Сотворение духа (книга 2)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

ОСТРОВ ТВОРЧЕСТВА…

Этот чудесный остров находится в самом широком месте бесконечной, своенравной реки Фантазии, которая берёт начало в неразличимой тьме тысячелетий, угасших под бременем жизни. Выйти на берег волшебной реки, опустить в неё руки, как в добродушный мутноватый Ганг, может любой – хоть дурак с соответствующими умосостоянию мечтами, но вот увидеть остров Творчества – дано лишь единицам. Тем, кто ставит прекрасную мысль выше доброго обеда, кто презирает удушающий комфорт определённости, упрямо стремясь в возбуждающий холод неизвестности. На берегах Фантазии собирается немало народа – иногда, целые страны, популяции, религии, народы, но они рыщут в её водах лишь корыстные составляющие очередного дурмана, вырывающего из стойлового бытия. Творцы же приходят сюда, чтобы отчалить на свой остров: истинные художники охотятся там за чистым взглядом, отдельным от суеты, те же, кому достались иные прилагательные, – пытаются найти на острове, будто коренья, нечто вроде миссии, служения, пути к достатку, либо иллюзию бескорыстия. Сильные могут преодолеть расстояние до острова хоть на соломинке, хоть пешком по воде, прочие мостят под себя – кто плот, кто каноэ, а есть мастера проплыть расстояние на яхте. Это ремесленники, но и у них в творчестве существует своя обширная колония.

Что тут скрывать – мы с Люсей на острове свои: попадаем сюда, когда вздумается, бродим, где хотим, имеем скидки непритязательности в местных забегаловках, клубные карты личных предпочтений. Мне, например, нравится колония Скульптуры, где авторы и их творения живут большой дружной семьёй: ходят друг к другу в гости, пьют чай или что покрепче, общаются, ибо статуи здесь живые, но не для всех. Забредший в колонию случайно, с потухшим сердцем, мусорным взглядом, не увидит жизни в материале. Для человека искренне верящего в преображение и создающего чудеса – скульптуры сразу оживут. Но поскольку хрусталь, мрамор, гранит, шамот, глина – это материалы неорганические, скованные физическими свойствами, то сначала они чуть потянутся, потом расшевелятся и дальше будут контактировать с посвящёнными без резких движений, замедленно, плавно… Хрусталь начнёт переливаться, будто светящийся студень, мрамор – волноваться, словно бы на ветру, шамот, чуть осыпаясь, – пульсировать, гранит же – искрить остроумием, глина или мокрый песок – звать к компромиссам, мягким решениям. Жизнь устроена так, что всё «твёрдое» можно разбить, сломать, отнять у него исконную форму, но вот скажем пластилин хранит верность своему автору только у него в руках, а сам по себе он живёт произвольно, подчиняясь вроде бы всем, но до конца не отдаваясь никому. Податлив? Да! Беспринципен? Нет.

Сказать о музыке на острове Творчества, что она живая – значит, не сказать ничего, поскольку хорошая музыка изначально живая, она бегает внутри нас, когда звучит, а у тех, кто обладает хорошей памятью, – каждую свободную для души минуту. Так вот музыка здесь не просто живая, она одушевлённая, несущая в себе заряд природного гения Баха, Массне, Скрябина, Пуленка. Если ты слушаешь их музыку, то беседуешь с ними, делишься болью, радостью, просишь участия, пол тона весеннего тепла, даришь им – а разве не нужно! – целую октаву радостного крика от созерцания замёрзшего, словно от испуга, водопада, или алого, текущего по склону базальта, брызнувшего из вулкана… Колония Музыкантов человеку чёрствому, стороннему может показаться на слух заводом по производству звуков, причём, звуков беспорядочных, громких, надсадных. Искушённое же ухо сразу найдёт в этом, вроде бы хаосе, нечто предназначенное только его душе, отпустит с миром все остальные звуки и останется один на один со своей гармонией. Здесь можно встретить немало таких: сидит, допустим, поэт на лавочке среди грома духовых, слушая ему лишь предназначенную волшебную флейту, затеявшую музыкальный поединок с весёлым зябликом. Или иной блаженный склонит голову над поющим роялем, а из глаз его на чистое до черноты тело инструмента падают кристаллы искренних слёз, но «что» он слышит – там, в себе! – кто знает…

О настоящей архитектуре говорят: это застывшая музыка. Не спорю, сильно сказано, красиво. До того красиво, что неверно, ибо на острове Творчества вообще нет ничего застывшего. Здесь всё двигается, шевелится, в том числе – здания, строения, парки, скверы, то есть среда обитания. Дом, например, может улыбаться окнами, разговаривать на отвлечённые темы открытыми дверями и даже, простите, чихать на сквозняке балконами. Люся любит собрать вокруг себя пару – тройку котов и затеять при их поддержке полемику с иным не слишком послушным домом, отбившимся от рук… Что, дескать, ты холодноват, почему оставляешь нас «без света», отчего течёшь в дождь? Коты в своей претензии – насчёт мышей, блох, провианта и прочего… Дом, слушая их, начинает хмуриться, кряхтеть, а потом спокойно так, не заводясь, даст полный расклад по всем пунктам, и везде окажется неправ сам жилец – не дом, или его отец – зодчий… Вот уж что – что, а ремонтировать сами себя дома не могут даже на острове Творчества, это обязанность и привилегия человека. С них же довольно предсказуемой неповторимости, толстых надёжных стен, необходимого по ситуации дизайнерского декора, помогающего жить, а не кичиться, как скажем иные «красотки» – накладными ресницами или приклеенным на маску румянцем, от которого бунтарей, вроде меня, тянет тошнить.

Стихи на острове Творчества носятся в воздухе, сотканном из молекул иносказательности, метафор, хлёстких оборотов речи, верных сердцу слов. Поэты бегают вслед за стихами, они ловят их сачками, как бабочек, чешут им брюшко золотым – или какое там досталось!.. – пером, да и выпускают на волю, оставляя себе в качестве трофея лишь цепочки слов, которые зовут стихо – творениями. Неправда! Настоящие стихи непереводимы на язык букв, потому что неуловимы, они не могут жить в клетках страниц, в темницах поэтических книжек. Стихи должны коснуться слуха, глаза, ибо они, в том числе и местные, изначально похожи на сухие цветы в мёртвом горшке, которым для того чтобы стать букетом, нужен плач именно твоей души, её влага… И тогда они всходят десятком способов, расцветают сотней оттенков, разбегаются тысячью запахов, дают в итоге невиданные семена будущей жизни. Стихи, как и музыка, на острове имеют право быть – летать везде, жить во всём, впрочем, не заменяя собой всё. Тонкие струи, ясные штрихи, хлёсткие пощёчины, спиралевидные галактики стихов присутствуют тут всюду, как солнечные зайчики.

Колония Живописи на острове Творчества – не исключение: картины здесь живые. В них можно буквальным образом входить и оказаться среди лета в дивном заснеженном бору, по которому, в свою очередь, бродят осторожно, чтобы не стряхнуть пышные снеговые шапки, могучие сосны. Тому же, кто промёрзнет в этой картине, можно с ходу, без разрешения автора, окунуться в бирюзовое море где-то в тропиках, тут же побеседовать с морем, рассказать анекдот кокосовой пальме, получить от неё в подарок волосатое дитя – орех. А поскольку детей есть категорически нельзя – то забыть этот подарок в другой уже картине, где никто не знает о вашем разговоре с кокосом, или поставить на книжную полку, чтобы книги могли вдохнуть неповторимый аромат южных морей. Художники в колонии Живописи озабочены тем, чтобы кроме обычной красоты Земли, моральных поступков, предметов, подарить человеку как можно больше живых картин для путешествий духа. Поэтому они иногда уносятся в своих фантазиях за пределы Солнечной системы, где срисовывают безумно холодные, бесконечно красивые острые пики, оплавленные скалы, свинцовые моря, пейзажи, ждущие наших далёких потомков… Но и нам, современникам, пока не готовым к встрече с эстетикой Космоса, дозволяется заглядывать в эти взрывающиеся изнутри панно, чтобы понять всю меру осторожности, которую потребует от нас Вселенная.

Способы приспособления фантазии к подвижному образу разыскивают на западной стороне острова, в колонии Лицедеев. Тут обитают актёры, сценаристы, аниматоры, постановщики, операторы, мастера оцифровки, и прочая совершенно не перечислимая творческая братия, причастная к телевидению, кино, драматической сцене. Заняты они прежде всего тем, что обменивают устаревающие идеи на свежие, перелицовывают добиблейские коллизии и сюжеты на современный лад, приспосабливая с помощью новейших технологий место действия или участников под вкусы нынешней «основной массы». Колония Лицедеев со стороны напоминает гигантский блошиный рынок, где орды богемного вида людей с рваньём, обносками или авангардом в руках азартно прыгают друг на друга, надеясь сбыть прежние химеры, чтобы приобрести, как бы новые, быстро разлагающиеся фетиши. Несмотря на нищенский вид, обитатели колонии на острове – самые богатые, потому что фантазия у них, дескать, самая богатая. Иное кино или шоу глядишь и чешешь за ухом: ну, наворотили! На деле же посмотри титры любого такого фильма, начни из них по одному выдёргивать имена и ты увидишь – как грандиозная иллюзия на глазах усохнет, измельчает, скукожится, обратит гордую красавицу в лягушачью шкурку из народной сказки. Поэтому среди «лицедеев» крайне редко встретишь отдельно стоящую фигуру, явление, титана. Творцы здесь чаще сбиваются в кучу, в артели с коллективным бессознательным и тянут, как бурлаки, баржи очередных «проектов» вдоль берега духовного пресыщения.

По мироощущению к ним ближе всего колония Ремесленников всех мастей, направлений и цветов кожи. Это добротные мастера, имеющиеся в каждой творческой нише, они очень похожи на истинных творцов, они имитируют тяжёлое ранение в голову, тогда как ранены легко и лишь в сердце. Собственно, это весь их пожизненный грех – имитация… Нет, и создают они порой шедевры, и занимаются творчеством, и фантазии у них не занимать! Но это не те, кто идёт на костёр «за идею», это те, кто лишь приторговывает вдохновением, не спорит с несправедливыми основаниями этого мира, не создаёт мир свой. Ремесленники – умелые реставраторы ржавых изнутри конструкций, эполетоносцы, миссионеры гуманного поедания друг друга и времени, лауреаты от власти, бросающиеся понятием духовности. Но на острове Творчества они – вполне свои, хотя мало кто знает, что попали сюда ремесленники не совсем всё же законно, больше благодаря нахрапу, умению приспособиться к любым условиям. В том числе и творческим… А что, канавы идти копать? Увольте! Ведь намного приятнее вести богемный образ жизни, играться в искусство, выходить на сверхвысокие гонорары. Словом, если в человеческой массе различаются: чудаки, экстремалы, откровенные мухоморы и живучий балласт, то в «обслуживающем творчестве» ремесленники – это обыватели, которые всегда принимают сторону силы, кому бы она не принадлежала…

Иное дело тихая колония Промысловиков, теперь уже ремесленников с маленькой буквы и в лучшем понимании этого слова. Да – не революционеры, да – лояльны к человеческим слабостям, но ведь они же и не декларируют некую гражданскую позицию, как те, что с большой! Сидят, спокойно клепают ладные вещи, орнаментируют прикладным творчеством жизнь, сохраняют народные промыслы, традиции, вечные ценности. Зла в мир промысловики не привносят, в свары не лезут, обладают золотыми руками, трудолюбивы, добродушны, похожи издали на некий моральный идеал, производный от дохристианских заблуждений. В колонии у них все предметы исполнены высоким смыслом – загорает, допустим, расписная ложка и смотрит на тебя: поцелуй меня, оближи, не клади на полку, как безделицу, чтобы пылиться… Кадушки, туеса, корзины здесь ходят строем, предлагают свои услуги по хранению и перемещению материальных ценностей, без которых человеку не выжить. Таких, кроме еды, как: совесть, чистота помыслов, разборчивость в средствах, умеренность, добродушие, осмотрительность, миролюбие, и проч. Вы не ошиблись – это ценности допустимо назвать материальными, ибо они помогают защитить душу в теле от лишних контактов с обширным списком злодеяний, совершённых человеком в процессе не слишком-то естественной эволюции.

Составлением непосредственно списков на списание, поиском панацеи для всех общественных болезней, сочинением лозунгов времени, раздачей бесплатных – и потому не очень действенных! – советов всему на свете, летописью прошлогоднего снега на острове Творчества занимаются люди слова и мысли: писатели, эссеисты, философы, здравомыслы, ментальные учителя. Колония Слова на острове – самая многочисленная, потому что «слово» кажется лёгким товаром. Мнится, что оно принадлежит всякому представителю рода человеческого. Однако это в корне неверно… Слово по-настоящему ёмкое, по-хорошему ранящее душу, слово, врачующее и зовущее, не принадлежит никому. Оно бесценно, будто воздух, но также как воздух, едва уловимо, едва подчинимо законам человеческого тяготения, и посему даётся в качестве материала для работы не каждому. А тем более, слово облечённое художественностью – то есть влажным дыханием метафоры, которая делает безжизненные умозрительные схемы растущими из сердца воспринимателя цветами… Интересно, что в этой колонии из слова строят дома, мироощущение, дороги, словом здесь питаются, от него пьянеют, им же закусывают спиртные напитки, если не «зацепило слово». Слежавшиеся до твёрдого состояния слова являются прекрасным строительным материалом, а поленьями из леса давно забытых слов можно успешно топить печь. Делянки для возделывания слов напоминают рисовые поля, и в любую пору – день ли, ночь! – на них можно увидеть согнувшиеся пополам фигуры местных крестьян, возделывающих будущие урожаи ещё неизвестно чего… Результат в колонии Слова – всегда загадка, всегда проблема – кого ты им насытишь: только себя, избранных, всех?.. Утешает одно: удача нередко бывает случайной, но вот неудачи, безусловно, принадлежат только тебе и оттого – закономерны.

Вы простите меня, если я несколько разошёлся, рассказывая вам про остров Творчества… Писатель – а меня кое-кто уже крестил этим словом – не поэт, он не может говорить чётко и кратко… Хочется не упустить ничего, чтобы избежать вопросов в будущем, когда «текст» будет жить отдельно от тебя, если он вообще будет… Да ещё и эти… консерваторы хватают за шиворот: а форма?! Что, форма! – кричу я, выворачиваясь, – о форме следует говорить, когда есть мысль, а не до мысли. Форма – слово женского рода, а лично мне нравятся пограничные состояния, например, слово среднего рода – содержание. Так неужели моя вина заключается в том, что я сначала думаю, и лишь потом думаю – как? То есть, подчиняю себя жизнетворному своенравию, которое можно, безусловно, назвать ещё одной целью творчества: понять и поднять себя. А их сотни!.. Поэтому, чем больше в неком произведении заунывного, чем меньше в нём самого автора, стремящегося вверх, а больше материала – например, в искусных художественных поделках во всех сферах искусства – тем дальше это «некое» будет от острова Творчества, экскурсию по которому я пытался для вас организовать… Известить, по крайней мере, что он существует, при усилии – доступен, лишь чистую руку протяни! Вот – чувствуешь? Только поторопись, так как на острове нет системы бронирования и постоянной прописки: только что кто-то стоял на мысе Надежды, ораторствовал, но уже через миг – исчез!.. Вроде и лауреат, и народный, и орденом Заслуг перед зеркалом, вздёрнув нос, на своей геройской груди любовался… Нет! Очень короткое, ёмкое слово. Ведь «других – прочих» смельчаков понырять иносказательно зимой в проруби во имя здоровья немало, но остров-то не безразмерный… Мал он для всех и велик для истовых.

Вот и Люся, выронив пульт на культовом фильме, улыбаясь, дремлет. Сдаётся мне, как сама говорит, задумалась… то есть, унеслась на берега, далёкой ли близкой, реки Фантазии. Значит и мне пора на наш остров, а то кто-нибудь, из тех, что пошустрей, займёт моё условное место… Тогда как, дел-то – ещё тьма! Человек творит мир, его изображает художник, а творцы создают миры… Но «мой мир» существует пока лишь в эскизах, многие детали не проработаны, и значит мне рано соотносить себя со словом творец. Значит, не только работать, но и жить нужно творчески, иначе говоря, без мук… Нужно чаще бывать на острове, не боясь одиночества, заглядывать в будущее, создавать его. Обидно или нет, но всякое будущее человек строит для себя, даже при условии, что самому там пожить не удастся. Многие великие не сумели сорвать плоды в своём саду, зато современники ловко издают «модного писателя Гоголя», считая его творчество народным достоянием, строят на доходы виллы, разъезжают с «ним» подмышкой по книжным ярмаркам, Канарам. Значит, надо писать так, чтобы никто из сытых не мог тебя «использовать», не посмел назвать «народным», ибо народ «у нас» – существительное опускающее. А элитарность художника – его ответ на простоту толпы, и беда, если в нём слишком много «человеческого». Надо ставить планку доступности чуть выше обычного, чтобы угощать экзотами с острова Творчества хотя бы своих, а там и остальные, глядишь, подтянутся. Впрочем, это я о личном, поэтому к музыке три последних предложения отношения не имеют…

 

ВЫСШАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ САНТАНЫ

Основой искусства является усилие. Сначала, усилие распознать в себе талант, потом усилие, чтобы превратить талант в способ самовыражения. Далее, усилие поделиться производным самовыражения с читателем, зрителем, воспринимателем. От которого тоже требуется усилие, чтобы принять талантливое – а это нелёгкий труд! – во всей полноте, перенести хотя бы часть его в своё сознание для разыскания личного дара чуткости к прекрасному, возвышенному, оптимистичному… Только пройдя по этой цепочке, совершив насилие над зевотной ленью, инерцией «лишь проживания», закольцованного на поглощении, – человек получает шанс стать всесторонне и длительно счастливым, лёгким. Стать чистой сущностью, не тонущей в зелёном болоте повседневной безысходности, прозябания…

Обыкновенно получать удовольствие от искусства, высокого или чуть более низкого, значит не воспринимать его вовсе – проглотить с закрытыми глазами, заложенными ушами и носом, направить не в голову – в желудок, чтобы потом тяжко мучиться, простите, запором или поносом. Тому – тьма примеров… Впрочем, это правомерно отнести ко всему, что окружает мир человека, где «знаток» отличается от «чайника» именно степенью искушённости, опыта. Это притом, что за опытом тоже стоит определённое усилие. Тут можно возразить: но вот хороший кондитер – учился своему делу десять лет, и что же – параллельно он должен был совершенствоваться в восприятии музыки, чтобы не выглядеть болваном в глазах снобов? Нет, конечно, но если это действительно хороший кондитер, то он своё сознание не оставит без присмотра, он между тортами и пирожными обязательно будет совершенствовать душу, чтобы завтра было «что вкладывать» в дело и не отравиться только сладким… Поскольку искусство бывает и горьким, и солёным, и кислым, и острым. В нём есть все ингредиенты для приготовления души… Душа, настоянная на боге, будет несколько слащавой, лубочной, пропитанной ладаном. Душа, замешанная на природе, на лесе, горах, будет диковатой, охотничьей, излишне самодостаточной, примитивной. Ибо ни в боге, ни в природе нет всего, что очерчивает понятие «человек». Повторюсь: исключительную лицензию на это имеет искусство, в совокупности всех его направлений и частей. Это моя личная, железная, фанатичная, выношенная многолетними размышлениями о предмете, точка зрения.

«Скорая помощь» искусства – музыка, она действует мгновенно, через минуту снимая боль, принося облегчение, зализывая даже глубокие раны. Изобразительные искусства во всех частях – это, своего рода, поликлиника с процедурными кабинетами для больных «уменьшением» широты взгляда, радикулитом эстетического идеала или растяжением дурновкусия. Лечение здесь не столь быстрое, чаще консервативное, можно сказать, знахарское, гомеопатическое, но никто не жалуется на темпы, облегчение чувствуют все… Хронические недуги, болячки, вызванные гормональными, обменными нарушениями, неврозами, анемией, тромбофлебитами, погрешностями мозгового кровообращения, общественными инфекциями – эффективнее всего снимает книга. Она врачует умным словом, исцеляет точной мыслью, бесценным опытом, широкими знаниями, отражёнными в поэтической метафоре, философской иносказательности. Кроме того, именно книга лучше всего развивает абстрактное мышление, отвечающее за спасительную предусмотрительность. Кино, театр, аналогичные им жанры «подвижного образа», в нашей системе координат, похожи на спортивно – оздоровительные комплексы, где закладываются основы долголетия: умная гибкость, методы освобождения от бытийных шлаков, практические навыки получения удовольствия в усилии, в преодолении себя. За ландшафтными формами, скульптурой, зодчеством и дизайном закрепим функции неустанной профилактики, монументальной пропаганды здорового образа жизни, построения взвешенной эстетической среды, бросающей вызов всем формам гибельного, потребительского существования.

Ну вот, раздали всем сестрам по серьгам, навели относительный методологический порядок – теперь вернёмся к музыке. Поскольку, законы создания «нового», а также взаимоотношений между автором и воспринимателем во всех областях искусства – практически одинаковы, рассмотрим на частном примере, как действует и врачует талант… Конечно, лучше чтобы «в реальной жизни» Моцарт был серьёзнее, Мусоргский – трезвее, Чайковский – мужественнее, Джим Моррисон – устойчивее к наркотикам… Но на деле выходит, как выходит, и не каждый художник ставит перед собой задачу «создать самого себя» прежде всего, а потом уже одаривать талантом всех встречных – поперечных. Не знаю, каков в быту Сантана, –хотелось бы верить в лучшее, но на сцене он похож на того самого сказочного палестинского мессию, раздающего невидимые спасительные хлебы… Он, вроде бы, такой же «как все» – чуть помятый, мучающийся бессонницами, усталый, но на нём – и он это чувствует, и глаза его тому доказательство! – лежит высокая обязанность накормить всех страждущих, принести им хотя бы временное облегчение.

Он начинает… Первые чарующие аккорды проникают в зрительный зал, достигают открытых ртов душ – то есть ушей чуть прибитых бытом слушателей. Причём, Сантана не посылает звук в зал порционно: сюда больше, сюда меньше. Он бросает его всем поровну, а там, кому – что достанется… Кто умеет в тонких розовых тонах рассвета увидеть все цвета радуги, кто готовил себя к этому распознанию всю предыдущую жизнь, – сразу начинает насыщать душу. Те, кто инертен, кто зациклен на сущем, кому впору кровавые бандитские краски заката – до поры отключены, ибо прелюдия похожа на рассвет, и души их ещё припорошены семечковой лузгой цивилизации, замусорены. Но они обязательно оживут, поскольку в ответ на работу музыканта по извлечению из себя добра уже активно реагируют искушённые. Минута за минутой, композиция за композицией, волны гармонии смывают грязь – и теперь в зале больше очистившихся душ, чем вынужденно глухих. А вскоре слух вернут себе абсолютно все, ибо даже самые сильные среди них, понятно на бытовом уровне, много крат слабее тонких пальцев музыканта, мощи его таланта, его инструмента – гитары, силы бескорыстия, рвущейся наружу.

Тут следует заметить, что «хорошо жить» можно только вместе – таков человеческий закон, а вот «плохим» легче стать поодиночке. Понятно, с возражением, что и «вместе» народы не раз забредали в непроходимые тупики жизнеустройства. Это случалось потому, что шли они за выскочками «от животного», а не за пропагандистами гуманизма, не за тем же Сантаной или его многочисленными кровными братьями в исторически обозримых временах. Будем надеяться, что к примитивным заблуждениям «прошлого» мы уже никогда не вернёмся… Так, наверное, думали гуманисты после Первой Мировой войны, но за ней, оказывается, была ещё и Вторая!.. Мне сделали замечание – раскричался. Извините! Ну ладно, попытаюсь говорить шёпотом, ибо музыка звучит… Музыка плывёт – течёт – летит – перекатывается – машет полупрозрачными крыльями, словно едва научившийся летать мотылёк. Музыка заполняет собой всё пространство зрительно зала, проникает в самые закрытые уголки душ, бережно разглаживая их, как утюг. Музыка плавно скользит между атомов – молекул, составляющих людей и прочий, так называемый, «предметный мир»… Музыка деликатно исцеляет все клетки организма, нуждающиеся в лечении, покрывает их целебной защитной мазью.

И вот тут, прямо на наших глазах, происходит удивительный феномен: тот, кого можно было бы с полным правом назвать «мухомором», – перестаёт им быть! В нём разрастается душа, пока крохотная, сучащая розовыми ручками и ножками, издающая невнятное младенческое бормотание, она растёт, растёт, растёт… но вряд ли сейчас вырастет окончательно, ибо для правильного её развития важно разнообразное питание и, более того, взаимообмен с другими душами. Важен длительный, устойчивый процесс возвратно – поступательного принятия, переработки, передачи информации, важен её своевременный сброс тому, кто в ней сейчас нуждается. Только так: в соединении с душами «других» может сформироваться и существовать наша общая Всемирная, что ли, душа. Одна на всех, но принимающая всякого, заботящаяся о всяком, почище того равнодушного к нашим злободневным проблемам – и поэтому реально не существующего! – бога… Такова теория Вернадского, прозрения Даниила Андреева, «мыслящий океан» Лема. Такова музыка Сантаны, и суть творчества, если исходить из этого, – соединение душ, сплавление их на основе созидательных идей. Да, основания или корни души следует искать в творческом индивидуализме, – всегда! – однако она никогда не вырастет, не расцветёт, не принесёт плоды вне взаимосвязи с каждым человеком, отвергающим метод «выживания», либо «просто существования».

Но это как бы высокая метафизика, а на практике, конечно, довольно и того, что человек, соприкоснувшийся с искусством, хотя бы на время перестаёт быть животным, в комплексе его признаков, вроде жадности, лени, злости. Этого, уже более чем достаточно для двух часов, скажем, в компании Сантаны, или кого-то с ним равного в понимании высокого. Впрочем, это не касается тех, кто шляется по помойкам массовой культуры, писается от радости на павлиньих шоу, за которыми стоит – причём в известной позе! – только голая духовная задница, извиняюсь, да барыш любой ценой или стагнация чувств. Есть такая народная мудрость: день, проведённый на природе, в срок жизни не засчитывается. То есть он нам – дополнительно подарен, это премия за усилие в поиске прекрасного. Аналогично можно сказать и об искусстве: пока ты слушаешь музыку, читаешь, внимаешь картине, актёру, зодчему – ты однозначно человек, даже если таковым большую часть времени, мягко говоря, не являешься… Хотя вру – те, кто однажды избрал для себя путь движения к своей высокой потенции, вершине, через богатые кислородом долины искусства, становятся людьми навсегда. И даже те, кто заскочил сюда «на имя», на шоу, на рюмку коньяка в буфете, всё время, пока звучит музыка, будут людьми. Они в этой грандиозной темнице, вольной неволе, ничего плохого не совершат, не опустятся до зла, хотя искусство не может отвечать за то, что будет «потом»… За это ответит каждый конкретный человек – и вот здесь опять нужна сила индивидуализма, сила человека, полагающегося только на себя, на вдохновенные взгляды «тысячи тысяч» творческого люда, на взгляды именно в тебя Саади, Тициана, Гайдна, Дефо, Бодлера, Станиславского, Карузо, Нимейера, Дарио Фо, Мела Гибсона.

Что ты им ответишь?! Один – вообще ничего, вместе с душой – хоть что-то, или намного больше. Даже с точки зрения физиологии невозможно образцово организовать свою жизнь вне сферы влияния искусства как накопителя обобщённого культурного опыта. Без него, будешь то и дело начинать с нуля, гоняться за хвостом, скользить, получать травмы. Примеры, отвергающие этот тезис, мне не-из-вест-ны… Любить каждого художника, сопереживать ему, светло скорбеть о каждом человеке творящем, ушедшем из этого мира, как все они знают и страдают за тебя, если ты сам ещё не стал творцом. А если стал, – то за тебя, как за брата. И Христа придумал художник, но, ввиду отсутствия у себя образцовой – базисной святости, он назвал идею спасения в любви чужим именем… Впрочем, надо понимать под этой любовью не какую-то конкретную личность, а идею любви ко всякому творческому проявлению, всплеску, подходу к жизни. Ко всякой скромности осознания своего места, ко всякому открытому или пока ещё скрытому таланту. Таланту дарить счастье, таланту неприятия предательства, насилия, подлости, жестокости. Словом, любить талант щедрости света, растворения в прекрасном, созданном как природой, так и неровным пока её интерпретатором – человеком… И не надо, в этом случае, бояться сытости, передозировок, они невозможны при наличии «своего дела». Своего личного полигона для улучшения этого мира и создания мира своего, открытого для всех.

Кампанелла думал, что, как только люди узнают о его идее, то сразу же бросятся строить «Город Солнца»… Позже считалось, что утопические идеи всеобщего равноправия умело давит власть, барыш, вообще низкие звериные инстинкты, которым выгодно неравноправие в качестве основы благосостояния. Разделяй и властвуй! Но и в мир Сантаны люди приходят только посидеть, немного освежиться, помолодеть, «одушевиться», а потом вернуться к своим пустяковым эгоистическим заботам, низким страстишкам, домашним или производственным дрязгам. И так будет до тех пор, пока каждый человек на Земле не найдёт в себе творца – вот тогда общение с искусством перестанет быть чем-то экстраординарным. Люди прекратят лишь «заглядывать» в миры художников и будут чаще ходить к ним в гости, приглашать их к себе домой. Пусть ненадолго, на чай, но здесь важно хоть «что-то» показать званым гостям. Тому же Кампанелле или Сантане… А чем сегодня может удивить большинство, так называемого, населения, кроме, поражающей воображение, похожести друг на друга?..

«Город Солнца» обязательно будет создан! – им станет целиком наша планета. Но для этого всем её жителям необходимо стать равными своей потенции, превратиться в художников или творцов, что и можно назвать всеобщим равенством. То есть объединиться на сильном «поднимающем» посыле внутреннего совершенства, которого по жизни мы хронически не достаём, а не на «опускающей» идее несовершенства или первородного греха, что столетиями нам вдалбливали в голову. На идее силы, у которой нет обратной дороги, в отличие от слабости, которая сама в себе плутает и никак не может выбраться на волю. Слабость имеет право призывать к силе, но не наоборот. Иначе, мы так и будем продолжать краснеть перед потомками, отвечая на вопрос: а что вы, предки, оставляете нам в наследство?.. Чтобы положить конец этому пожизненному позору, нам предстоит распространить излучение искусства на каждую мелочь в этом мире. вывести его из резерваций выставочных, концертных залов, театров, библиотек – на площади, улицы, дать возможность ему войти в каждый дом, заполнись собой в с ё, превратить яды основных инстинктов в лекарство возрождения… Для меня будущее, несомненно, – за коммунистическими идеями, но их следует очистить от социальных утопий равенства по признаку серости, и создать в итоге яркое общество граждан, преданных гармонии. Художников, творцов, чудаков, бессребреников – то есть всех, кто в состоянии оторвать звание «человек» от его животной природы, и за кого не будет стыдно перед Лафонтеном, Ватто, Мольером, Гойей, Шиллером, Сен – Сансом, Кандинским, Лу Синем, Р. Ролланом, Стейнбеком, Павичем, Октавио Пасом – список бесконечен! – или тем же Сантаной.

Его музыка, тем временем, звучит: фейерверки любви, фонтаны добра, брызги счастья… В гитарных переборах слышен рокот горного водопада, виден замерзающий воздух студёной Арктики… Между нотами тихо шепчутся звёзды, на разноцветной нотной бумаге Северного сияния слагается новая симфония объединения всех живых существ нашей планеты вокруг идей прекрасного, разумного, тонкого, сберегающего всё, что само себя покуда сберечь не в состоянии… Меткие музыкальные паузы позволяют услышать в глазах зрителей крик то тут, то там рождающихся душ… В этих огромных глазах вспыхивают и остывают – но чаще вспыхивают! – фантастические картины тысяч городов будущего, «Городов Солнца», где живут только творцы, где нет тюрем примитивной буквальности, армий губительного потребления, министерств чрезвычайных ситуаций по слепой невежественной глупости, нет первенства – пусть необходимейшего, но не главного же! – материального над душой.

 

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО СУЩЕСТВОВАНИЯ ДУШИ

Когда настоящего собеседника нет, он тебе снится… После смерти Сократа, Платон часто беседовал с учителем по ночам, чтобы никто не мог узнать о его интимной, платонической любви к истине. Ему не хватало оппонента, и он его выдумал, потому что сильнее себя в Афинской школе – никого не видел. А беседовать с кем-либо, кто был комплексно ниже, Платон считал непроизводительным и заносчивым. Странный был человек, как всякий гений, поэтому и беседовал только с собой.

Я долго искал – с кем поговорить «по душам», на одном языке и о… душе. Ницше эта тема остро не интересовала, Кафка находил поводы для высказываний в стороне от предмета, а мыслители «вроде» Канта или Шопенгауэра – отметались сразу, поскольку были чужды иносказательности. При этом они, мне кажется, воспринимали душу, как состоявшийся факт, и спорить с ними – значило бы посягать на амулет, который ночью кладут под подушку. Сюда же примыкает факт физического рождения, подарок от высшего существа непосредственно амулета, жизнь во всем её вопиющем противоречии, потом смерть, как акт высшей справедливости… Потом девять дней, вознесение «души»… потом – сорок… потом вечный покой… потом зазеркалье, где одному – жестокие муки, а другому – медовые, согласно внутренней ситуации. Меня такой расклад не устраивал, так как мне душа нужна, лишь пока я живу, а потом, если она была, пусть сама доказывает своё право на существование. Например, в оставшихся после меня книгах, мыслях, образах или, условно говоря, духовном наследии. А поговорить о душе очень хотелось, причём поговорить методологически неверно, по-свойски, с кем-нибудь близким, чтобы оставить в покое этот предмет хотя бы на время. Решить, в конце концов: есть она или нет? Где живёт? Чем питается, как рождается и умирает?..

Мне кажется, что метафорически душа в человеке «зрима». Правда, увидеть её можно только во сне, поэтому как факт она скрыта от посторонних. Это таинство позволяет каждому – душой щеголять, гордиться, о ней вздыхать, ею болеть или выносить на всеобщее обозрение, суд. То есть, даже те, кто её не имеет, могут блефовать – строить из себя «владельцев». Они, в оправдание лжи, придумали даже, к примеру, некую «чёрную душу», поражённую дьяволом, и вообще – награждают душой всякого, чтобы не обделить себя. На самом деле душа может быть только светлой – нельзя мешать зефир с фекалиями! – ибо подразумевает высокое творческое сознание, намертво переплетённое с культурным опытом предшествующих поколений, со светом… В свою очередь, творческое сознание не преподносится в виде дара – его ты обязан сам в себе развить из сознания «данного», возможно, меленького и низкого. Добавляя в себя высокое, прекрасное, чистое, ты – постепенно вытесняешь из сознания грязь, занесённую туда липкими башмаками «животного». Тем самым, ты освобождаешь в себе территорию для жизни души, создаёшь условия её существования… Сигналом, что в тебе завелось нечто «одушевлённое», могут быть очищенные от настырного сущего фантастические сновидения, творческие миражи, светлые мысли, в которых проснувшаяся душа показывает тебе, словно киноэкран, яркие чистые перспективы «всего», и твоей жизни, в частности. Она поэтизирует действительность, позволяет видеть явления во всей их полноте, диалектической незавершённости, дающей и тебе шанс помочь всем. Это избавление от личного, сквалыжного, мелкого, трагического, выход на широкие оптимистические обобщения, понимание радости, высшей справедливости жизни, называется «в миру» счастьем, и чем просторнее раскинется твоя душа, тем больше его будет.

Когда настоящего собеседника нет, он тебе снится… Сегодня ночью ко мне явился мой ученик – наверное, в пику Платону. Как-нибудь, и может быть скоро… либо через десять лет, кто-то с моей помощью задумается об основаниях мира, о творчестве, о личной ответственности за всё вокруг… Это и будет мой ученик, возможно, рассеяно – множественный, возможно, единственный. И тогда мы поговорим с ним о душе, о предмете, с которым трудно разобраться именно материалисту, поскольку понятие «души» – навечно, как им кажется, – арендовано идеалистами. Не имея никаких внутренних или внешних объективных доказательств существования бога, они вырвали выразительность души у ночных грёз, добавили ряд моральных версий и обосновали на частном, личном, интимном – основополагающий всеобъемлющий принцип. На этом зыбком песке идеалисты создали ряд схоластических религий, возлагающих ответственность за бытие на некое высшее существо, требующее поклонения, страха и культов с их жидкими результатами, а также – целую индустрию обслуживания частных заблуждений… Мы встретились с моим молодым оппонентом где-то на полпути между «просто жизнью» и величественным зданием Алтаря человеческого духа. Мы оба искали к нему путь… Светлые суме-речные рощицы у нас на пути чередовались с невесомыми полянками, освещёнными, в равных частях, – розовой вечерней зарёй и громадным шаром луны, похожим на светящийся студень… Дурманно пахло цветущей алычой, всюду исповедовались ручьи, птицы, сверчки, кузнечики, звонкие древесные лягушки. Дорога наша лежала между торчащих из под земли скальных парусов приблизительного и размытых понятий, непроверенных схем. В этой неясности нам угадывалось только общее направление, кото-рое, как на зло, пересекалось с закольцованными на процессе тропами и путанными следами наших идейных предшественников…

«Как тебя зовут?» – спросил я. «Никак…» – ответил мне попутчик с пока ещё не определившимся лицом. «А ты – кто?» – спросил он меня. «Никто…» – ответил я. «Рад познакомиться… – Никак протянул мне руку. – Это чей сон?» – «Мой…» – рассеяно отозвался я. «Ну, раз я тебе понадобился, спрашивай… Или моё общество необходимо тебе в качестве декораций борьбы со скукой?» – «Нет, ты мне нужен, Никак, для ответов… И вот сразу тебе вопрос: что ты думаешь о душе?» – «Думаю, – это субъективная реальность, данная нам в ощущениях». – «И что ты ощущаешь – есть у тебя душа?» – «Наверное, но об этом судить не мне…» – «А кому?» – «Обществу, собратьям, времени…» – «Но ведь ты утверждаешь, что эта реальность – субъективная… причём же здесь общество и так далее?» – «Мне кажется, что только обобщённый человеческий дух обладает даром протяжённой памяти – а, фактически, суда! – и может свидетельствовать: осталось после тебя хоть что-то – материальное или духовное – была у тебя душа, или нет». – «Ты, Никак, рассуждаешь скорее с позиций творца, большого человека, но вот человек маленький – однако, добрый, щедрый, чуткий к боли другого, – неужели он не имеет претензий на душу?» – «Имеет, но и здесь протяжённая память – это его мораль, поступки, воплощённые в детях, внуках, потомстве – том, что будет после смерти, и, следовательно, он сам не может сказать: есть ли у него высшее сознание? Снаружи, это выяснится позже, но внутренне, я согласен, он имеет право её ощущать, видеть, совершенствовать. Однако, эти его ощущения, предположения и чувства, как всё глубокое, должно быть личным…»

Заря, тем временем, растворилась в тёмных тенях, уступив первенство целебному серебру… Пряный воздух теперь наполняла объёмом и светящимися искрами оптимизма только волчья возлюбленная – Луна. «Но ведь это – уже практически религия, Никак, пропагандирующая благодать свыше. Согласно ей – бог награждает душой всех без разбора». – «Ошибка тут состоит в том, что если «всех», то нет стимулов искать пути к душе, а она развивается, только претендуя на роль перспективы, без которой жить тошно». – «Не спорю. Когда догматические религии вслед за Платоном объявили о бессмертии души, они, в этом озарении, были недалеки от истины… Правда, таким образом, они просто льстили человеку, пытались его купить обещаниями вечного блаженства за хорошее поведение. Душа, если она есть, действительно бессмертна, иное дело, что редкий человек имеет законные претензии на душу…» – «Вот я и говорю, Никто, что бессмертие души выражается в сумме твоих деяний необходимых всем, потомкам. Даже средний художник, человек не оставивший яркий след в искусстве, жизни, – может претендовать на душу, если воспитал ученика, героя, дал старт цепочке талантливых последователей, делающих мир лучше». – «Отсюда, следует, что душа – это духовный опыт высокой пробы, наследуемый в поколениях?» – «Верно, и даже народный опыт, житейская мудрость незаметных участников бытия может обрести бессмертие, если вольётся в того, кто докажет, что поколения «как бы пустого» на этой ветви были залогом появления в итоге потрясающего, яркого плода, востребованного всем обществом». – «Я думаю, что подобного рода примеры «возрождения» на фоне бесконечного и нудного «средневековья» для каждого из нас – и в каждом! – существуют для того, чтобы всякий уже родившийся – мог ими вдохновляться, создать из себя творца, обладателя высокого духа… Но, дорогой Никак, мы же говорим, если разобраться, об иллюзии, ведь единственный, действительно толковый опыт – опыт преодоления себя – нельзя унаследовать…» – «Однако его можно завещать! И тысячи людей этим наследием пользуются, для них союз души и тела – это реальность объективная, прагматическая, творящая счастье… Нужны примеры?» – «Да нет, обойдусь…» – «Кроме того, этот союз отвечает за наполнение организма волей, он ликвидирует пустоты бытия, от которых увы никуда не деться, ибо без них, если разобраться, начинается скука и прозябание… Кто-то заполняет только тело, он становится мясом, кто-то не забывает о духе – подкармливает его, пестует, им живёт, одухотворяет плоть, способную, в его случае, уже и летать… Кстати, пустоты эти конституционно предусмотрены для заполнения их «вещественностью жизни», а дальше уж твой выбор – чем… Напомню также, что рассогласованность сознания и тела делает человека «недееспособным» – то есть, не способным к жизни, а их союз – здоровый дух – это мечта любого человека.» – «Если всё так элементарно и душа является основанием счастья, то почему люди не пытаются это понять, не желают нагружать сознание дополнительным, отрывающим от быта, суеты, болтовни, никчёмности?..»

Здесь Никак на минуту задумался… Мы с минуту шли молча, и я, почти не глядя под ноги, любовался пылевым штормом на Луне, который был виден даже невооружённым глазом. Чудно’… «Легко сказать: не убий! Но человечество, за две тысячи лет, так и не выучило эти два слова. Понимаешь, Никто… Легко сказать: надо! Но ведь за этим стоит дополнительный труд, и как человек – при его слабости к лени! – может на него решиться, если он даже насущное делает «абы как»? Абы как растит хлеб, развлекается, воспитывает детей, любит, спит, думает…» – «И живёт абы как!» – «Верно! Поэтому люди обладающие душой и вопиют, и умоляют, и стонут: давайте к нам… вместе с нами… за нами!.. Идите сюда, здесь где-то рядом душа, здесь хорошо! Слышите вы, сыновья и дочери человеческие, необходимо идти на высокие просторы духовного… ну, что вы там внизу сбились в, неразличимую на фоне материального, массу?! Причём и материальное они создают плохое, поскольку без поддержки души, творческого сознания, культурного опыта, – царствует примитив, опущение идеала, привычка к ранней деградации…» – «Ты, Никак, говоришь даже более жёстко, чем я». – «Потому что я – твоё развитие, и уже нет сил терпеть!.. Пора, ты понимаешь, Никто, пора сделать мир лучше». – «Вот поэтому я и смотрю на душу как на дополнительный орган чувств для улучшения действительности, как на понятие, отвечающее за совесть, счастье, пассионарность, твой уровень…» – «Само собой! На душу вообще смотреть не страшно, страшно, когда она смотрит на тебя: что ты делаешь, чтобы завещать детям не только постылое насущное или консервативную мораль, а воистину – Сияющий мир, за который не стыдно?!» – «Нет, которым можно гордиться, следует уточнить! И при обязательном условии наивысшей планки. Ведь дурак тоже гордится квартиркой, бизнесом, капиталом, дипломами, а за то, что вечером на улицу выйти страшно – у него душа не болит, так как и нет её вовсе. Вот тебе, Никто, ещё одно толкование души: это то, что болит, даже если её носитель – внешне благополучен, как прекрасный художник. Для него творчество – это возможность перемирия между душой и телом, посредством общей задачи. А ей может быть – и всегда! – только Сияющий мир…» – «Кстати, Никак, у творца болит, потому что он «как может быть» постоянно сравнивает с тем «что есть», ибо он к последнему не принюхивается, как все, он им брезгует, он создаёт «как может быть» хотя бы в виде эскизов, былин и сказаний. Но только кто им внемлет?..»

Сразу ответить моему собеседнику помешало то, что на очередной развилке я взял его за локоть и, прилагая некоторое усилие, потянул туда, куда посчитал нужным… Я заметил, что он это сглотнул, а волю чувствам дал в диалоге: «Как это – кто внемлет! Да все!.. – Никак ещё злился… – Однако «делать сказку былью» – пока ленятся. Люди тоже ищут выход из тупиков, в которые сами себя загоняют. Да и их загоняют те, кто наглее! Им ясно, что в мире «что-то не та-а-ак», но тонкое чутьё, присущее душе, у них фактически отсутствует… Хотя на каждом повороте в лабиринте жизни стоит часовой, творец, вперёдсмотрящий. Он буквально рвёт жилы: поворачивайте сюда!.. Но корысть кричит намного громче, ведь она есть, как вовне, так и внутри, понятно, каждого из нас. Она находит поддержку в природе человека… И люди идут за видимостью счастья, за миражами достатка, а когда через раненое потомство понимают, что шли «не туда» – поворачивают назад. Они ищут глазами того самого часового, но на его месте, уже после смены караула, стоит другой, им непонятный, гордый, одинокий творец. Контакта не выходит – они снова начинают тыкаться, как слепые котята, и в итоге – прозябают вдалеке от Сияющего мира. А поскольку, любой самовозврат перечёркивает часть жизни, то и живут они вот так усечённо, фактически, на треть… Впрочем, двигаются, не будем отрицать, даже бегут, но бегут-то спиной вперёд, Никто, ты не замечал?.. И в откате – постоянно падают. Потом встают, идут, опять бегут, то есть – пятятся и толково не учатся». – «Безусловно, Никак. Дело в том, что сейчас только художник по-настоящему живёт перспективой, а обучение всегда и везде строится на самовозврате, как способе, и на повторении, как приёме. Учительский – проповедческий уровень постоянно призывают учиться у истории, но в этих призывах есть очевидный дефект: точечный опыт почти никого и ничему не учит, оттого-то мы и скользим назад. Полноценно обобщать может только поэзия, мечта, будущее… конечно, вобравшие в себя уроки от части негативного опыта. Творец болеет ими, пропускает их через сердце, лёгкие, душу в конце концов… Он их, таким образом, собой одухотворяет, превращает в орудие созидания дня завтрашнего… А ты, случайно, не знаешь хитрую максиму Кафки: дух лишь тогда делается свободным, когда он перестаёт быть опорой?»

Никак замер… Было непонятно – думает он над ответом, пытается понять – куда идти, или пьянеет белой ночью, захватившей власть над… наверное, душой… «Да знаю… Но думаю, здесь важна правильная интерпретация. Душа и дух – это не костыли, а крылья, борющиеся с силой тяжести, посредством полёта… Кафка, скорее всего, продолжения своей мысли не додумал и уснул над рукописью, он ведь много работал по ночам, но темнота плохой советчик… Кстати, а ты уверен, что мы идём правильно?» – «Да…» – «Так вот, Никто, я думаю, свобода – это такая же опора, как воздух, нужно только этой опорой правильно пользоваться…» – «Согласен. Большинство проблем, которые сегодня неволят человека, стоят перед ним, словно забор или те же стены лабиринта, а взлететь, чтобы преодолеть их, увидеть перспективу, он не может, потому что переполнен сущим. Но эти стены, как преграда, исчезают для всякого, кто поверил в необходимость души – полёта её гения… Мы вот бесконечно муссируем: низкое, терроризм, национализм, болезни, наркотики, жестокость, власть, разбой, войны, бесправие… А это как раз те подпорки и цепи общества, которые делают его несвободным… Душа всё это отменит, как волшебная палочка, она не будет мараться низким, по своему высокому статусу – не будет! Она займётся помощью телу, начнёт делать человека счастливым, толково живущим каждую драгоценную минуту краткого земного существования. Душа пересмотрит меру потребления, принципы производства, подход к досугу, отношения с ближним… Хотя у души, я думаю, вообще не будет «дальних», ведь она всех сделает родственниками, братьями. Ты же знаешь, Никак, что художник, творец про всякого своего единомышленника, коллегу по цеху – независимо, еврей ты или араб, удмурт, пигмей или русский – говорит: собрат… Это свидетельствует о том, что душу он, скорее, имеет, ибо душа настаивает на абсолютном равноправии всего в этом мире, включая человека… Всего, ты понимаешь?..»

Между тем, небо захватили татарские орды звёзд, они своими копьями кололи глаза, а Луна, наверное, со страху, приготовилась спрятаться в невесть откуда взявшемся, кучевом облаке, обнявшим одну из вершин на востоке… Запад в это время сноровисто расправлялся с остатками света, он топил их в небольших озёрах, похожих на болотца, рядом в нашей стезёй… «Это, Никто, мысли уже и не завтрашнего, а послезавтрашнего дня. Даже в моём мире человек ещё не готов поделиться правом с коровой – он смотрит на неё как на говядину, а прекрасные листья салата – воспринимает только как закуску…» – «И ничего страшного, Никак, подлинный гуманизм придёт к человеку – воистину! – эволюционно… Причём, развиться, в этом случае, надо будет и душе, её пониманию в качестве «предмета». Сегодня мы смотрим на неё как на принадлежность высокого творческого сознания, а завтра к этим нескольким словам сама же душа добавит обширный перечень дополнительных функций и смыслов. Они ещё больше оторвут душу от материального наполнения жизни, от недужной суеты. Но это когда ещё! А пока довольно требования поиска каждым собственной интерпретации души, её формы. Довольно даже того, что наш безликий современник вообще об этом задумается – перестанет считать душу светлым подарком бога, с чёрной изнанкой того, что её портит в отдельных случаях, – искуситель, либо сатана. Это слишком примитивно, чтобы правильно организовать свою жизнь, это отбивает охоту работать, создавать себя как сосуд для ращения и сохранения души… Да, ты имеешь права на все блага мира, но их нужно заслужить, их нужно просеять сознанием и оставить только выстраданные, почти интимные, как твоя душа…» – «В светлой перспективе, мой дорогой учитель – ученик, нуждаются все, но, как я уже говорил, общество ленится себя встряхнуть пока, словно коврик у двери, чтобы избавиться от грязи… Общество приспосабливается к тому «что есть» и часто смотрит назад – в «как было», чтобы оправдать пассивность: ну знаете, это мы сейчас ещё ничего живём, а вот раньше… Словом, история учит обывателя терпеть «то, что есть», вместо того, чтобы делать хотя бы выводы, а за ними – и шаг вперёд в направлении «как может быть». Но в суровом поединке процесса с результатом, тела – с высоким сознанием, с душой, пока рано ставить точку. Для нас ещё ничто не потеряно, хотя потеряны многие…»

Мы остановились… Я видел, как мой попутчик тяготится тем, что его «ведут», и причём не туда, куда ему надо. У него есть своё мнение, и я как старший должен его уважать… «Ладно, Никак, будем считать разговор состоявшимся. Вывод для себя я сделал: есть душа или её нет – каждый решает сам, каждый ищет свои доказательства её существования. Если человек считает, что «предмет» этот принадлежит ему изначально, по указу, то пусть заблуждается и живёт, как может, то есть – плохо… Если он знанием, усилием, трудом, поиском пытается помочь ростку души внутри, то пусть живёт, как хочет, то есть – хорошо. Вот такая у меня в итоге вышла субъективная реальность под названием душа… Да, кстати, почему тебя зовут Никак?» – «Наверное потому, что я ещё не родился, или не родился мир для меня, мой мир. А почему ты Никто?» – «У меня была проблема с первым романом: отсутствие по замыслу в тексте полноценных имён собственных. В этом случае, казалось логичным, чтобы в качестве автора заявлялся «никто», но позже я понял, что приём этот – довольно избитый, девальвированный многочисленными «nobody». Сейчас, в начале романа нет автора, он появляется в самом конце, как примечание… Но есть просто «Азбука сотворения» – этого достаточно». – «Слушай, Никто, мы незаметно свернули с пути. Нужно идти во-о-он туда, чтобы попасть к Алтарю – ты же к нему направляешься?» – «Да, но я считаю, что нужно идти не так, а вот так…» – я неопределённо махнул рукой. «Но, если идти туда, то Алтарь оказывается в стороне…» – «Это лишь видимость, Никак, поскольку пути к истине редко бывают прямыми». – «Останусь при своём мнении…» – «Ну, тогда прощай! Спасибо за тот отрезок беседы, что нам было по пути». – «И тебе спасибо, Никто! Теперь я просто обязан родиться, ведь меня здесь уже видели и, оказывается, ждут… До встречи у Алтаря!..» И хотя, не на все вопросы о душе учитель получил ответы ученика, мы только пожали друг другу горячие руки, и я проснулся.

Луна в окне всё-таки спряталась за спину знакомого нам, кучевого облака, ночь приобрела таинственность. Сначала я некоторое время лежал без движения, а потом стал ощупывать свой покатый лоб, пытаясь понять, – есть ли у меня как факт, на самом деле, душа…