – даже трава местами весело вылезла из-под земли! – и уютно от их мандаринового света… Обойдя трёхметровую почти музу, Эн с удивлением обнаружил в объятиях Богини непосредственно себя, мирно посапывающего и блаженно улыбающегося во сне.

Он тронул себя за плечо: «Эй, послушай, ты… то есть, я! Проснись: работа не закончена, что ты тут развалился?» – «Вздремнул, братишка, – зевая и почёсываясь, ответил «только что проснувшийся Эн» «вдруг явившемуся из зимы». – Сейчас встану, не торопи, устал я чуток, не хочешь ли подменить?» – «Я с удовольствием!.. Только и мне хотелось бы передохнуть: я вот уже несколько дней – ни живой, ни мёртвый. Мечусь в нервной лихорадке, а тут ещё во сне попал в зиму, продрог. Там, за плёнкой, ветер свищет, февраль, однако…» – «Нет, дорогой, он кончился, теперь по календарю март, но чтобы его увидеть, тебе точно надо поспать, а то ты какой-то измотанный». – «Измотаешься тут, за своими хвостами гоняться». – «Какими хвостами?» – «Да, многими… И статуя эта – тоже мой… наш хвост. Должок, иначе говоря, из прошлой жизни. Так что ты поколоти пока, а я чуть оклемаюсь». Они поменялись местами, и в душе «отдыхающего Эн», назовём его так, снова звучала музыка, она переплеталась теперь с ударами зубилом «действующего Эн», и вместе эти звуки были похожи на шум реки, несущейся по склонам вдохновения навстречу весне, пробуждению, возрождению всего и вся!

Однако, вместо глубокого, ничего после себя не оставляющего сна, Эн приснилось, что он проснулся во втором сне так же на руках Богини, ещё одного себя рядом не обнаружил… и вышел из душного саркофага на свежий воздух, чтобы раздышаться. Там же, вопреки реалиям первого сна, хозяйничала торопившаяся жить весна. Она приподнято вступала в права владения миром на территории, где зима как будто отступила.

Под голубым сияющим небом деревья окрасились охрой набухающих почек, пятна снега повсюду на глазах уменьшались в размерах, усыхали, как пресловутая шагреневая кожа, оркестры птиц под управлением сотен гениальных дирижёров разбрасывали повсюду симфонии и оратории пробуждения природы от сезонной спячки… Эн решил даже, что навес вокруг скульптуры следует разобрать, но тут, внезапно, крылья огромной тёмной птицы накрыли всё вокруг, и стылый ветер, прорвавшийся из таинственной Арктики, заставил умолкнуть свадебные марши опьянённых теплом животных, заморозил безумные почки, и громкость даже словно прикрутил на развеселившихся раньше срока ручьях.

Но не было в том мести, хулиганства обозлённой близким концом зимы, а угадывалось лишь её последнее «прости-прощай!», её тонкое напоминание о конечности всего, кроме реки Времени, веками шумящей на своенравных перекатах времён года.

Чтобы как раз его, времени, зря не терять, Эн распахнул дверь в свой импровизированный парник, схватился за молоток. Наслоения лет, осколки прежней жизни и прочее другое пережитое полетели в разные стороны. Удар, удар, удар! Звонко, глухо, тонко, остро, музыкально. Ещё, ещё, ещё! В такт, ведущей его музыке, Эн трудился над созданием нового лица своей Богини. Теперь, согласно его произволу, оно обрело черты Эл, смотрело на мир её глазами – глазами, допустим, его возможной в будущем музы. И нынешней спасительницы! А факт, что муза «вообще» всё ещё лежала, Эн почти не тревожил. Важнее было завершить этот долгострой, чтобы появилось, наконец, моральное право создать нечто действительно новое – то, что никто и никогда, кроме Эн, посланника гармонии, не сможет исполнить. Он даже почувствовал теперь в этом свою миссию, сколь не противно ему такое обязывающее и хвастливое слово из репертуара рабов тиража… Удар, удар, удар!.. Легко, мастерски, игриво, точно в цель. Как эта стремительная музыка вокруг, как вновь проснувшиеся ручьи, как безумные от «счастья жить» птицы!

И природа внимала ему… Она назначила его своим барабанщиком, чётко отбивающем ритм в мажорном походе весеннего обновления. За трудами Эн не заметил, что наступило лето, что пора разобрать стены убежища, чтобы не угореть в своём же обоюдоостром вдохновении.

Мы – эгоисты, мы почитаем поэтов за костры, на которых они себя сжигали, ценим их жертвенность, но никогда не поменяем её результаты – чаще, рождённые в пламени шедевры, на ещё несколько холодных добавочных лет жизни для того же поэта…

Разобрав стены и от всех трудов своих праведных очень сильно устав, Эн смахнул мраморные крошки с ложа, прилёг, подложив под голову горячую, белую от пыли руку, улыбнулся наступившему лету, яркой зелени на деревьях, птицам, ведущим в их кронах регулярную семейную жизнь, присмиревшим ручьям и незаметно уснул…

Кто проснулся первым – тот прежний Эн или этот, всё ищущий чего-то за пределами конкретной задачи, – неизвестно. Но проснулся он мигом! От удара молнии рядом, от бьющего в нос озона, от проливного дождя, от ветра, ревущего диезы, от острых капель воды, вонзающихся в тело!.. Да, лето бывает и таким, а особенно вначале, но даже потом, когда оно чуть уймётся, в его музыке отчётливо слышны тревожные, для чуткого уха, нотки. Вы их слышите?

Верно, и главный упрёк лету – острому, порой, как красный перец! – в том, что оно с облегчением и досадой закончилось… И вот уж осень вступает в краткое владение временем со своей раздольной, купеческой партией. Амбары забиты, душа пуста, надо думать – как жить дальше? Пора подводить итоги, пора сводить дебет и кредит.

Эн в последний раз рубанул зубилом по мрамору, задумался… Как оставить материал шероховатым, то есть, живым, с дышащими порами, но в тоже время защитить его умеренным блеском мастерства от суда современников, сюрпризов погоды? Впрочем, размышлять нужно лёжа, поскольку тогда лучше видно небо, этот самый предрасполагающий к мыслям предмет. Облака… Вон они плывут, как нам никогда не плыть, они чисты так, что глаза болят от стыда за себя, формой они похожи на младенцев бури, едва увидевших свет. И на этой метафоре Эн снова уснул… И снилась ему благодать, предназначенная всем живущим, хотя из всего живущего не было в ней только людей.

Но подождите возмущаться! Это не мизантропия, это нормальное чувство бойца, вышедшего в одиночку на охоту за пищей для ума… А такому конкуренты не нужны, ему подай в помощники только список титанов духа размером с целую жизнь.

Мелодия пасторали, элегия, светлая грусть. И неясно – почему, и не важно – отчего, просто ты грустишь, ибо даже конечность всего в этом мире, кроме времени, предопределена и благотворна.

Из сна Эн вывел он сам же, но в образе того, ранее потерянного ремесленника. «Пора, мой брат, моё творческое отражение… Богиня уже готова, поэтому нам осталось лишь навести вокруг порядок, отдать её людям в пользование, а самим – исчезнуть и даже не подходить к этой работе никогда, во имя следующих работ». – «Но ведь ты не совсем я? Кто ты?!» – спохватился «наш» Эн. «Я – твои руки, я – твой природный дар, талант изобразить, но я – ничто без полёта творческого гения, без мечты и её высокого безумства. Самому мне бы с этой скульптурой не справиться». – «И мне без тебя не обойтись, ведь как ни значим полёт фантазии, упрямый характер, без умения воплотить себя в материале, без рук, они ничто». – «Ладно… хватит себя хвалить! Слышишь – земля трясётся, видишь – вон из-за холма сюда пылит целая когорта творцов, они торопятся на явление Богини, они хотят быть обласканными ею, ждут банкета после торжественной части. Будь готов к медным трубам, огню критики и воде праздного умничанья!» – «Всегда готов!» – коротко ответил «наш» Эн, и они вместе со своим вторым Я ловко набросились на благоустройство, на подготовку к визиту глории.

Однако слава для умного человека, для истинного творца, это всегда тревога, это всегда нотки предусмотрительной осторожности, это боязнь гнёта публичности, частной несвободы, отупляющей сытости. Поэтому в воздухе, напоённом ароматами поздней, опадающей кровавыми листьями осени, сейчас зазвучала яркая лирическая музыка с едва угадываемыми нотками минора. Лес рядом начал на глазах жухнуть, грязнеть пятнами проявляющихся стволов, набухать проливными дождями, пеленать взгляд бинтами туманов, потом вдруг замер в ожидании первых холодов, потом весело расчихался, умылся последними ясными днями, пообещал весной снова стрелять почками, возродиться, и далее – по кругу, чтобы круг, наконец, замкнулся. И так тысячи тысяч раз…

Внезапно наших героев окружили горластые единомышленники, и была слава, и были здравицы, и был шумный пир! Но не на весь мир, а лишь на мир Эн, вмещающий впрочем, как уже отмечалось автором, все остальные миры всех существующих на белом свете.

И тут же, за невидимыми делениями пущенного на самотёк глории времени, это всё остальное, пусть даже иные миры, для Эн исчезло… Исчезли собратья, его второе я. Рядом со скульптурой стало пусто и желанно одиноко. Где-то далеко за холмами уже пошёл первый снег. Эн его видел и чуял, словно охотничий пёс, он даже боялся снега, но не как атмосферное явление, непогоду, а в качестве прямой метафоры чистого листа, на котором тебе завтра предстоит нечто талантливое написать. Хотя, ещё неясно – что! Очень, очень неясно… Но здесь, где ты, пока тепло, жарко даже, от выпитого. Муторно. Хорошо бы прилечь…

Эн проводил взглядом свой сон, напутствовал доброй мыслью всех актёров, сыгравших в нём роли, вновь, словно седой младенец, уютно устроился на руках подаренного миру творческого гения, в объятиях открывшей глаза Богини Богемы и, под божественную музыку Вивальди, частично оставаясь ещё во сне, но душой уже выйдя из бесконечной комы, с блаженной улыбкой тихо заплакал. Пусть так, ведь плакать от половодья музыки даже настоящему мужчине – бойцу, кремню, мачо – вовсе не зазорно, ибо сама музыка, в её высоком понимании, состоит из чистых слёз радости от счастья быть.