Сотворение духа (книга 2)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

С утра мы встали с моей музой «не с той ноги»… Сны ночью нас дружно посетили какие-то слишком глубинные, духоборческие, после которых в голову лезли мысли о неких упущенных в жизни возможностях… Это стало причиной того, что я, не подумав, часов в десять объявил сегодняшний день – «днём перевоплощений». Просто мне на несколько секунд показалось, что наличие иного взгляда, присутствие в твоей душе большей части кого-то, чего-то «другого» – могло бы в лучшую сторону изменить судьбу, притом, что и на эту грех жаловаться. Тем не менее, первую половину дня мы провели в добровольной эмиграции…

Сначала – стали хохотом, смекнув, что на нём одном, без грусти и анализа, долговременного счастья не построишь… Затем мы опустились в души оставленных без присмотра где-то позади друзей и бежали оттуда, сбивая почти в кровь пятки, радуясь, что вовремя с друзьями этими разошлись… Путешествие в эйфорию закончилось железной клятвой вернуться в эту синюю страну на постоянное место жительства. Превращение в горящие изнутри кристаллы научило нас эпическому спокойствию по отношению ко времени, отпущенному тебе на жизнь. Соотнесение себя с ветром, настырным и жёстким, добавило – к ощущению радости полёта, лёгкости! – презрения покоя и ностальгии, потому что у свободы «сзади» ничего нет, у неё всё и всегда – «впереди». Перевоплощение в муравьёв закончилось для нас крахом некоторых крохотных иллюзий: во-первых, масса, даже прекрасно организованная, – отвратительна, во-вторых – нас попросту изгнали из муравьиного ада, словно Адама и Еву, видимо, распознав как праздных чужаков… Пребывание красками, которыми расписан мир, добавило нашему взгляду неожиданного монохрома, так как цвет изнутри себя цветом не воспринимает… Это удивительно! Были также мысли примерить на себя личину вулкана, тундры, переодеться весенним садом… горячей пустыней, костром или ароматом ванили… но неожиданно мне с моим гением – Люсей – страшно захотелось поесть. Ибо внутри каждого из нас живёт много ярких, маленьких, крупных, – озарений, грёз, чувств – а они ужасно прожорливы… И вот ещё, на всякий случай, вам предупреждение: надолго не оставляйте свою оболочку без присмотра: вдруг рядом окажется кто-нибудь тоже интерпретирующий собой прочих. Ищи потом себя – глухой, слепой, жалкий, беспомощный.

После обеда мы с Люсей решили устроить себе вот какое развлечение: обменяться бренными оболочками. Сейчас среди творческой братии это развлечение в ходу – особенно кинематографисты стараются – вот мы и решили испытать как бы смену пола на себе, чтобы снять чужую лапшу со своих ушей. Итак, я буду на некоторое время «Люся», а она – «Папколь», при условии, естественно, что мозги у нас останутся прежними, данными от природы. Ну, а полная смена сущности, если разобраться, интерес для исследования не представляет, так как «ты» по условию – уже «не он», и в этом случае отсутствует феномен взаимопроникновения или маскировки под определённой личиной своих неопределённых намерений. Словом, мы захотели сменить только половые признаки – внешность, чтобы затем поделиться впечатлениями о том, как смотрит на мир, вот этот смотрящий на тебя человек. Практический результат предполагал не только некое богопротивное половое хулиганство, но и несколько страниц краткого отчёта о попытке прижиться в чужой шкуре.

Технику реинкарнации я вам описывать не стану – она слишком индивидуальна, чтобы её рекомендовать кому-то другому для применения. Вы проживите «с человеком» за тридцать пять лет, сраститесь с ним кожей, выпейте тонны спиртосодержащих напитков и горьких слёз прозрения, съешьте с ним те самые пуды соли, горы салатов, грибов, зелени, картофана с курой, постройте с ним дом, да не один, посадите деревья, да не один десяток, вырастите детей, хотя бы двух, а после этого и техника перехода «я» в «он» станет для вас плёвым пустяком. Мы, по крайней мере, облачившись в махровые халаты, просто столкнулись лоб в лоб на границе коридора с ванной в нашем гостиничном номере и отпрянули друг от друга на метр, ещё не совсем понимая, что произошло. Напротив меня стоял я, а Люся недоумённо таращилась на «Лжелюсю».

Первой проблемой для меня было переодеться, вернее – одеться в бабс… простите, в женское. Убей, но не могу я понять всех этих колготок, ажурных пародий на трусы, мешающих дыханию лифчиков, экзотических фокусов с волосами, идиотских каблуков – как «они» могут!» – и так далее… Бурча под нос подобного рода непонимания, я кое-как оделся, с грехом пополам покрасил ресницы, подвёл губы. Тоже, за-чем! Из ванной, тем временем, было слышно радостное баритоновое гудение под нос моей «мужественной» Люси. Ей, судя по всему, моя одежда пришлась по вкусу. Снова столкнувшись в коридоре уже переодетыми, мы странным образом впали в истерическую ржачку, поскольку видеть себя со стороны, да ещё и в нелепых вещах, напяленных на чужое сознание, было действительно смешно. Неожиданно у меня возникла масса возражений против опыта, но дело было сделано, и Люся, дурацки подмигивая, как это обычно делаю я, «остудила – остудил» меня тем, что, мол, идея была моей, так что нечего включать заднюю передачу, а несколько часов яркого, костюмированного карнавала – приятная цена за свежие впечатления.

Мы вышли из гостиницы и… разошлись в разные стороны, имея каждый своё конкретное задание. Это было условием эксперимента. Люсе предстояло купить билеты на поезд, обнюхать один маргинальный район, пополнить счета на наших телефонах и что-то там ещё… Мне, ближе к вечеру, надлежало взять что-нибудь на ужин, поскольку сегодня ресторан мы из экономии пропускали, постричься и купить одну книгу, охоту за которой я вёл уже больше года. Будя для начала! Первая задача – купить книгу – показалась мне наиболее простой в списке, а так как знаменитый книжный магазин оказался на моём пути, то я туда и заглянул. С трудом разыскав среди стометровых прилавков с познавательной макулатурой отдел философии, я углубился в долины мудрости. Несколько бородачей, сменявших друг друга рядом, словно в карауле, с недоумением рассматривали подвижную пигалицу, почти клоунессу, часто потирающую алый беспокойный нос. Голова-то головой, но вот физиология во мне бесчинствовала Люсина, а у неё – нос, а нос – чешется, чёрт бы его подрал! И хотя я сам сто тысяч раз измывался над моей благодетельной музой по поводу этого самого Носа, но от соблазна натереть его до чиха – а потом ещё и чихнуть эдак с чувством, с мурашками! – не удержался. Понял, что называется, Люсю изнутри…

Один мужик, из тех, кто автоматически, будто ищейка, обегает невидимые духовные заметы, увидел я боковым зрением, даже прошёл мимо очевидного для себя, влез в витрину с эзотерическими бреднями, а потом долго вертел башкой, силясь понять, – что происходит?! Потом он с опаской подошёл к знакомому прилавку и, чуть-чуть оттесняя меня плечом, раздышался от предынфарктного состояния на просторах немецкой классической философии. Возможно – не мужик, а методический зануда. Было видно, что моё инородное тело вызывает у него экссудативный диатез. А Гипатия?! – хотелось запищать мне своим вынужденным голосом. В очень приличном философском словаре Дидье Жюлиа – это единственная женщина – философ… «No comment!», увы, но это факт. Наконец, с помощью вытаращившей глаза продавщицы, я нашёл то, что искал. Из-за толстых золочёных корешков – напрашивалось сравнение с царскими сановниками – она извлекла скромный томик писем, афоризмов, высказываний в духе Эпикура, составленный неким прожженным романтиком. Эта книга для меня стоила всех прочих толстых томов с их натужным умничаньем… Излишне говорить, что носом, опухшим от ароматов книжного луга, я издал сладострастный стон, чем окончательно сбил с толку зануду и продавщицу, зацепившую от испуга ногой соседний прилавок. Таким, примерно, стоном реагирует на сырники, обильно залитые сгущёнкой поверх сметаны, наш с Люсей взрослый сын, далёкий от светских условностей.

«Профессор» тут же стал ко мне приставать: парастице, а что это за книга? На что я, крепко вцепившись в драгоценную шкатулку, с мраморным достоинством отвечал: максимы Эпикура и его достойнейших учеников. Дальнейший диалог я из экономии времени опускаю, но замечу, что еле отбилась от этого, перевозбуждённого встречей с диковинкой, орангутанга. А уж он и в кафе меня звал, и на духовные просторы приглашал полюбоваться, и гор отведать, с личной библиотекой и даже со своей консерваторской мамой познакомить – не думаю, что только редкая книга тому виной. Человек встретил родственную душу, хотел развития, общения… но не знал бедняга, что у Люси есть «я», то есть – сам Папколь. Однако я сразу же сделал вывод: моя муза и без меня нормально проживёт, если после «моего ухода», найдёт себе некого прекраснодушного обеспеченного лошка из сферы искусства, либо культуры.

По улице я шёл, не замечая реалий – вдохновлённый удачей, и одно-временно светло грустил об осуществлении старой мечты… В себя пришёл уже перед витриной с дорогущим женским бельём. Замер, как вкопанный. Помните кузнеца Вакулу подсматривающего за Оксаной?.. Что за народ чудной эти женщины, по аналогии думал я, и на кой им все эти цацки – мацацки!.. Могут часами любоваться собой – хвалить или понарошку ругать… Диво дивное все эти ажуры, рюшечки, вытачки, тонкости приспособленные для неприличных мест… Зачем? Чтобы сделать их более приличными? Или как… И тут в панорамном стекле витрины я увидел перекрученное недоумением лицо Люси – моё то есть. Я хотел было тут же молниеносно слинять со стыда, но вдруг понял, что стою здесь вполне законно, хотя даже это неприлично. Ну, в том смысле, что смотреть прилюдно на нечто интимное. Вы меня, надеюсь, понимаете?

И тут меня начало подташнивать, потому что воображение и неприязнь ко всему внешнему, маскирующему внутреннюю запущенность, стали пересиливать рациональные моменты. Я, например, знаю, что если человек перестанет извращаться ещё и та-а-ак, то сразу опростится до грязного трикотажа с дырками, с жёлтыми пятнами вокруг известных мест… На самом деле, многое из того, что носит человек, или даже женщина, это вовсе не вещи повседневные, это образчики того, какой могла быть жизнь, если бы… Проще говоря – это сказка, которая с трудом ложится на нашу залитую вопиющей бездарью повседневность. Однако я брёл, буднично поругивая своих коллег – художников, которые с присущим им талантом клепают вообще-то совершенно ненужные животным вещи. То есть льют воду на мухоморскую мельницу…

Описывать ощущения женщины в человеческом потоке, несущемся по улицам любого мегаполиса, нет смысла – на то существует женская проза, а что касается наблюдений, то они теоретически не могут радикально отличаться от мужских. Особенно сегодня, когда своенравные амплитуды общественного процесса критически свели разницу между полами к прозаическому, всё опускающему до своего уровня, хамству… На павлиньи комплименты и ответные куриные благодарности «восьмого марта» обращать внимания не стоит… Поэтому женская оболочка ничего существенного для маскировки разведчика не даёт. Разве что, довольно занятно выглядит баба, наблюдающая не за эффектом, который производят на окружающих подвижные лекала её юрких ягодиц, а за жизнью вообще. За экзотическими буржуа – узколобыми, злыми, за ещё более диковинными бомжами – грязными и всклокоченными, за торговками скукой жизни, за выцветшими опустившимися стариками вовсе без пола, которых презрительно жалеешь, за пьяницами, пропивающими манифесты и мечты голубоокой своей молодости… За абсурдным строительством средневековых офисных замков, если прогнозируют, что банковский менеджмент через десять лет будет работать, не выходя из дома. За появлением всё новых властных кормушек и управленческих пирамид, тогда как здравый смысл подсказывает, что стократ перспективнее – не штаны под компьютером протирать, указания ветру отдавать, а заниматься мужским подвижным делом: производить необходимые завтра товары и услуги, искать новые цели, средства, мотивы, рычаги для приложения творческих, бунтарских сил… Извините, вы не подскажите, – куда это меня опять снесло на столь «невинной», казалось бы, теме?! Надо передохнуть.

 

ПРИВАЛ. ЧЕРТИ

Есть у меня старинный друг – Сергей… Одна из уменьшительно- ласкательных форм его имени – «Серенький», просторечная – «Серый». Оба варианта, особенно в молодости, абсолютно не подходили к данному человеку. Потому что, напротив, был он ярок, неординарен, велеречив, импульсивен, откровенно красив. Красотой, оговорюсь, больше внешней, не предполагающей автоматическую безукоризненность внутреннего, или такую смешную штуку, как гармония души и тела. На то было довольно причин, но главная состояла в том, что ребёнком он перенёс потрясение и стал невротиком. Как позже выяснилось – творческим… Что, понятное дело, добавляло красок в конфликт установочного нарциссизма и лютой ненависти к бессилию перед тотальной властью материального.

Наша дружба возникла как производственная: мы достаточно долго работали с ним по художественно – оформительской части, шабашничали, грузили друг друга вагонами околопрекрасных идей, речей, бузили, часто и беспорядочно пили, думали примерно в одном направлении. О высоком, ясное дело… Так вот, если мне приходилось обращаться к нему: «Серый!» – ещё тогда, четверть века назад – то я невольно вздрагивал, не понимая, за какие грехи судьба наградила его столь неподходящим, «говорящим» именем. «Какой к чёрту – Серый… – думал я, – он же, скорее, цветастый – красный – синий – бирюзовый – опаловый – белый – после пьянок, подчас, чёрный, но никак не серый! Странно. Почему, серый… И нет ли в случайном родительском наречении символа, подразумевающего метаморфозу, или не слишком радостную предопределённость?..»

Однако шли годы. Шли, будто солдаты на смерть, на войну – плечом к плечу, зло, сурово, не прощаясь, и ни один из них не вернулся обратно… За эти годы, я перестал вздрагивать от слова «серый», на какой-то момент переучился даже умеренно его почитать, подразумевая под ним хоть что-то – пусть серединку, но не пустоту же вовсе… Друг у меня на глазах прожил треть жизни, говоря статистически, – поэтому появилось некое сомнительное право для пристрастных обобщений. Впрочем, не суда, однозначно, ибо суд предполагает объективность, и значит смерть художественности, которой ближе не факт, а лишь его предчувствие.

Теперь, чтобы вам стала яснее разница между тем, «как могло быть» и «как стало», необходимо, отчасти повторяясь, вскользь коснуться особенностей характера художника вообще. Первое… У художника, кроме творчества, нет достаточных оснований для жизни. Это не самодостаточный мужик, плетущий из поколения в поколение паутину продолжения рода. Род художника прирастает лишь творческими делами, идейным, внематериальным наследием, оставляя за ним, кстати, право на существование – и вполне достойное! – в образе «просто человека». Второе. Художник, как экспериментатор, неорганичен в толпе, пугающей его определённостью, огромностью, поскольку сам он редко бывает ужат до самого себя. Его всегда гораздо больше, чем видно, а таких – общество бьёт за неординарность. Так, или иначе, но всегда больно. Будь маленьким, как «мынемы», не высовывайся! Третье. Ввиду отторжения – взаимонеприязни общества и творца, последний обречён на хроническое неприятие в мире вещей, так как ищет пути к гармонии духа и тела. А это, скорее, дело будущего, при ежечасной необходимости жизни в настоящем. Четвёртое. Имея вынужденно женственное начало, художник стремится сделать «всем хорошо», как добродетельная мамаша, но это чаще кончается тем, что общество хором навязывает его слабости – свои обязанности. Так, условно говоря, «сила общества» неволит инфантильную мягкость творца, так она связывает его, лишает самостоятельности, воздуха. Пятое. Редкий художник ставит перед собой задачу сделать не только мир лучше, но и себя. Это притом, что мудрецы давно предупреждали: переделать мир легче, чем самого себя. Но многие творческие невротики этот простой, словно яйцо, посыл не замечают, потому что идут на поводу у слабости характера, а не силы таланта… Характер же не настолько нуждается в красивой душе, насколько – талант. Шестое. Изъяны характера большинства творческого люда рано или поздно неумолимо ведут их к компромиссу с бездарными обстоятельствами жизни общества. И лишь редкие единицы приобретают фантастическую силу признания, славы, почитания, которые позволяют по крохам, по миллиметру подталкивать неподъёмную массу общества к всё большей гуманности сознания. Седьмое. Наличие таланта подразумевает жёсткую ответственность за его рациональное использование перед всем обществом, поскольку индивидуальность творческого дара является общим достоянием, как земные недра земли… Те, кто отвергают подобного рода ответственность, становятся в итоге жалкими ремесленниками, менялами, единоличниками, либо кулаками – кровопийцами, стоящими в социальной иерархии немногим выше банальных мухоморов.

Пожалуй, этих тезисов – хотя это далеко не всё! – довольно, чтобы понять, как именно должен идти художник от произвола характера к диктатуре таланта, и не дать обществу себя съесть, выпотрошить на бытовом или креативном уровне. Теорией всё излагается до смешного просто… Нужно заниматься творчеством – своим делом, новаторством, кропотливой работой над созданием наследия – своего мира, через соотнесение себя с опытом предшественников и фантастическое поднятие личной планки притязаний – по первому пункту обобщений. Желательно держаться как можно дальше от установок толпы, не пугаться замкнутости, понимая, что дистанция – это условие для создания всего значимого, что потребуется обществу завтра. Это реакция на пункт второй… Бытийному одиночеству в среде обывателей художник может противопоставить поддержку целой армии друзей и единоверцев, творивших до него в искусстве, культуре. Это к пункту третьему. Далее, к четвёртому: научить себя быть «мужественным» – доброжелательно суровым, недоступным, чтобы не дать заневолить себя внешним проблемам. Тезис к пятому пункту: упорно работать над собой, сочетая совершенствование внутреннего и внешнего мира понимая, что «совершенные вещи» может творить только совершенный инструмент, доведённый до блеска столкновением горизонтали характера и вертикали таланта. Бескомпромиссность в борьбе за гуманитарные идеалы, за соответствие общества своей потенции, транслируемой тобой при поддержке творческих предшественников – ответ на пункт шестой. И соответственно, на седьмой: постоянная мысль о лице, о качестве твоего наследия, ибо только оно для тебя – возможность делами доказать, что ты жил. Нет дел, нет артефактов – нет, и не было, и не будет «тебя»! Вещь, которая подходит обывателю: гранит, память детей, безутешная вдова, фото на стенке, гнёздышко, сад – смешна на творце. Совокупность долженствований, перечисленных выше, – это, понятно, сверхзадача, груз, тяжкий труд, но без него художник теряет блеск, как лежащий без дела плуг, он покрывается ржавой коростой, тускнеет, сереет…

Так вот, по всем семи пунктам, зная из книг и с моей подачи об этом месторождении мысли, мой друг действовал «до наоборот». По окончании творческого вуза, он вернулся домой с твёрдым намерением сделать мир лучше. Себя, за пределами ремесленной робости и двух – трёх комплексов, он почему-то считал совершенством, а возможно общество внушило ему эту мысль, чтобы не потерять в нём союзника. Ну что поделать – не подметал человек веничком сомнений у себя в голове, увы… К тому же выяснилось, что личная всё себе прощающая «безупречность» и жалкие реалии за окном абсолютно не дают ответ: каким именно образом ты можешь изменить мир, оставив в покое себя? Венозные, небогатые кислородом действия тоже его не находят… Так, наш герой оказался на распутье и, несмотря на мои назойливые подсказки, стал вступать с обществом в беспорядочные, деловые, творческие связи. Это вместо того, чтобы уйти в сторону, выстояться, найти индивидуальные методы самолечения – рецепты творческой борьбы с абсурдностью жизни. Слабое приспосабливается, сильное приспосабливает. Это аксиома.

Причём за пределами «врождённой слабости» его резоны, да, звучали вполне убедительно, но отсутствие личной площадки для самовыражения, попытки выстроить её на территории противника, стали давать сбои. Это притом, что он имел на тот момент довольно завидную мастерскую и некоторую дистанцию от всех и вся. Но его неумолимо тянуло к людям, так как артистизм и нарциссизм нуждался в зрителе. Иное дело, что это были за зрители… Но друг этого, казалось, не замечал, теряя творческую эрекцию, напор, всё больше и больше погрязал в бюрократической возне – околокультурной хронофагии, ощущая неприятие их лёгкой изжогой на выходе из желудка. Изжогу эту стал подавлять алкоголь, постоянно увеличивающий свою территорию в завоёванном человеке, дозволяющий себе прекрасно жить в нём по нескольку дней. Это и понятно: ежедневное общение с чиновничьими крысами, участие в хороводе вокруг мнимого жизненного успеха, навешивание себе на хребет каких угодно нагрузок, кроме нагрузок по увеличению ответственности за себя, за качество употребляемого времени – ломали нашего героя, как сухую спичку. Время от времени, правда, благоразумие брало верх – амбиции на то имелись! – но потом вновь поднималось запредельное давление на основание души, и многодневные запои повторялись устрашающе регулярно. Запои отупляющие, некрасивые – безобразные даже, нагло уничтожающие бесценное время, непроизводительные до боли…

Обыкновенная история, возразите вы, сколько их было, есть и будет?.. Кровавые клятвы на верность идеалу – отторжение общества – прозябание – компромисс с болотной тиной – успех в мире мухоморов – трофическая ложь – деградация – смерть… Всё это хорошо известно, но где же здесь черти?! Сейчас я-я-явятся, не беспокойтесь… Состояние запоя – это, как известно, болезнь, причём такая особенная – чуть ли непобедимая. Согласиться с этим можно, но вот причины самой болезни, то есть анамнез, всегда заложен в наших пристрастиях, желаниях, делах и реалиях. Иначе говоря, если уж ты запил, то становишься больным, но вот стать или не стать больным – ты выбираешь сам… «Непринуждение» себя к истовому саморазвитию, сомнительная организация жизни моего друга, разбазаривание времени на говённую суету – выводили его на край обрыва болезни, ну а дальше можно было лишь выдохнуть: ушёл!.. К чертям. В очередной раз… Выберется ли обратно?.. Ибо с возрастом путешествия в ад становились всё опаснее и опаснее… Понятно, что черти здесь – лишь ироничная метафора, но она позволила мне точнее понять ситуацию.

Вы спросите: ну и зачем он к ним спускался?.. Ответ, в этом случае, тоже напрашивается иносказательным: чтобы те срывали с него огромных, жирррнючих клещуков, напившихся некогда творческой крови. Клещуков – многочисленных глупых знакомств, которыми оброс наш герой. Дел, чаще, вроде бы родственных – хотя тут напрашивается кощунственный вопрос: а кто же тебе настоящий брат! – и вместе с тем дел жутко нетворческих, тягостных, дешёвых. Дел, которые в состоянии делать любой «мажор», но не феноменальный талант, призванный в мир исключительно творить – этим нести свою пользу обществу, то есть служить, сохраняя маску бесстрастности, каждому из его покуда нерадивых членов… Клещуков постоянной ругани, ненависти и проклятий по отношению к носителям общественных пороков, власть предержащих, низкого культурного уровня народа, всеобщей эстетической бездари, либо непроизводительной гнойной критики в адрес зеркально на него, увы, похожих художников, коллег по несчастью «недостать» своей гениальной потенции.

Словом, как только друг обрастал кровососущими паразитами так, что ему становилось невмоготу, то черти в эфирном пространстве над его бренным телом заводили хоровод соблазна, да так мастерски, что выход виделся только в стакане. Друг бежал его, прятался, но постоянно держал в поле зрения как предмет терапевтический, и в итоге – на него садился. Это всегда было только вопросом времени, так как аргумент клещуков и их оппонентов – чертей не снимался, и более того, на мой взгляд, друг целенаправленно даже не пытался избавиться от тех и других… Поэтому он, нахватав первых, обязательно попадал ко вторым, которые проводили довольно болезненную операцию по удалению мерзких насекомых. Если друг пытался раньше времени выйти из под наркоза, то черти его умело обламывали, убалтывали погодить и продолжали свой благородное, но крайне грязное дело. Ну, на то они и черти, чтобы браться за любую работу, к тому же извлечённую кровь они использовали, думаю, по своему усмотрению – операция-то платная… Да и не вливать же её – инфицированную суетой, никчёмностью, пустой болтовнёй – обратно! Подозреваю, что черти наловчились готовить из огромных клещуков, их содержимого, сумасшедше вкусные деликатесы к своему адскому столу. Неприятно даже писать об этом, но из песни, как известно, слов…

Если мне удавалось дозвониться другу в эти драматические моменты, то я непременно интересовался подробностями лечения и обязательно передавал чертям приветы. Кстати, в трубке – мамой клянусь! – всегда было слышно их сосредоточенное сопение, давление, подсказки… Тем временем, его пустоголовое окружение – причина болезненных операций – негодовало: ах, какой талант пропадает!.. ах, такой красивый человек и так мерзко, случается, живёт!.. ах, чего это он!.. вот вам блестящий ум, загнанный в прокрустово ложе проклятого быта… ах, ах, аххх… Я же только улыбался на вопли мелких паразитов, иногда взывал к их карликовой совести, наперёд зная, что это бесполезно, или вообще держался от них подальше – там, где безопасно… Тем временем, упорные весёлые черти водили нашего героя по кругам психотерапевтического ада, знакомили его там с другими страстотерпцами, подливали яда для облегчения мук и методично снимали, снимали, снимали проклятых клещуков.

Здесь мы вернёмся к определению «серый». Дело в том, что насколько бы ты не был крепок, насколько бы прекрасно не работала фабрика твоего организма, производящая красные кровяные тельца, запасы её сырья безусловно конечны. Конвейер, рано или поздно, начинает давать сбои… Крови в организме становится всё меньше, чего не скажешь о клещах, а это влияет на цвет кожи. Человек, в этом случае, не бледнеет, заметьте, он – воистину сереет, его лицо превращается в сухой потрескавшийся мозоль. Яркие эмоциональные всплески – фактически, истерики – в моём друге иногда ещё возвращали румянец его щекам, но ненадолго. Самое любопытное, что эти всплески, думаю, были больше похожи на вопли по утраченному, потому что, вопреки потенции, мой оригинальный друг серьёзно посерел, стал адвокатом всего незаметного и со страшными потерями обжился в нашем обезумевшем времени. Расходуя и транжиря свою драгоценную кровь на подпитку паразитов, он не заметил, как имя стало прозвищем. Надеюсь, вы знаете разницу между именем и прозвищем?.. Имя до нелепого случайно, а вот прозвище – это практически точное попадание в характер, в древо желаний, линию судьбы, силу рока, стиль поведения. Поэтому – серый. Обидно, понимаешь…

Но можно ли было – при том же характере, задатках, наклонностях – попытаться прожить более цветную в итоге жизнь? Да бе-зус-лов-но! Для этого нужно было уметь слушать голос разума, «мутить» своё, меньше лезть в дела «чужого» мира, чтобы построить на его основании истинно «свой», отличающийся от настоящего, как твоё нынешнее состояние от гениального наброска четверть века назад… Попутно замечу, что кроме художника мало кто в этой жизни имеет настоящий шанс раскрыть себя во всей щедрой, разноцветной, слепящей полноте. Для этого, собственно, ему и дан талант. «Человек обычный» сер из-за нежелания дрессировать себя ежедневно, искать свой дар, а в кучу сбивается от трагического одиночества, при практическом отсутствии связи с прошлым и будущим. Художник, напротив, «так» одинок быть не может, ибо захвачен потоком разума, несущим его от подвигов предшественников к незабвенности подвигов собственных… С ним всегда его страх – катализатор движения и захватывающий аттракцион, талант – заслон от ощущения абсурдности бытия, его мир – результат усилий одиночки и поддержки поколений собратьев, улыбающихся с небес творческого счастья.

Так что дрянные, мелкие делишки, болезненные контакты с хронофагами, эмоциональную «донкихотовщину», за которую ты потом всегда грызёшь себе локти, можно смело посылать к чёрту!.. К какому-то Главному, Верховному, сотканному из кислорода сомнений в правильности пропорций добра и зла между полушариями твоего головного мозга. Тогда не будет возникать нужды обращаться к более мелким чертям – служкам, снимающим под наркозом с тебя клещей прозябания, никчёмности, ложно понимаемого чувства долга. Ибо для тебя, Художник, этот долг состоит единственно в верности таланту, усилию по совершенствованию себя, как инструмента гармонии, и через себя – в служении людям. Пусть людям, по большому счёту, не стоящим любви, внимания, усилия, напора, но с твоей помощью обязательно получащим право, если не на любовь, то хотя бы на уважение и гордое сострадание. Помни, что без тебя человек никогда не станет полным, что именно твоим сопротивлением он лечится, обретая точную форму для общежития в приемлемом содержании. Изменить мир к лучшему – в состоянии только яркое, незатасканное, брызжущее красками, а не кислотной слюной демагогии, замаскированной под гуманность… Сереющего художника хворый мир не воспринимает как солнце, он смотрит на него, увы, как на лампочку в больничной палате. Он к ней привык, без неё вовсе темно, но она не греет, не радует – лишь обслуживает. Ибо ремесло, если вдуматься, – это только буфер между идеальным и материальным, и как всякий буфер он позволяет сохранить общее несовершенство серого, оберегая его от ударов яркого… Так что будь цветист, бескомпромиссен – похож только на самого себя. Отбрось всё, что может примирить тебя с серостью, и тогда необходимость обращаться к чертям – исчезнет, а возможно, сами черти исчезнут как плод чьей-то тропически буйной фантазии…

 

Здесь я продолжу свою печальную – и поэтому короткую – повесть о своих ощущениях в женском обличье. Итак! В парикмахерском салоне мне пришлось посидеть в очереди, слушая таку-у-ую ерунду о детях, кефире, туалетной бумаге, конце света, звёздах кино – телевидения, балбесе – муже, лапочке – президенте и прочем, что стало стыдно за наивность уважаемого Петрарки с его гимнами идеальному – в женском… Впрочем, это безусловный рефлекс, медитативный даже: собака лает, кот лижет известно что, голубь пасётся у мусорников, рыбак бросает сеть, дерево – тень, женщина расчёсывает волосы… Зачем, опять же, они им в таком количестве? Чтобы красиво было… поскольку «дамы», очень иронично выражаясь, профессиональные служительницы красоты. И поэтому: красиво – некрасиво – на одну восьмую красиво – на четверть красиво, или оверкиль – наполовину некрасиво. Сегодня жутко красиво – завтра намного красивей или красивше! Красотуля – красна дева – красотка – красавица. Попутное замечание: прыщавица – это Люсин неологизм, гениально соединяющий красавицу с прыщами… Ну и далее: начистить пёрышки – поразить воображение – произвести фурор – навести марафет – обалденно накраситься, то есть – «напидораситься», простите за цитату! Эти и многие другие ритуальные заклинания, не приносящие ни грамма счастья, – форма женского невроза, подавляющая самоповторами непосредственно природную красоту. Такими примерно ядовитыми сентенциями я себя убаюкивал.

Соседки мои оказались разными, то есть одинаково неприятными. Не отрицаю, что возможно это была психастеническая ошибка, либо ловушка. Особенно не приглянулась мне молодая смазливая бабень, которая безнравственно и демонстративно красилась в присутствии завистливой старой развалины с мешками чрезмерности под чёрными глазами – следами бурной молодости. Обе «девицы» друг друга стоили, обе были опутаны золотой паутиной и, несмотря на разницу в возрасте, не имели внятных жизненных перспектив, в том смысле, что ни та, ни другая не стоили тех дорогих, безвкусных шмоток, что на себя напялили. Вдруг мне приспичило «по-маленькому»… Новое дело! «Хошь не хошь», а пришлось идти сдаваться во вражеский женский туалет, незнакомый, как та туманность Андромеды, и делать там такое всякое, что вполне годится для ночных кошмаров. Предоставляю вам самим догадываться, какие мысли и чувства посетили меня, например, при виде окровавленной «затычки», остывающей в урне… Запахи, впрочем, оказались вполне терпимыми, но это была уже заслуга персонала, а не посетительниц… Простите, но говорить о норме – скучно и глупо, поскольку она сама о себе говорит много.

Тут вскользь хочу прищемить женское самолюбие. Никто не спорит – мы разные: у вас свои проблемы, у нас – свои. Мужик, конечно, тоже недалеко ушёл, если вообще ушёл. В смысле, мужик массовый. Но послушайте, это ведь вы числитесь по штату человечьих жриц красоты! Иные неразумные даже красоту Природы ставят ниже красоты женской… Это обман – самообман, либо корыстный блеф, но дело не в этом. Напомните мне, пожалуйста, чьи это мраморные изваяния стоят рядами в Лувре и Эрмитаже, на чьи груди века-а-ами равняются обыватели, чьи лучезарные лики волооко пялятся на нас со страниц страшно красивых бульварных изданий?.. Чьи – наши?! Нет, голубушки, – ваши!.. Поэтому, есть просьба, быть осмотрительнее в вольном или невольном выставления напоказ изнанки «красоты», чтобы Люся за вас не краснела.

Например, в смердящей пляжной кабинке для переодевания, когда «до меня» обнаружит в щелях по периметру с десяток обугленных женских меток. Ведь даже одна капля физиологии может испортить жизнь каждой из вас, причём не спрашивая. Просто в один прекрасный день вам станет хронически плохо, и никакие коровьи слёзы не помогут вспомнить – где и когда вы совершили роковое преступление разоблачения своего очарования. Солидарно или в одиночку, здесь не важно. Я, кстати, тоже краснею, когда вспоминаю пухлый фотоальбом, собранный моими коллегами по работе в лаборатории «Фуджи». Балбесы, конечно, но в альбомах этих род человеческий, почему-то именно со стороны лучшей его половины, больше напоминал осодомленный свинарник с широким мясным ассортиментом на извращённый вкус. А чего стоят тётки «после пятидесяти» с набором последовательных жировых складок или вовсе пузом, занявшим все остатки сознания, с ликом обезображенным пустотой, с ранними «глупыми» морщинами, с лаковым столбом на голове, да ещё и раскрашенные – при внуках-то, муже – отставнике, кулебяках по выходным! – как продаж-ные обитательницы парижского дна девятнадцатого века…

Словом, кое-как осилил я и стрижку в руках болтливой сорокалетней девицы с двойным подбородком, постоянно умоляя её «уши не открывать». Ибо уши у моей Люси такие возбуждающие, что хочется писать о них лирические стихи… Такие лучше прятать, в самом-то деле, как национальное достояние. Позже, ещё пошоблавшись по городу, – а надо заметить, что гулять одной женщине в любом возрасте стыдно! – я случайно зашёл на рынок в поисках снеди… Тут мне почему-то, в пику настрою, сразу не понравились избыточно простые рожи у мужиков за прилавками. Нет, ну разве висеть над овощами и фруктами с сигареткой в углу рта – это мужское дело? Позорррище! Видимо под прессом подобных мыслей, я неожиданно для себя поцапался из-за подозрительных яблок с одним дятлом из небритых. На его годами отточенные реплики у меня импровизаций не нашлось. Это задело, но ведь всем известно, что охамить хама практически невозможно. Зато я показал ему свой брызгающий ядом язык – вот где женские преимущества! – да и был таков… Не секрет, что женщин реже, чем мужчин, запирают в психушки, даже тех, кого следует. А про подозрительных мечтательно говорят: может быть, у неё характер такой?.. «Чисто женский». Одни только тёщи чего стоят…

Поняв, что рынок для моей чувствительной натуры слишком личен, и брать на нём продукты не след, я отправился в совершенно безликий супермаркет, купив там стандартный набор продуктов на ужин с чекушкой. Потом через аптеку вернулся измочаленный «опытом» в гостиницу. Там я, почти с вдохновением, содрал с себя всё женское, одну секунду стыдливо полюбовался Люсиным телом, обмылся, завернулся в халат и, под сигарету с пивом, стал дожидаться себя.

Не скрою, попутно меня атаковали мысли о существенной разнице между мужчиной и женщиной. Мысли эти были вполне банального, то есть общечеловеческого свойства. Первая: мы эволюционно разные. Далее: двигаясь от полового инстинкта к «эстетизации – поэтизации» отношений, половые различия имели как цель «стабилизацию хорошего» и придание счастью черт долговременности. Это было детерминировано – обусловлено, так как высокое сознание никогда не смирилось бы с человекообразным бездумным состоянием наших далёких предков. Поэтому человек терял многое рационально «животное», приобретая по закону взаимосвязи нечто иррациональное, сверхчувственное, поднятое художественным мышлением на высоту, когда уже «просто жить» – стыдно. Оговорюсь: в личностных феноменах, пассионарных всплесках и пиках. Но даже «человек обычный», в своей кажущейся глупой массе, через деление по половому признаку, настолько вырос над животным как вид, что захватил власть на всей нашей планете. Однако, не эта масса, не эта сила решает, как ей самой жить. Раньше думали: бог. Заблуждение.

Странным образом витальная сила «человека вообще» выражена творческим сознанием, которое справедливо назвать двуполым, то есть сознанием с чертами трансвестита… Это не удивительно, поскольку высшие формы жизни объединяют в себе всё лучшее, что есть в отдельных его частях. Например, объективно, женщина не может дать мужчине ничего, кроме тихого семейного счастья, а оно, фактически, глупит и деморализует. Но, здраво рассуждая, женщина другой быть не может – иначе она раздавит и уничтожит неустойчивостью своё дитя… Напротив, мужчине свойственно импровизировать вокруг слома убаюкивающего, вокруг разрушения, созидания, вообще вокруг всего героического, напряжённого, что входит в прямое противоречие с женскими установками… Так вот этот главный сущностный конфликт – постоянными атаками на животное – помог разрешить двуполый поэтический разум. Он, будто юркий адвокат, искал компромисс мирного и агрессивного в творческой рефлексии, то есть – жизни яркой, изобретательной, жизни сильной, «безконфликтной», однако, подразумевающей не просто воловье проживание – выживание, а создание неподверженного тлену наследия для будущего… Распоясавшись, я полез было совсем уж в теоретические дали, но тут моё непроизводительное мыслеблудие прервала Люся, ворвавшаяся в номер вместе с лёгким запахом сивухи и фурагой набекрень.

Я, понятно, стал её чистить насчёт получасового опоздания, и моего нервного ожидания, а она меня – добродушно успокаивать: нормально всё Папколь, ну, чё ты! Встретила «ребят», пива выпили, то сё… С билетами у неё вышла незадача – всё забыла, перепутала. Маргинальный район её напугал, но не повеселил, поэтому она оттуда быстро по-женски сбежала, практически без впечатлений. А с деньгами на телефон вообще вышел облом: себе она сумела положить некоторую сумму, моя – уплыла на счёт неизвестного счастливчика с чуть отличным от моего номером телефона. Разберёмся… Короче, это не Люся, а беда с горем вперемежку! И так как от неё ещё и пахло, будто от пепельницы, и глаза отливали противной позолотой, то я решил срочно возвращать всё на свои места…

Однако у Люси, по простоте душевной, были возражения: ей, мол, сейчас оччень хорошо – так зачем с этим «хорошо» просто так расставаться… Это раз. И ещё: а не попробовать ли нам в эксперименте дойти до предельной пиковой откровенности в отношениях между мужчиной и женщиной, то есть – до секса?! Попробуем де… Ясное дело, она выпила и теперь, звеня известно чем, – что и со мной не раз бывало… – куражится. Нет, дорогуша! – парировал я – это уж слишком. Чтобы я, да ещё и своим же инструментарием был проверяем на прочность! Нет… Тем более, что тактильные ощущения даже там-м-м… неотрывны от импульсов сознания, а поскольку оно у нас осталось прежним, то и ощущения теоретически выйдут как у гомосексуалистов… Этого ещё мне «по жизни» не хватало! Обойдусь. В теории, не спорю можно рассуждать о трансвеститах, но вот пробы… К тому же, другая оболочка предполагает разведку только в анту-раже, во внешнем мире под чужой личиной, а исследовать себя изнутри – договора не было. Спорить со мной Люсе не хотелось – обжигалась! – потому мы, переодевшись, снова встретились на ведической границе прихожей с ванной. Лёгкое столкновение лбами – и моя драгоценная, слегка проспиртованная плоть, вернулась чуть помятой ко мне…

Смеху опять бы не было конца, если бы я не вытолкал, уже выходит, чистую Люсю в номер, чтобы второй раз отмыть принадлежащую мне бренную плоть. Неожиданно в разгар мочалочных самоистязаний ко мне в горячий туман влезла голая Люся и устроила хорошо вам известное по кино невменяемое подобие шабаша, обозначенное Библией как грех… Потом мы, некоторое время повалявшись в пахнущей лимоном постели, подсели выпить и закусить. Мой отчёт был точен в деталях, афористичен, прозаичен. Люся, напротив, изъяснялась длинно, неконкретно, витиевато – поэтически. В конце рассказа её затянули в пивную неожиданно возникшие дружки и выцыганили скудные золотые запасы моей музы, пообещав взамен набор какой-то китайской инструментальной дряни. Завтра или послезавтра… на том же месте. Остальное было вполне по-бабски – что стесняться в выражениях! – со смутной надеждой, между строк, на обязательную человеку моральную чистоту. Ещё чего! Резюме из её рассказа последовало ожидаемое: вам мужикаммм легче – за вами сила, вы что хотите – едите и пьёте, гуляете, контроля никакого, праздник сплошной… Да и тряпок среди вас хватает, лодырей, нахлебников, непрофессионалов! И далее, почти стихами: а тут полжизни – дети! – рожай, стирай, таскай, ублажай, готовь, пока «кто-то, где-то» рифмует кровь с любовью.

На эти аргументы, их не опровергая, я положил своё: а ты попробуй на пустое брюхо разгрузить за ночь полвагона цемента, практически зимой поспать с неделю под открытым небом, с месяц висеть на приличной высоте почти без страховки на опалубке, забить под разным соусом тонну гвоздей, закатать валиком гектары шмонящей краски или поднять, чтобы нести, непереносимое… и так далее, на тысячи позиций усилий – в зной, в стужу, вниз головой, под напряжением, на характере, сутками и разно – даже в течение одного какого-нибудь обычного для тебя года… Попробуй, а потом говори!.. Да, мужики разные бывают, не спорю, но вдруг те, кто позорит это звание, и «не мужики» вовсе, как «не женщины» – симметричные этому, с позволения сказать, материалу – бабы… И вообще, дело тут не в том – кому легче, а кому тяжелее. Если ты, родившись в той или иной шкуре, не сумел в ней органично обжиться, если тебя выносит за границы чистого типа, если ты завистливо вздыхаешь на что-то чужое, то тебе, парень – девушка, крупно не повезло.

Но это исправимо. При осознании того, что куда бы ни попали твои мозги, они в любую секунду – созидают, либо – разрушают оболочку. Просто «хранителей» я лично знаю мало. Мозги помогут тебе, если ты, оступившийся одной ногой в неорганичное для себя, мужик – выйти из круга бабского. И наоборот, на основе любой женской оболочки, пусть умеренно «красивой», – не всем же, девоньки, быть Люсями!.. – создать подвижную, сияющую счастьем личность, готовую к празднику в любой из пасмурных или холодных, давящих голову, как атмосферный столб, либо горячих, будто кровавый закат в заснеженных горах, дней…

 

СОН. РАССКАЗ КНЯГИНИ ТРУБЕЦКОЙ

Совершенно понятно, что после всех этих «реинкарнаций» и смен обличий, сон мне приснился тоже необычный… Будто я женщина. Надо понимать – сам себе удружил, дабы пройти и эти ипостаси женского рассудка. Однако, «фантазия моя», соотносимо с «бабьим» именем, тоже штука своенравная – никогда не знаешь, куда она занесёт… На этот раз, в далёкие двадцатые годы двадцатого века, когда революционная Россия маялась преждевременными родами социальной справедливости и равенства, чуждым эволюции. В момент прояснения я сидел, вернее, сидела… – странно даже это формулировать!.. – в набитом человеческим материалом плацкартном вагоне скорого поезда, сбивая дорожную скуку вишнёвой наливкой в компании молоденькой княгини Трубецкой – красавицы, оде-той в скромные аристократические обноски… Сама я была вроде как баронессой, вокруг сидели, лежали, лопали картошку с салом – дворяне, виконты, графы и прочие знатные особы в зипунах, лаптях да валенках. Пахло конюшней. Обычный народ – то есть образованцы-с, без званий и титулов – надо полагать, ехал в спальных вагонах, вёл умные разговоры, наслаждался собственной исключительностью, двумя пальцами держась за рюмки, пил коньяки и французские вина под лимончик или зернистую икру. Мы же люди простые, поэтому сумели неплохо устроиться и в этом скученном ковчеге: на двух отдельных от него местах, говорили про нашу бабью долю, пили, шли в откровениях дальше, пили и, наконец, говорили уже, словно подруги, без стеснения. Снова пили. Что я сама несла – хоть убей! – забыла, как любую середину сна, а вот рассказ княгини запомнила в деталях, поскольку он оказался перед пробуждением…

«Было энто прошлым сентябрём, когда наше белое воинство чапаевцев в Лбищенском на реке Урал порубало. Слыхала про то, аль нет?.. Зашли они, значит, к ним ночью с тылу, ударили внезапно – те в одних кальсонах дали дёру к обрыву, а наши уж больно задиристы были на белый цвет – вот и гнали их по самое «не хочу» в воду, пока краснопузые не утопли. А за день до того, тем же коварным макаром, подобрался ко мне поручик Нащёкин, адъютант моего мужа гадский. Я, задрав подол, сено в сарае ворошила, а он – кобель, учуяв поживу, так споро набросился на меня сзади, что я и опомниться не успела, как стала его… Уж я и выла, и рвалась и мужем грозила, но энтот бессовестный только знай ловко делал своё, да ещё и сноравливал меня, будто кобылу: тпр-р-ру, от пр-ру! Тут я сдалась да тоже сомлела – такая уж наша бабья доля хотеть, чего нельзя, а тут такой жеребец из племенных! Ладно… Потом, когда мы валялись с ним в сене, отходя от пота, я стала резонить его, совестить: скотиняка, говорю, да нешто не знаешь ты, что мы – женщины любим обхождение, любим слова прежде, а потом уж и любовь? Вон, говорю, денщик моего мужа – Петрович, пусть одуван квёлый – всё книжки читает да какого-то Етховена на пианине наяривает, а и тот мне третий год – то гостинцев принесёт, то конфет шиколадных – ухаживает как есть, и безо всякой ведь надежды… Ты же, корю Стиву, даром что графского рода, а обхождения никакого!.. Ну и на хрена оно мне? – отвечает он и, почесав клешнёй меж ног, снова хватает меня за грудь… Ты я вижу баба заводная! – дразнит меня, как сучку. Я снова от него отбиваюсь. Накося, выкуси, гад! – говорю. Без ухаживаний больше тебе не дамся! Ладна – смеётся – пошли на реку гулять!.. Я ему перечу: обалдел что ли! А как муж с учений раньше срока вернётся или заложит кто?! Посечёт же ногайкой свинячья морда тебя да меня… Не заметит, возражает мой прынц, мы у кущерях отсидимся. А сам пока мозолистой лапой утюжит моё белое тело, я млею… но гордость погулять – сильнее страха в сене животиной снова без любви кувыркаться. Айда, уже в тумане ему говорю, на свежий воздух, только осторожнее надо бы… Не дурак! – портки мой граф свои линялые натягует – только в лабаз загляну: взять махры, леденцов, аль пряников…

Встретилися мы у реки, он мне и шепчет: теперича у нас с тобой, ваше превосходительство, навроде свидания, типа первого, и я не знаю тя. Как значит, курлыкает, вас звать – величать, горлица синеглазая? И подмигует кобель при том… Раз свидание, отвечаю, играя, так угостите даму семачками!.. А звать меня Анастасия, по батюшке – Ляксандровна-с. Ой, ой! – выкобенивается – какия нежности при нашей бедности! Я же Стивой зовусь, по отчеству – Герольдович-с. Ободряет меня: дескать, не робей… И бутылку мадеры из кармана тянет. Дёрнем, спрашивает, для сугреву? Тут же стаканчики походные на платок мостит, пряники резные раскладует – словом, пир. Ну, давай, говорю, за наше случайное знакомство! Чокнулись, выпили – у меня кровь кипятком по жилам побежала… Он же опять за своё: руки загребущие под подол суёт. А-а-а, щас! – отпихиваю я его – не так скоро сказка делается… Расскажи мне сначала чего. Истории какие-нибудь. Анекдоты, что ля? – интересуется, это я мигом, про Ржевского… Нет, говорю, не надо мне твоих солдафонских баек, где только и дел, что «на рояле раком-с». Непотребство это. Что нового на фронте, в ставке, скоро ли войне конец? А то муж мой, полковник стоеросовый только отмахуется. Не твово бабьего ума, говорит, это дело. Стива в лёжку ржёт: кон-н-нец-ц… Конец оно конечно будет, и на ширинке пуговицу вертит. Хоча, говорит, Чапай – враг сурьёзный – у него и академии всякие и, блин, военные хитрости, не то что у нас, только плёткой родительской и ученых. Слыхала, поди, что на днях он атаку учудил пхиси… психичскую. Под барабаны пустил свою благородную рать: идут, блин, все в чёрном, с галунами, в аксельбантах, трубки курят – чистая картина. Но только наши тую субтильную солому как прижгли с четырёх-то сторон «максимами»! А потом ка-а-ак кавалерию на энтот диколон спустили – так летели учёные академики турманом, что горох от стенки! Вот и оказалися они – в гамне, а мы, стало быть, форменно – в белом вышли… Давай ещё по стакашке – за нашу победу!.. Давай… Эх, на что тебе, потом спрашивает, про эти военные дела знать? Ты же должна долю свою бабью нести: стирать, готовить, детишков своих в жизню выпускать, песни петь, плясать, да нас мужиков ублажать. А за то – работы лёгкие от судьбины получать, быть в стороне от крови, мороки, нужды, да ближе к красивости, праздникам, нарядам, подаркам… И снова к сраму нагло так тя-я-янется…

Теперя я его резко за вожжи: тпррру, гнедой, а то щас обижусь! Этаж я так шуткую, уже будто бы оправдывается он. Вот и шутки ваши все солдафонские, говорю, на один манер: ноги вверх! Не стыдна, тебе? И так у вас никакой культуры – поведения не было, да ещё война простоты добавила: в сапогах спите!.. Погодь, отвечает, скоро энтой свистопляске действительно конец будет, вот тогда и достанем все науки. Тайна тут военная, да ты сама её поди знаешь: завтра-то по утру… прищучим Чапая и власть на южном Заволжье нашу белую, самодержавную окончательно установим. Ведь у краснопузых здеся последний оплот. Там Сибирь с месяц поартачится – нашей станет, а центр и сейчас чей знаешь… Так что недолго осталось. Увидишь, любушка, что за жизнь карамельная зачнётся! А как не побьёте завтра комиссаров, перечу, – так и будете до победы немытыми валенками ходить? Или как оне власть возьмут, да отправят вас в теплушках меж раем да адом навеки метаться?.. Как ни побить, сама посуди, отвечает, что на ихней стороне? Мерсите квёлое, образование, чистоплюйство, горюшко от ума?.. А на нашей – дерзость, отвага, напор! Вспомни, как ловко я тебя в сарае подловил – р-р-раз, и в дамке!..

Тут Стивка разулыбался своей графской мордой, что медовый коржик. Я хлестанула его прутиком по волосатой шее и со вздохом так спрашиваю: эх-ма, соколик, а кабы и нам немного образования, что ж плохого – ножи с вилками правильно держать, да по киятрам ходить? А перебьёте краснопузых – кто вас уму – разуму учить-то будет? Пушкин? Так помер давно, к тому ж сам он из «них-то» и был! Какая кошка промеж вас пробежала, я не пойму… Отчего бы вам не замириться? А так-т после энтой гражданки – то ли вы, то ли они – по другому не быть. От энтого и Русь вся много потеряет. Правильно кумекаешь, говорит Стивка, да ведь знаешь, что не мы на войну поднялись, а энто миндальное воинство – надоело им-де нам услуживать, знания в нас внедрять, тереться о нашу сермягу. Ишь ты гордые какие! Деды, прадеды дедов наших так жили, а энтих Маркс какой-то, мля, на бучу смутил. Яврей, видно… Нет, Настасья Ляксадровна, теперича нам по любви не сговориться. Не думаю, что всем им нужно кишки распустить, но шелабан-то в лоб нужён, факт! Опосля такой мясорубки притихнут оне лет на сто, не меньше… И ране, похоже бывало. Не знаешь ты разве, как бунты нижних чинов по землям нашим Мамаями шлынали? Но если, говорит, образованных к власти допустить, то Расее пи… – конец тот самый и настанет: кто-т с Европ аль Америк нас разом колпаком и накроет. Потому как у культуры силы богатырской, жизненной нету, да и ваще от неё пока что вреда больше, чем пользы. Вот пусти, к примеру, ты энту обходительность, демократею, выборность на Капказ – и что выйдет? Ага, увязнешь, по те самые не хочу, что ты едва мне на сеновале с корнями не выворотила…

Задумалася я немножечка и не заметила как энтот бугай меня, что перину, по траве разметал… очухалась уже спустя четверть часа не мене… Встала, шатаясь и говорю: ладно, что было – то было, а хвост всегда за кобылой. Пошли к себе, не то кинутся нас. А он, дурень, как подхватил меня на руки да нёс метров четыреста до самых огородов, пока я его в своём беспамятстве целовала! На крыльце Петровича встретила – во фраке и лаковых штиблетах. От него лавандой пахло, волосы прилизаны, сам у белых перчатках. Куды собрался, дурак? – антиресуюсь. Вот хочу, отвечает он с полупоклоном, показывая удочки, рыбки наловить – брат Дмитрий умирает, ухи просит. Отчего ж он помирает, спрашиваю, три дня как его видела – жив, здоров, только с лица жёлтый немного. От ханры, отвечает, не может он этого братоубийства вынести, пацифистом стал. Кем, кем! – удивляюсь я ихнему умению мигреню из пальца высосать. Ужин-то готов? Да, извольте пройти в столовую, супруг ваш там уже с компанией, ответил слуга и, учтиво откланявшись, пошёл к реке. А я, глянув ему в след, думаю: нет, энтот на руках и через двор не перенесёт… и любви в нём, небось, раз в неделю – минут на пять… Прошла в горницу, а там уже пир – горой, кто-то в углу песню про ворона заводит, посреди стола казан с мясом, чугун картошки, четверть самогона почти пустая, огурцы, сало, да пол дюжины бурячных морд вкруг мужа плотно собрались…

Этот старый выпердок им про тактику чтой-то, двигая по столу картошкой, брешет. На лысине у него роса пьяная сверкает. Увидел меня и ну орать: ты, где это, краля, шляешься!.. Разве не знаешь, что круго-о-ом чапаевские лазутчики чалятся? Не ровён нас, утащат тебя, у них ведь с бабами туго, да и выкуп могут потребовать, а от того делу вред. Щас-с-с! Ага, говорю, размечтался! Так я им и далась с голыми руками, ить не зря жена военная – прыёмчики знаю! Ржут жеребцы отборные… Ну ладно, распоряжается он, давай с нами хлопни чарку, закуси, да иди к бабам на куфню, они там чаи с кофеями гоняють. А нам надо ещё план нападения раскумекать. Я ломаться не стала, взяла стопку первача, вдруг задумалася… Дозвольте, говорю, слово молвить… Желаю вам скорее войну закончить, руки – ноги сберечь, чтоб было потом, ну после катавасии, чем нас женщин ласкать… Красных рубите до ихнего смирения, но через край не свирепствуйте – помните об своём христианском звании… Во здравие и в честь нашего белого воинства!.. Хлобыстнула чарку, да чуток закусила, не садясь. Может ещё чего к столу подать? – спрашиваю. Принеси, Тоська, говорит муж, нам ещё четвертушечку пшеничного, да капустки с погреба. А с четверти-то не посинеете, возмущаюсь, как же завтра, опосля пьянки, будете с дурной головой шашками махать?! Делай, что тебе мужем велено! Смир-р-рна!.. Шагом ммарш! – рычит мой, смеясь, а энти кобели за ним тожить ржут: марш на демарш! Принесла я им полный пузырище, чашку квашеной капусты, да к бабам пошла. Те сидят взопревшие от чаю с наливками, точно тесто, и петь уж сбираются.

Налетели они на меня – радуются, что войну нынче кончаем. Выпили мы ещё чуток, позвали Нащёкина с гармошкой и врезали частушками да песнями по нашей кочевой, походной жизни… Тут мужики подтянулись, вышли во двор, поплясали и разошлись на боковую чуть ранее, чем обычно. Пришла и я в спальню, а мой пень спит уж на постели, не раздеваясь, прям у сапогах, от храпа стёклы дрожат. Села я в тоске у окна, взялась семачки грызть. Вдруг с палисада кто-то кличет меня шёпотом… Стивка? Вот чертяка, бес! Поди сюды, говорит. Иди отсель, не гневи бога! – в ответ шепчу, а сама наполовину уж к милому вылезла… Достал он меня и в сарай тащит. Раз мы на рассвете идём Чапая брать, говорит, то вдруг энтот случай свидания у нас с тобой последний… Дурак ты, резоню его, пошто кличешь беду? Авось, счастливо всё обойдётся. Тут мы с ним, как наши говорять, дали копоти! Прости, подруга… Да так, что едва уговорила его поспать, но и спал он жадно, охватив меня, будто гостинец.

Часа в три ночи началась за дворами возня: лошади ржут, затворы клацают, команды вполголоса. Подняла я Стивку. Иди, говорю, поцеловала нежно, перекрестила, да пошла мужа на подвиг будить. Тот уж не спит, рассолом похмеляется. Смотри, корю его, не обшибись за собой людей ведучи… Молчи, отвечает, куриные твои мозги, доселе ведь ни разу не обшибался, и сейчас не вмажу! Вот увидишь, нонче к обеду Чапаю амбец придёт. Поцеловал он меня в лоб по-отечески, перегаром что сапожник обдал, шашку одел, картуз, вышел, смачно обматерил во дворе Петровича, сел на коня да исчез в чёрной ночи… Собрались мы с бабами, сидим, дрожим от неизвестности… Через пол часа у реки бой начался, пальба широкая, гранаты хлопают, зарево за бугром пошло – видно избы гореть стали. Рассвело уж, а бой всё идёт… Разошлись и мы коров подоить, а потом снова в кружок сошлись, арбуза со страху лопаем. Хорошо, что ждать разрешения нам пришлось недолго – к полудни, по писанию, вертаются наши с победой. Почти все живы, хотя раненых много.

Впереди отряда муж мой на белом коне гарцует, рядом по чину Нащёкин едет с перемотанной головой. Все орут на радостях, в воздух палят! Конец войне по нашим губерниям враз – ура-а-а-а-а!.. Рассеялось антихристово семя, что пыль – теперя не собрать – ура-а!.. Принялись и мы на все лады голосить – кто плачет, кто смеётся, кто волосы на башке рвёт… Бабьё, что говорить. Муж мой построил воинство, Стивке шашку свою вручает – оказывается энтот бес самого Чапая – заводилу то есть! – пулемётной очередью в реке и потопил при свидетелях. Вот карусель, думаю, придётся поручика за прошлые сутки в четвёртый раз лаской награждать – всёж-таки настоящим орлом отличился… А Чапая и его людей мне по-бабьи жаль стало: сколько культурных единиц Расея враз потеряла. Из-за ихой же дурости. Да и то сказать, ежли ты, скажем, учёнай, что ж ты винтарь да саблю в руки берёшь, а не книгу, перья, аль тетради?! Видать, заморочили им головы те вот комнатные писаки, которые учили по весям, что добро должно быть с кулаками. Не должно быть такого никогда, родная. С головой ему надобно быть, с головой…»

Тут состав неожиданно дёрнулся, останавливаясь. За болтовнёй мы совсем про дорогу забыли… Я тепло попрощалась с княгиней, сговорилась с ней видеться, дала свой адресок. А через минуту она вышла с узелочком на перрон вокзала крупного волжского города, куда приехала учиться в пансион для благородных дам… Вот такая история.

Момент своей реинкарнации из женщины в мужчину, я признаюсь, проспал и очнулся уже вполне волосатым с известными «достоинствами» на привычном месте. Долгое время – минут пять – странная аллегория этого сна была для меня скрыта, но потом в голову пришли вот такие простые мысли… В искусстве от перемены слагаемых – сумма меняется. Физическая сила, на практике, всегда берёт верх, поскольку в её основе лежит инстинктивное упрямство. Ум, в этом случае, выглядит ослабляющим физиологию фактором. Пока, по крайней мере… Слово становится ложью только в одном случае – когда оно обслуживает ложные понятия. Ложь – производное экспрессии. Экспрессия, чаще всего, растёт из незнания. Знание, несомненно, превращает художника – да и не только! – в высушенный банан, а эмоции придают плоским геометрическим творениям иллюзию объёма, столь необходимую потребителю. Большинство понятий, навязанных нам обществом и воспитанием, – ложны, так как маскируют элементарную физиологию. Победить себя рядом с этим противоречием невозможно. Искусство не прячет физиологию, а – несколько униженно обслуживая, или по привычке – поэтизирует её сказкой, вооружая нас на микроподвиг разыскания человека в себе.

Как «всё было на самом деле» мы не знаем, да и не хотим знать, ибо чаще доверяем мифу… А в реальной жизни, как указывают некоторые источники, Чапаев просто – чтоб не сказать буднично! – попал со своим штабом в плен и был казаками уничтожен, но такой принижающий конец для сказки не годится, потому что заканчивается внятной чёрной точкой. Однако, «гибель героя», по методике мифотворчества, требует, в качестве финального аккорда легенды, поставить неопределённый цветом знак вопроса или разбеленное выдумкой многоточие, если вдруг правда является унижающей. Что хитрый сказитель Фурманов, а за ним и его не менее кровные «братья Васильевы» – взяли, да сделали. При поддержке, замечу, академических многотомных изданий, например, типа БСЭ!.. Была раньше и такая капитальная!.. исковерканная большевистской идеологией, простите, фуфлыга… Поэтому для меня намеренная условность рассказа княгини Трубецкой не является клеветой, ложью или вымыслом. Это сон в защиту права на творческий плюрализм и субъективизм.

 

И ещё одно попутное замечание, объединяющее две главы, – эту и следующую: историю давно пора перевести из разряда искусств в раздел «наук без восклицательных знаков» – холодных, точных, космополитичных. Сиюминутное, агитационное, обслуживающее – должно исчезнуть из неё навсегда. Меньше художественности, комментариев! – только власть факта, с предоставлением права делать выводы непосредственно человеку с ним столкнувшимся. Искусство обязано быть субъективным, наука призвана говорить правду. Если нет документов, улик по какому-либо конкретному случаю в истории, то так и следует говорить: нет, а не тонуть в версиях, догадках, лукавых реконструкциях, интерпретациях, угодных барышу и власти – что одно и тоже! Мы ведь не дураки, допустим, мы понимаем, что многие факты истории строго законспирированы пресловутыми «историческими личностями» – так им было легче жить, что однако не должно мешать жить нам. Например, через хронофагию под телевизором, покупку свежей макулатуры с высосанными из грязного пальца «загадками истории», через двойки в школе или совершенно невероятные случаи…