Сотворение духа (книга 1)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

Нам с Люсей повезло: мы попали в первый на Земле анимационный Эдем. Что такое Эдем все прекрасно знают – это один из синонимов слова «рай», а прилагательное «анимационный», как вы уже догадались, имеет основание в латинских словах «anima» – душа и «animal» – животное. Наши проницательные предки не зря сделали созвучными два таких вроде бы далёких друг от друга понятия: они полагали, что всё живое, животное – является изначально одушевлённым. Правда, радикалы, наделяющие душой вообще всё, – реки, деревья, горы, моря, облака – были и до нашей эры, но постепенно язычники поутихли, а позже человек наделял душой только живое. На выяснение проблемы, что считать «живым», что – «неживым, мёртвым», ушли тысячелетия, но чёткого ответа до сих пор нет. Однако противоречие души, мёртвого и живого, в свойственной ему безответственной, воздушной манере, разрешил творческий разум. Он заявил: душа есть высокое сознание, или гений, и она присуща всему, что решает с её помощью проблемы бытия. То есть, использует душу по назначению. А дальше, сами решайте, где начинается и кончается душа, кто имеет на неё серьёзные претензии, а кто так – пристроился…

Эдем находится в южной части умеренных широт Восточного полушария, посреди крупного лесного массива. Вокруг стоят в дозоре часовые живописных гор, местность пестрит речушками, озерцами, водопадами. Заплаты изумрудных полян, тут и там, придают пейзажу лёгкий ажурный характер. Анимационный рай площадью семь квадратных километров по всему периметру окружён высоким сетчатым забором, защищающим его обитателей от столкновений с довольно жестокими реалиями сегодняшнего мироустройства… Целью создания Эдема было близкое знакомство человека с животным миром данного региона и всей планеты, а также попытка дать самим животным поближе рассмотреть друг друга. Для проживания экскурсантов – людей, здесь есть несколько спрятанных в зелени гостиниц. Животные просто бродят по всему Эдему и спят там, где их застала ночь, благо они в данном регионе тёплые даже зимой. Впрочем, на территории анимационного рая всегда находится немало пассионариев из людей, разделяющих с «братьями меньшими» кров открытого космосу неба. Но вы их особо не жалейте в непогоду, поскольку на территории довольно разнообразных навесов, пещерок и прочих укрытий, где можно пересидеть или «перележать» дождь за безличной болтовнёй.

Главной трудностью при создании Эдема была проблема питания… Хорошо, вот люди, вот звери, – пусть даже бесы! – но как заставить их не смотреть друг на друга как на врага, котлету, то есть – мишень?.. И тут помогла, не раз губившая и не раз спасавшая человека, наука: на всей территории рая действует специальное излучение, временно отбивающее чувство голода… Ты не хочешь есть, поэтому кругом бродят милейшие создания, думающие или вдохновенно болтающие о высокой метафизике, без перерывов на обед, на подлые мыслишки о состоянии благословенно проклятого брюха. А чтобы не забыть о нём напрочь, повсюду в Эдеме немало фонтанчиков с родниковой и минеральной водой, в дополнение к имеющимся речушкам, чтобы не дать себе засохнуть. Соответственно постановке вопроса и дерьма, простите, экскурсанты не производят, хотя да… «заносят» иногда его с воли. Причём в условиях рая почти все звери «это» тщательно закапывают, а обладатели наиболее вонючей его модификации в животном мире – человеки – прячут означенный продукт в биотуалетах. Тысячу извинений за натурализм! Остальное с лужаек или опушек убирают немногочисленные добродушные служащие и волонтёры.

Персонал живёт в отдельном блоке, где «сытое» излучение не действует, а на территории носит специальные шлемы для защиты от лучей. Питаются «свои» умеренной растительной пищей, но подальше от глаз посетителей, чтобы до времени не будить инстинкты. Говорят, что у них в блоке случаются и пьянки, и танцы, и любовные треугольники, прямо как у вожатых в пионерском лагере. Чек-то, по легенде, несовершенен… В отличие от контрактников, волонтёры работают здесь вахтовым методом, подвергаются излучению и отличаются от прочих лишь тем, что имеют обязанности строго добровольные, но нестрогие. Продолжая сравнение с пионерским или скаутским лагерем, добавлю, что посетители отсюда тоже уезжают со слезами на глазах, обещая писать, навещать, встречаться… И кто знает, чего они плачут – то ли действительно от потери друг друга, то ли от того, что в реальной жизни снова придётся есть собрата? Многие поэтому, вполне объяснимо, не хотят покидать Эдем и их, обессиленных несколькими днями лечебного голодания, приходится буквально силой выводить, тире эвакуировать, из сказки. Особенно с крупными животными проблема: лосями, медведями, зубрами. Ну да тут на подмогу людям приходят, условно говоря, «звери», и всегда найдётся доброхот из секачей или мулов, который поможет служащим доставить тележку с пострадавшим от милого упрямства на проходную, откуда, через карантин и подкормку, он вернётся в скупую на сантименты природу.

Как уже было отмечено, Эдем это не зоосад, он скорее напоминает национальный парк, где посетители, отсечённые от основных инстинктов, беспрепятственно контактируют друг с другом, общаются. Пока новички только принюхиваются к обстановке, старожилы уже вовсю ищут новых знакомых, чтобы добавить их к старым… И в данном случае вовсе не обязательна некая прямая речь – достаточно членораздельных звуков, жестов, мимики, а чаще – и вовсе, лишь взглядов, чтобы побеседовать с заинтересовавшим тебя типом. Поэтому не редкость здесь такая картина: рядом со старым волком лежит молодой енот, и всё их общение заключается в подрагивающих хвостах, сладких стонах о красоте родной земли и улыбающихся, буквальным образом, довольных жизнью, милых мордах. Человек, потерявший в процессе эволюции многое рациональное, что есть у животных, в Эдеме уже на второй день постигает науку чтения мыслей на расстоянии, умение лишь кончиками пальцев ощущать волшебные импульсы витальности, тепла, идущие от всякой ползающей по Земле твари. И даже от холоднокровных рыб, резвящихся в местных водоёмах…

Они, кстати, как и птицы, беспрепятственно попадают на территорию рая, так как их очень трудно контролировать. Остальные поступают сюда строго дозировано, чтобы в Эдеме не было тесно, ибо земля обетованная не может вместить всех желающих. Так или иначе, но рыбы и птицы в границах парка подчиняются общим правилам – «не употребляют» друг друга «в пищу». На трёх проходных Эдема всегда немало разнообразных тварей, включая человека, желающих попасть внутрь. Бывает, приходиться ждать день – другой в очереди, нервничать, отчего иногда случаются конфузы, но без кровопролития, потому что излучение действует и на некотором удалении от рая. Однако зубы или когти пока никто не отменял, вот мы подчас и рычим, и шевелим волосами на загривке… Любопытно: вдоль забора тоже немало зверей, но в основном из тех, кто здесь уже побывал, а теперь интересуется – как там теперь? Кроме того, к ограде приходят родственники, близкие посетителей, которые соскучились «по своим», осваивающим науку гуманизма. Если среди посетителей находится кто-нибудь из хищников, на кого излучение действует своеобразно, либо вовсе «не берёт», что изредка случается, то кроме персонала успокаивать его и вывозить за территорию приходится более гуманным соседям по виду. Так распоясавшегося мишку успокоит, чаще всего, тот же медведь, а зарапортовавшемуся шакалу, пускающему слюни на зайца, отпор дадут его сородичи, научившиеся в Эдеме «вневидовой» терпимости.

Для психологической и комплексной медицинской помощи на территории действует лазарет, который чаще лечит даже не посетителей, а животных, проживающих в окрестных лесах. Но говорят, что нередко с дурно сросшейся лапой, кариесом, язвой, чесоткой, сюда тропой молвы приходят, приползают, прилетают, приплывают и за сотни километров, ибо для боли, глубокой раны, Эдем открыт всегда. В любое время суток вам, кто бы вы ни были, поможет, даст микстуру или перебинтует лапу какой-нибудь улыбчивый дежурный доктор Айболит из числа людей… Однако главный лечебный фактор в раю – сам рай, обстановка сказочной доброты, попыток понимания, взаимопроникновения, желания узнать о себе, о ближнем что-то новое, хорошее, и главный инструмент пропаганды гуманизма здесь, как и всюду на Земле, – культура, искусство, массовое творчество. Где-нибудь на опушке, скажем, соберётся хор из зябликов и дроздов под руководством некого заслуженного соловья, рассядется на ветках могучего дуба и ну поливать окрестности медовыми трелями о возможности другой, более лучшей жизни для всех… А они, «эти все» – осколки фантастической по дерзости мечты: люди, ежи, глухари, рыси, собаки – сидят внизу на полянке, понурив главы, раскачиваются в такт ударам очищающегося сердца и внемлют… Красиво, да? И тут один, из рождённых быть хищником, безжалостным бойцом, мачо, вдруг закроет лицо – морду рукой – лапой, чтобы сдержать поток горячих кристаллов вырвавшихся из глаз… Жалко таких. Особенно профессиональных охотников из отряда человекообразных: на что они тратят жизнь?!..

И хотя это вопрос на засыпку, пусть он постоит в очереди, дождётся своего выстраданного ответа, а пока вся описанная мною поляна срывается с мест и от души – именно! – образует хоровод. Не смейтесь, но к солирующим птицам присоединяется осёл – очень музыкальное животное, волк с тонкими обертонами, заяц, барабанящий по сухому пню в сторонке. А остальные покуда, едва соприкасаясь горячими телами, плывут от центра по спирали своего эволюционного развития… И от солистов нет отбоя, и в ход идёт русский камаринский, ирландская чечётка, олений гопак или фазанье сиртаки… Не менее значимый для индивида способ самовоспитания в Эдеме – изобразительные искусства, либо разного рода прикладное творчество: бобры создают пространственные конструкции из брёвен, люди отдают предпочтение фотопортрету и дружескому шаржу, благо натуры хватает… Орлы ткут в прозрачной сини узоры симметрии, рыбы составляют в воде оптические обманки, кошаки на изумрудных полянах образуют телами абстрактные композиции. Лисы, крысы и сурки, забыв видовые разногласия, подстрекаемые каким-нибудь человеческим детёнышем лет десяти из богемных, следами и отпечатками тел творят на мокром песке чудесные реалистические картины «жизни будущего», где основой счастья является биологическое и философское единство всего созданного на Земле щедрой Природой, этим вечным прахудожником, творящим круговоротом тысячелетий нашу действительность…

Вечерами, когда тёмный воздух крупными стежками прошивают светлячки, в Эдеме «из всех искусств важнейшим» становится кино. Десятки огромных мониторов по всей территории демонстрируют документальные фильмы о жизни братьев в иных климатических и часовых поясах, на других континентах. Ведь планета наша всегда бурлит: тут утро, там гроза, здесь снег заметает верхушки кустарника, а на другом конце земли макаки жутко страдают от многомесячной засухи. Надо заметить, что в живой природе благости мало: всё кто-то норовит тебя слопать или укусить, но создатели рая сделали так, чтобы негативная сторона жизни – с которой каждый из посетителей и так знаком не понаслышке! – как можно меньше их трогала во время этого своеобразного отпуска. Поэтому большая часть фильмов представляет зарождение новой жизни, фрагменты воспитания, повадки, нравы, царящие в животном и прочем мире неких отдалённых прерий, саванн, джунглей. В том числе, каменных… Зрители реагируют на происходящее живо: гримасами, открытым рёвом, жестами, движением хвостов. Переживая катарсис, – выражают одобрение, негодование, радость, активное неприятие! Иной могучий зубр, посмотрев, как живут в тропиках слоны, станет скромнее в самооценке, а кулик всё хвалящий своё зелёное болото, после просмотра фильма о низовьях Амазонки светло взгрустнёт по дальним райским кущам, которые и хороши вроде, да не с руки. Хуже тем, кто влюбляется в некую особь противоположного пола на экране и заболевает поиском этого недостижимого идеала неведомо где…

Для подобного рода символистов в Эдеме существует несколько организованных природой достопримечательностей, и первая по посещаемости – Пещера Любви. К ней стекаются все, кто ищет любовь, кто потерял её, кто обрёл её в вере: мол, она где-то есть, кто в ней запутался, что далеко не редкость, согласитесь… Но чаще сюда приходят влюблённые парочки, ибо считается, что после посещения тотема любовь становится крепче… Разветвлённая, со многими входами и выходами, Пещера Любви – вся окроплённая едва уловимыми запахами, противоречивыми желаниями – находится на границе рая, в отрогах горного массива Либидо, вдали от посторонних глаз, как объект интимный. Если двигаться по тропе вдоль ограды на восток, то через три километра вы найдёте необъятных размеров Древо Рождения – по легенде рая, бессмертное. Расположено оно на высоком коническом холме, едва укрытом кустарником, поэтому отсюда видно весь Эдем в качестве аналога «жизни вообще» с её удивительным разнообразием. Под Древом, обычно на рассвете, собираются, чтобы встретить Солнце, молодые семьи со своими чадами, и родители рассказывают детям легенды о первых шагах судьбы, ведущих нас от жидких побед на старте к густым поражениям на финише. Sic transit gloria mundi…

Всех, кто «изнутренне» понял это, в получасе ходьбы ждёт похожая на согнутую человеческую фигуру Скала Светлой Грусти, стоящая гордым утёсом над рекой Мечты. И это противоречие достопримечательности – её согнутая гордость – как бы символизирует наши потуги стать счастливчиком, при том, что «в конце» за твоей спиной, ясно, найдётся тот, кто перекрестит тебя обидным словом «неудачник»… Но ты думаешь иначе, и грусть твоя светла. Рядом со скалой и на вершине всегда немало мудрецов от каждого вида животных. Остальные до поры обходят тотем стороной… Самое знаковое место среди прочих – Поляна Памяти, раскинувшаяся на крайнем западе Эдема. Местоположением она как бы указывает на закат, символически напоминающий о смерти, к которой может прикоснуться мыслью любой посетитель рая… Не удивительно, что поляна оживает ближе к вечеру. В этот час на её просторах собираются представители всей фауны, зарегистрированной в Эдеме. Чаще всего, это те, кому завтра надлежит покидать рай. Они рассаживаются по окружности амфитеатра, открытого долиной на запад, и наслаждаются видом умирающего до утра светила… Акт этот подразумевает горечь расставания с друзьями, которые теперь будут враги, слёзы расставания с Эдемом, как с осколком нравственной мечты, комок в горле от того, что жизнь дьявольски хороша и неожиданно коротка! Закат освежует память присутствующих, и в багровые небеса потекут элегические думы… дрожащие тревоги… пьянящий нектар памяти… А затем в пику этому сну на авансцене разведут огромный, пышущий плазмой костёр – как бы пионерский, как бы прощальный! – и в дикой половецкой пляске вокруг него животные научатся не бояться огня, с гордым уважением презирать смерть. Заканчивается праздник отчаянными прыжками через огонь и бегом по раскалённым углям…

Ремарка: утверждение, что только человеку известен «страх смерти» – в корне ошибочно, поскольку большая часть жизни животных, особенно хищников, проходит или под страхом смерти, или рядом с нею. Всякий побег живого существа из плена, попытка спастись, кроме воли к жизни, инстинкта свободы, несёт в себе ярко выраженный рефлекторный страх смерти. Не зря вегетарианцы считают, что этот страх остаётся в мясе домашних животных или дичи и разлагает, делает агрессивным тех, кто его ест. Следует признать: версия красивая. Понаблюдайте за кошкой или собакой, принюхивающейся к окоченелому трупу, – разве это не знание факта смерти, не её боязнь? Если ответите «нет», то значит – за вами водится антропологическое зазнайство, и вам обязательно нужно съездить в Эдем, чтобы избавиться от этой беды… А мы пока будем думать: как жить после рая, как жить, чтобы жизнь не обернулась завтра адом… Ночью звери дружно засыпают, поэтому, если будешь двигаться в темноте, – то обязательно наступишь кому-нибудь на хвост, о кого-то споткнешься, и значит мы замрём на время, чтобы не мешать посетителям…

 

ПРИВАЛ. АЛФАВИТ ПРИРОДЫ

Алые лепестки роз сияющей дорожкой шевелятся на измятой бризом полиэтиленовой плёнке, горящая родинка солнца сползла по ребристой облаками спине горбатого неба, чтобы исчезнуть за натянутой резинкой горизонта навсегда… или на сутки – это закат на море…

Бесчисленные лучники приготовили своё оружие, они напряжены и ждут приказа небесного командира… внезапно, за поворотом следующей тучи кто-то бьёт гигантским молотом во вселенский гонг: бом-м-м!.. – для лучников это сигнал, они одновременно пускают стрелы, и через минуту мириады водных игл вонзаются в лужи, похожие цветом на блины…

Взрослые дети бросают родительский кров, теперь им предстоит про-жить самостоятельную жизнь, но будет она до боли короткой: отрррыв, паде-е-ение на землю, несколько ленивых или суетливых перекатов под ударами ветреного кнута, далее дождь спрессует жёлтые листья в общую массу, они посереют, поседеют и умрут на глазах предков, чтобы зашелестеть потомством лишь спустя полгода…

Генезис вторичного: питаясь подделками, выпивая, куря и нося их, – сам становишься человеком – подделкой… но изобретение «поддельного» это не дело рук человеческих, он и здесь вторичен рядом с пионером – природой: шакал – это подделка волка, собака – шакала, свинья – гиппопотама, кошка – рыси и, что удивительно, мухомор – цезарева гриба…

Давно утерянное чувство, когда только подушечками пальцев, дрожа, касаешься нежной светящейся кожи любимой… ранней весной в сырой прохладе леса об этой ностальгии напоминает, поднимающийся из долины, лёгкий, как мироощущение истинного клоуна, фен…

Едва уловимая прелость рассуждений большинства наших стариков похожа на заповедный лес – мшистый, тёмный, влажный, где трещат под ногами мёртвые ветки, бродит забвение и «работает» кукушка, отсчитывающая последние секунды жизни очередной несостоявшейся бессмертной – состарившейся, едва родившись! – души…

Ёлка в стуле – уже не дерево, а древесина… рыба в консервной банке совершенно не ведает о пряном запахе моря, ибо сгнила уже на суше… плохое вино не в силах развеселить: оно ничего не знает о своей родине в долинах светящихся виноградных листьев, так как разбавлено до неприличия зелёной окисью товарно – денежных отношений…

Жаркий горн пылает, словно всесильный закат… кожаные меха добавляют зрелищу красок, тёмные стены кузни мерцают отражением галактик, предметами быта шайтанов и астрологов – так иногда вспоминаются тяжёлые, душные, растягивающие время, августовские ночи…

Земля тоже болеет: у неё случается чахоточный кашель, гипертония, отёки, резкие скачки температуры… тогда она недужит, кряхтит, мечется в ночи, наутро просыпается с обильной росой на лбу лужаек и опушек, но болеть ей суждено недолго – до первых лучей целебного солнца…

И ты бежишь вниз по склону горы, летишь, сломя голову, продираешься сквозь режущие кусты, задыхаясь от внутренней дряни, матерясь на внешние обстоятельства, сплёвывая веером комочки себя – кровь, частицы жизни – быт, пот и бесцельность существования, то есть его бесценность, иначе – бешенную ценность, и в этом ты – вихрь, ураган, вольный ветер, смерч, шторм и штиль – последовательно…

Йод, пролившийся в открытую рану, падение металлической линейки на каменный пол, пощёчина, несправедливо полученная в детстве, удар лбом в тёмном подвале о ржавую трубу, и нега отпускающей боли… так встречает твоё желание искупаться ледяная горная речушка…

Кто-то могучий трясёт поздней осенью стволы деревьев, чтобы сбить последних свидетелей угасающего года… говорят, будто этого великана зовут ветер и он могуч, но это лишь версия, как и его физическое существование… нет, утверждаете, но кто ветер, буквальным образом, видел?..

Люди ближе к вечеру жгут костры посреди мегаполиса, налаживают отношения, пищу, столы, из всех наших окон часов в восемь вечера валит густой печной дым, но если посмотреть на этот город после полуночи, то увидишь только головёшки обгоревших иллюзий, костров, снов…

Мышление любого человека – и моё, не отрицаю – в молодости больше напоминает скалистую местность с пиками прозрений, холодом одиночества, туманом общих размышлений, но жить так и там, наверху, очень тяжело, небезопасно, и поэтому, с возрастом, мы спускаемся, либо опускаемся в долины, где жизнь ровна, комфортна и скучна…

Нет, наверное, ни одного дрессировщика, который не восхищался – не возмущался бы умом и глупостью животных… так и все мы, когда остаёмся один на один с природой, – в том числе с природой «собственной» – восхищаемся её неразумной щедростью в дурном, одновременно, возмущаясь своей расчётливой жадностью в хорошем…

Огромный каток случайности прошёлся, как скалка, по взошедшему тесту… образовавшийся блин – если его засеять ковылём, полынью, татарником, острецом, кузнечиками, лошадьми, зноем, звоном, сухим ветром, одинокими путниками и многоточиями – можно назвать степью…

Потрескавшийся старик варит в турочке на песке чёрный кофе… от песка поднимается колеблющийся жар, который крутит воздух, как пружину, он перемешивает его, перегревает, изменяет действительность так, что возникают миражи, возбуждающие фантазию, будто шёпот женщины в темноте, – разве это не похоже на пустыню?..

Расплавленный свинец в консервной банке, несмотря на зыбкую поверхность, навскидку кажется замёрзшим, странно холодным… так и ночное море, пока до него не дотронешься рукой, пугает ожогом как перспективой, словно будущее, которого ждёшь и не хочешь…

Скрипучая мельница, кругом мешки с зерном, с мукой, назойливая белая пыль – после каждого порыва ветра она оседает на земле и местности вокруг… кто и где производит мельницы, делающие снег из зёрен сомнения в наступлении будущего лета, жары, ностальгии по зиме?..

Театральный задник отделяет тёмное закулисье от освещённого, но пустого зрительного зала – в нём хозяйничает сонная уборщица иллюзий… на сцене слышны неясные шорохи, скрипят минуты и века, вдруг проснувшийся пьяный артист стреляет в задник из дробовика… мириады звёзд возникают на дырявом небе, протягивая тонкие лучи к испуганному лицу безумного Пьеро, изображающему нас с вами…

У окна стоит мольберт – на нём картина, похожая на постоянно раскрытую книгу, на постоянно звучащую музыку, но картину и книгу – неизбывно разные… если бы дураки почаще смотрели себе под ноги, на шедевры природы, парили в небе, над землёй, под водой, а не мерили бы всё своим ростом – аршином, то поумнели бы до гениальности…

Фиолетовый воздух ночных гор, их шелест и мысли – товар конкурентоспособный, экспортный… иное дело, что его не упакуешь в коробки, не увезёшь торговым караваном в пыльные заморочные города для продажи, поэтому покупатель должен «достать» этот товар сам, дотянуться до него, войти в него и стать с ним одним целым…

Холодное мерцание льда, скоротечные полыньи, вздыбленные торосы – это замёрзшую лужу на просёлке переехал грузовик… лужа вскоре снова замёрзнет, можно сказать – заживёт, приобретая хрупкую прочность оптимизма… такими, случается, мне снятся арктические широты…

Цвет начала начал – белый, это цвет будоражащей пустоты, творческих потуг и замыслов, это цвет, уравнивающий шансы «всего» в борьбе за «всё» в этом мире… неслучайно, поэтому, заснеженное белое поле принято сравнивать с чистым листом бумаги, на котором творцу предстоит изобразить сконцентрированную сказочную жизнь самого творца…

Через глаза озёр – ими! – из ядра планеты во вселенную, в космос смотрит наше горячее прошлое… одновременно в зеркала озёр прозрачными сумерками заглядывает ограниченная, как глупец, гордыня нашего с вами бытия, столь абсурдно крошечная рядом с масштабами космоса…

Шустрые руки домашней хозяйки поднимают в потёртом тазике настоящий пенный шторм, от «вещей» отстаёт грязь, неблаговидные поступки, волоконца неудачных надежд, а с ними – диалектическая неизбежность «истёртости», старости, смерти – таким бывает разбушевавшееся море, размывающее сушу, чтобы как-нибудь проглотить её совсем…

Щекочущий душу компромисс: угнетающий комфорт против целебной бесприютности дороги, возбуждающий голод против отупляющей сытости, светлое отрезвление ночи в горах против мутного помрачения городского бытия… человек разрываем душой и телом, любовью и ненавистью, гуманным и животным в себе, природой внутри себя и вовне…

Ы-ы-ы… – кричат птицы, лоси, медведи, звери, потерявшие что-то очень важное для себя… ы-ы-ы… – так ноем, орём, мычим и канючим мы от боли, ожога, той же потери или утраты, обозначая этим необходимость обернуться зверем, дабы обуздать в себе ещё более отвратительное порой «человеческое» и оторваться, как от земли, от себя…

Эпитафия на камне, будто последний лист, сорвавшийся с голого дерева… первый крик новорожденного, будто, зеленеющий ещё только почками, апрельский лес… кризис среднего возраста, будто летний зной, так ожидаемый зимой, и так ненавидимый сейчас, когда настал… творческое нетерпение художника, будто страх перед январским холодом, способным заморозить любые порывы и замыслы…

Юная весна перебегает по чуть подмёрзшей, мокрой земле, словно чувствительная балерина, она едва касается пуантами вязкого танцпола чернозёма, но скорее, не боясь испачкать, отморозить тонкие ноги, а в силу подчинения законам красоты, которой противопоказано всё тяжеловесное, практическое, тянущее вниз в трясину бытового…

Я думаю, что в природе объяснимо всё, кроме необъяснимого человеческого упрямства объяснить то, что объяснять не нужно… я думаю, что природа прекрасно обойдётся и без наших объяснений ей в любви, но они нужны больше нам, чтобы не потерять самого главного в этой жизни – собственной творческой, своенравной природы…

P.S. Ъ и Ь – твёрдый и мягкий знаки не имеют у себя за спиной длинных верениц слов, потому что они, как одинокие волки и разведчики, не могут стоять на виду у всех, впереди, либо бегать вдоль… только поперёк!.. стараясь быть незаметными, но, тем не менее, их присутствие везде добавляет сознательной речи оплавленной мягкости лавы и твёрдой, словно мысль, неопределенности тающего льда…

 

На второй день пребывания в Эдеме желудок моей Люси забастовал. С одной стороны, у неё в организме стал ощущаться острый дефицит белка, а следовательно бодрости духа, и она впала в сонливое состояние… Далее: при отсутствии микроскопической вечерней дозаправки шнапсом, то есть чистыми углеводами, мышцы её начали быстро уставать, и, гуляя по раю, Люся то и дело требовала привалы… Я ощущал примерно тоже самое, к чему примешивалось, правда, философское безразличие, положенное на неистребимый дух исследователя с его вечно глупым вопросом: интересно, а что будет дальше? И пока я прислушивался к себе, Люся уже без охоты общалась с котами на очередной лавке неподалёку от Скалы Светлой Грусти. Рядом было немало забавных гуляющих: зверей и людей, но моя муза реагировала на них вяло. Стало понятно, что ещё два дня в Эдеме она вряд ли выдержит… И тут нам на счастье попался старичок, которого я сразу окрестил «Паганелем». Высокий, худой одержимый… Голову его венчал защитный шлем, указывающий, – что дедок был из персонала. Он, тяжело дыша, упёршись взглядом в какую-то неуловимую мысль, катил двухколёсную тележку с увесистым мешком в сторону ближайшей проходной Эдема и, весь в себе, пристроился передохнуть рядом…

Старик не поздоровался с нами, он просто плюхнулся на лавку без внимания на обстоятельства и замер, переводя дух. Чудила… Я бровями призвал Люсю обратить внимание на занятный экземпляр. Тут следует заметить, что в Эдеме «здороваются» все, как в деревне. Посетители вертят хвостами, кивают друг другу, мычат, воют, издают звуки, улыбаются – так выказывая свои добрые намерения… Причём, знаки эти вовсе не требуют дополнительного общения, внимания, не провоцируют навязчивость: будь здоров – и всё!.. Но, после приветствия, можешь заговорить и спросить исхода или, допустим, видов на дождь. А тут какой-то невоспитанный тип уселся рядом, неизвестно что о нас помышляя… И вдруг сосед словно проснулся: «Ах, извините, задумался… Доброго вам здоровья!» – «И вам не хворать!» – ответил я с ехидной улыбкой. – Помощь не требуется?» – «Да, да, да… – отозвался дед, – давление что-то подскочило… Нет, помощь не нужна, а впрочем… Если у вас есть время, буду обязан». – «Папколь, – я протянул деду руку, – это жена моя, Люся». – «Очень приятно, – дед рассеяно двигал носом, словно забивая информацию в память. – По документам, моё имя – Ганнет, но уже со школы все зовут Паганелем. Вроде бы, я похож на героя Жюль Верна… Вы не находите?» – «Нет, – соврал я, – но мы вас тоже будем звать – Паганель. Можно?» – «Пожалуйста».

Через минуту мы знали о нашем соседе многое… Паганель оказался учёным – химиком, проработавшим всю жизнь в пищевой промышленности. Есть награды, премии, открытия, звания, почёт, смысл жизни… На склоне лет увлёкся искусственной пищей, то есть получаемой в заводских условиях из растительного сырья. Сначала была мысль с её помощью помогать отсталым странам, ощущающим нехватку продовольствия, но постепенно Паганель загорелся идеей разработать некий «натурпродукт», который подходил бы и другим животным, как подкормка… Образцы этого самого «продукта» он вёз сейчас на тележке за территорию Эдема, где уже не действует излучение, чтобы кормить подопытных животных, то есть своих друзей. Я поинтересовался – почему Паганель обходится без помощников? Он ответил: «Они в отпуске, а у волонтёров и так много дел по уборке анклава, чтобы отвлекать их на нечто спорное». – «Почему же, спорное?» – спросил я. «Мы с ними гуманисты разных уровней, так как они не совсем понимают суть моей научной программы…» – «А в чём она?..» – «Эволюционно вовсе отказаться от пищи, вернее, от привычно понимаемого способа возмещать энергозатраты за счёт других…»

Внутренне я намертво вцепился в странного знакомца, он выдал нам по специальной карте, позволяющей выходить за территорию Эдема, и мы двинулись к проходной… Спустя пять минут наша команда покинула рай и, через километр пути по набитой тропе, вышла к уютной полянке, спрятанной в глухой чаще. На одном конце поляны, которую огибал ручеёк, в лесу спряталось семейство косуль, на другом – диких кабанов, строго между ними находился просторный навес, крытый дранкой, со столом и лавочками. Вокруг навеса располагалось с десяток низких кормушек, куда Паганель сразу по прибытии стал высыпать содержимое объёмного мешка, ставшего поводом для нашего знакомства. Это были крупные серые гранулы, отдалённо напоминающие обычный комбикорм. Потом, достав из кармана куртки охотничий рожок, он протрубил в него три раза. Услышав сигнал, косули и кабаны с достоинством подошли к навесу, грациозно поклонились людям и стали неторопливо, даже с чувством, есть крупные аппетитные шарики из чистеньких дощатых «тарелок». Ели они недолго, скромно, после чего, ещё раз поклонились, выпили воды из ручья и побрели в разные стороны по своим обычным делам…

Во время ленча Паганель продолжал смотреть в себя, а моя Люся с гримасой зависти, урча животом, хищно поедала глазами благополучно обедающих зверей… Мне тоже стало не по себе, так как излучение здесь уже не действовало. Вдруг наш рассеянный учёный воскликнул: «Надо же сосудорасширяющее принять!.. – и поставил на стол фляжку коньяка. – А это закуска…» Паганель положил на стол горсть крупных конфет в герметической упаковке со скромной надписью «Gannet»… Мы в Люсей переглянулись, я бровями указал на её сумочку, где на «всякий пожарный» всегда имелся набор крохотных дорожных стаканчиков. Они очутились на столе в мгновение ока!.. Люся гордо выпрямила спину… «Наливайте! – распорядился Паганель, – я ещё при выходе хотел подлечиться, но как работать, когда тебе хорошо?.. Или дело, или отдых, третьего не дано». Я, выполнив приказ учёного, кивнул на стол, спросив: «А это что, конфеты?» – «Нет, такая же смесь, как в кормушках, иначе лишь упакованная. Да вы не сомневайтесь! Три таких вот «конфеты» содержат в пересчёте завтрак взрослого человека с умеренным образом жизни, пять – обед, а четыре – ужин. Сейчас сами убедитесь: в каждой клетчатка, жиры, белки, углеводы, минералы, витамины и мно-о-огое другое для поддержания организма в норме, что тянет суммарно на двести килокалорий. Кроме того, в состав входят вещества, заставляющие организм синтезировать всё ему необходимое, по ситуации, буквально из воды и воздуха. Смотрите, – Паганель развернул батончик, – в каждом изделии по пять долек, их нужно кусать по одной и медленно пережёвывать. Остальное вам станет понятно после первой рюмки… Тут всё дело в привычке и смелости».

Ну, нам-то с Люсей этого дела не занимать и поэтому мы смело «вошли» в эксперимент. «За ваше здоровье!» – я нахально чокнулся с учёным, с Люсей, лихо опрокинул коньяк, занюхал приятно пахнущей «конфеткой» и, смело откусив дольку, принялся её с аппетитом жевать. Не тут-то было! Долька во рту начала увеличиваться в объёме, буквально пухнуть, так что в итоге, проглотить образовавшийся во рту жмых, было делом нелёгким. Со второй долькой я не торопился: медленно жевал и рассасывал её во рту, частями отправляя пищу будущего в желудок. Люся проделала примерно тоже самое, глазки её теперь весело поблескивали… Самое интересное, что уже после двух долек необычной пищи и толики шнапса, в желудке у меня разливалось блаженное ощущение сытости. «Вот це дило!.. – воскликнула моя непосредственная муза, похлопывая себя по животу ладошками. – Давайте-ка, профессор, повторим наш опыт, чтобы убедиться в чистоте эксперимента!.. С такими конфетами, Папа, вполне можно наконец похудеть: одну съел – и сыт… Здорово! Наливай… – Люся лихо почесала нос, пока я разливал. – Жизнь-то налаживается… Предлагаю выпить за науку, за успех вашего, далеко не безнадёжного дела, Паганель! За победу!» – «За нашу победу… – добавил я, – за наше общее дело!»

Вторая «рюмка» пошла гораздо лучше первой, закуска таяла во рту… Паганель, чуть смутившись, принял лекарство и вдруг развеселился. «Вон они, прячутся! Мешать не хотят, или незнакомых людей стесняются, но не боятся, уверяю вас…» Из-за кустов по окружности поляны на нас смотрело с десяток животных… «А что, ваш «Gannet», всем без исключения подходит?» – спросил я. «Нет, конечно, но в нём, кроме всего, заложен механизм приспособления к индивидуальным особенностям любого живого организма, обладающего пищеварительным трактом». – «А мне профессор, – Люся была в миллиметре от того, чтобы закурить, – больше понравилась идея с помощью ваших конфет похудеть». – «Что проку, милая женщина, кормить излишне сытых, когда на Земле так много критически голодных?.. Предложений на эту тему – тьма, но бизнес интересуют только деньги, а я пытаюсь найти компромисс с моралью…» Хищники и травоядные, тем временем, осмелели, подошли к кормушкам, поприветствовали нас и стали вдумчиво, по-соседски, жевать корм без внимания на трёх чудаков из отряда приматов… «Вот посмотрите, – Паганель указал на животных, – в ходе эксперимента выяснилось, что биологические барьеры, поставленные между нами природой, достаточно эфемерны, но, продолжая обобщения, этими «конфетами» можно совершить революцию в нашем сознании, в человеческом обществе… Вот я и думаю: а надо ли?..» – «Надо налить. То есть, остаток добить, – я без спросу разлил, – а потом отвечать…»

«За сегодняшний прекрасный денёчек!.. – Паганеля, похоже, полностью отпустило давление, и после третьей дозы он открыл безответственный диспут по теме… – Если живое перестаёт питаться живым, оно умирает от истощения. Но всё, что живёт инстинктами, напрямую этого не знает, живёт без теорий «как живёт». Поедает ближних, траву, ягоды, плодится, заботится о потомстве. На сытый желудок, чаще всего, спит… Высокое сознание жить без проблем ответственности за всё, что происходит у него под носом, уже не может. Поэтому оно пытается создать ненасильственный мир, ищет, приходит к вегетарианству в качестве компромисса с одушевлённой природой. Но это, думается, не выход, ведь и в этом случае не исчезает фактор уничтожения одного живого другим. Мои «конфеты» целиком состоят из растительных компонентов, но и они, строго говоря, созданы за счёт чьей-то смерти…» Люся, покуда, добивая второй батончик, отреагировала на спич профессора по-своему: «А ты знаешь, Папа, это отличная штука, Не курица, но всё же!» – «Вот я и говорю, – продолжил учёный, – надо создавать живое из неживого, как это когда-то сделала природа на заре нашего мира, но пока молекулярный синтез, такого рода, слишком дорог. Даже тот дневной рацион, о котором я вам говорил, по стоимости в два раза выше, чем набор белков, углеводов и прочего, полученный традиционным способом. Эти корма, фактически, золотые…» Несколько животных у кормушки будто поняли сказанное, как-то хмуро поклонились нам и растворились в лесу…

«Недовольны… – прокомментировал профессор, – а сами ходят сюда регулярно!.. Не знаю даже, как мои питомцы выживут без меня, ведь они привыкли, что набить брюхо не проблема, и могут запросто умереть без подкормки. Замечу: сюда приходят особи, прошедшие через Эдем, ставший для них чуть ли не адом, неким эволюционным тупиком… Это самые нежизнеспособные, то есть гуманные в своих группах. Они садятся на «Gannet», как на наркотик, потому что беспомощны в реальной жизни. Но я заметил, что многие звери, живущие недалеко от Эдема, совершенно игнорируют рай, как будто понимая, что братство, всепонимание сделает жизнь «потом» невыносимой… Кроме того, те, кого я кормлю, не знают – чем заняться в освободившееся от поиска хлеба насущного время. Мне кажется, живут они хотя и сознательно, но неинтересно, вымирают фактически что ли…» – «Да пусть путешествуют, колбасятся, узнают новое!» – возразила, знающая как распоряжаться свободным временем, Люся. «Нет, так жить они пока не могут и к тому же – буквально привязаны ко мне. Начал я когда-то экспериментировать, не подумав, вот теперь сам мучаюсь и их заодно мучаю… Куда они пойдут! Повсюду свои границы, ареалы, острые зубы, собственность. Это биоценоз, ничего не попишешь…»

Тут уж и я, при поддержке классного коньячка, не стерпел: «Когда подходишь к вопросу, а чем сытые животные, – включая человека! – для которых охота, добыча пропитания являлись организующим началом, почти смыслом жизни, будут заниматься без проблем наполнения желудка, то поневоле задумаешься над вопросом о законности нарушения системы инстинктов. Эволюционный путь нашей цивилизации и всего живого на Земле, мне кажется, заключается в создании такого мирового порядка, который предоставляет всем право на жизне – деятельность, на счастье, на Сияющий мир, где каждая тварь и травинка, приносимая в жертву во имя «другой» жизни, хотя бы во искупление, ощущает свою необходимость и значимость. Ведь то, что сегодня считается мёртвым, возможно, станет завтра живым, как чернозём, как любой видоизменяемый ресурс, ожидающий развития, поэтому его следует беречь, чтобы передать без больших потерь в будущее. Вот песок, он вроде бы мёртв, но на нём выросла трава, и она помогает корове давать молоко, которое мы с вами пьём. Если так ставится вопрос, то отпадает необходимость решать – что живое, а что нет… А человеку, насильнику и отщепенцу, который под дымовой завесой гуманности заводит вот такие Эдемы, следует думать – что делать с тем, кого он приручил, по классику. Раз уж он берёт на себя труд по улучшению себя, то пусть знает, что происходит с его игрушками, ибо склонение к добру попахивает злом. Ваш труд, Паганель, это работа во имя совести всех. Вы один за нас отдуваетесь, простите за точное слово».

«Вот поэтому я с «ними» и конфликтую, разве вы не поняли!.. – вспыхнул профессор. – Они, эти горе – гуманисты, смотрят на меня как на идиота, я же думаю: куда человечество пойдёт дальше… Мой «Gannet» – это ответ на вызовы времени, это предложение… Но он, одновременно, такой вопрос, на который из нашего времени вряд ли ответишь… Судьба Оппенгеймера и Сахарова для каждого морального учёного – серьёзное предупреждение, а мой препарат нужен цивилизации даже больше, чем атомная энергия, и одновременно не менее страшен для жизни на Земле, чем атомная бомба. Тут есть над чем подумать… Поэтому я и не спешу с выводами, кормлю зверей, думаю о будущем, сомневаюсь, ведь человек так склонен всё извращать, доводить до абсурда, до смешного… Вернусь к стоимости «искусственной» пищи: даже завтра, при оптимизации затрат на производство, цена на неё всегда будет выше получаемых традиционно продуктов питания. Вроде бы плохо, но возможно гуманность всё-таки подтолкнёт человека идти по этому пути, и тогда он получит отличный ресурс для более эффективного использования времени. Аскетический идеал, качественная жизнь – довольно энергозатратны, и это есть благо. А животные, допустим, тоже адаптируются к новым непривычным условиям существования: научатся жить, колбасясь, как сказала ваша жена… Да, я ругаю Эдем, но ведь чертовски заманчиво, чтобы всё живое и неживое жило вот так: в мире, в согласии, без насилия и страха…»

«Не знаю, быть может, я не по теме, профэссор, – поперёк гуманизма вернулась в разговор Люся, – а как ваши «конфеты» это… утром себя ведут…» – «В смысле?» – «Ну, чем и вообще как… выходят? Чего ж в нашем осеннем возрасте стесняться…» – «Вопрос не в бровь, а в глаз… – Паганель улыбнулся. – Всё будет в лучшем, но, иронично говоря, в гораздо более мелком… виде. Когда я разрабатывал «Gannet», то этому вопросу уделял пристальное внимание, ибо знаю, как важно уметь правильно брать нужное и удалять лишнее. Это основа диетологии…» – «С которой, извините, что перебиваю, я имела очень тесные отношения в течение десяти лет!..» – просияла моя образцово скромная муза. «Приятно иметь дело с понимающими людьми, – Паганель привстал, чтобы осмотреть кормушки. – Так вот, особая, увеличивающая в кишечнике объём целлюлоза, входящая в состав продукта, и кое-какие бактерии – обеспечивают чёткое ежесуточное, простите, опорожнение… Да, конечно, нужно время, чтобы понять, каким образом «Gannet» влияет на эпителий кишечника, вообще на гормональный обмен, генетику, но предварительно скажу: прекрасно! Я кроме него ничего не ем, практически, уже десять лет. Правда, давление… но что можно ждать от организма в девяносто лет! Замечу, при спорной наследственности и отнюдь не монашеском образе жизни…» Тут мы с Люсей выразительно переглянулись: кто б дал!.. Здорово…

«Паганель, – заговорил я после немой сцены, – а может быть есть смысл продолжить общение в Эдеме… Только взять бы где-нибудь ещё немного лекарства…» – «В радиусе двадцати миль ничего такого нет, но у меня в лагере есть небольшая заначка – можно залезть в закрома. К тому же мои аспиранты через три дня объявятся, и понятно не с пустыми руками… Вы где остановились?» – «В кемпинге «Лунная поляна». – «Почти рядом. Дорого?» – «Как в престижном отеле на материке». – «Чудеса стоят денег… А вы до возвращения моих помощников, поживите в их номере бесплатно! За это, пока суд да дело, поможете мне с кормами, побеседуем заодно – телевизор уж надоел до чёртиков…» В этот момент наши дебаты прервала необычная компания: два матёрых волка буквально вытолкнули из леса на поляну третьего, с выпирающими рёбрами, видимо молодого и… страшно запуганного. Он чуть огрызался на стариков, но его крупные слезящиеся глаза выдавали в нём гуманиста. «Новенького привели… – прокомментировал Паганель и неожиданно для нас тихо взвыл, – а-у-у-у-а…» На что один из матёрых ответил: ы-у-у-у-ы… «Вот ещё одна жертва Эдема. Уже неделю не охотится – голодает: птичку ему жалко, как в том кино… Но сюда идти не хотел, едва родственники уговорили. До благородства гордый… Да все они такие!.. Вот вам и рай». Новичок, между тем, поздоровался с нами, жадно схватил ртом несколько шариков из кормушки и, запивая их слезами, разжевал. «Всё, теперь он наш, – довольно улыбнулся Паганель, – хотя, на одну живую душу мороки у меня больше…»

И мы побрели в Эдем, беседуя, останавливаясь, возражая, рассматривая великолепные картины живой природы на мольберте сегодняшнего дня, настроения, погоды… на этюднике шевелящихся вертикальными столбами кучевых облаков. Мы говорили о страхе смерти, за которым начинается одушевление, ибо этот страх позволяет ценить не только свою жизнь, но и чужую… Мы рассуждали вообще о том – что есть живое, что может стать таковым скоро, а чему ждать возрождения скучные миллионы лет. Мы ещё три дня вообще говорили много, потому что у меня с Люсей в голове было порядочно белых пятен вокруг того, что принято называть гуманизмом… От латинского «gumanus», напомню вам, означающего «человечный». По вечерам мы принимали немного лекарства от вечных вопросов и благодарили судьбу за то, что она свела нас со столь необычным человеком, который терпел докучливых невежд от прекрасного – меня и мою весёлую музу. А ещё, несмотря на дороговизну, мы прочно подсели на омолаживающий Gannet, но ещё чередуем его с обычной пищей, ибо разведчики должны находиться между добром и злом, как паромщики, до тех пор, пока все мы окончательно не поумнеем…

 

СОН. ГНЕВ МАТЕРИ

Природа человека поднимает, подогревает, подгоняет, подмораживает, подпитывает. Человек над Природой издевается, изголяется, измывается, изгрязняется, извращается. А ведь она его мать, а он ей – в отместку за краткость дарованных дней – хамит. Старается обидеть больнее, наносит раны, не заживающие столетиями, грабит недра, уничтожает леса, реки, разрушает биоценоз, который складывался миллионы лет. Природа долго «выносит» это глумление, но когда чаша терпения переполняется – бьёт своё нерадивое чадо, причём, и даже чаще – совсем не то, что её обидело. Кучка злодеев бесчинствует в южных широтах, а тайфуны и пожары уничтожают людей, их быт в северных… Это допустимо назвать высшей справедливостью Природы, понимающей наказание в качестве обобщённой меры воздействия, воспитания. Она как бы говорит: я шлёпаю первое, что попалось мне под руку, а вы – там и там – думайте, ждите своей очереди. Не думают, не слышат, живут одним днём, забывая, что в оставленном ими сегодня железобетонном дерьме, завтра придётся жить их детям… Выходит – не только плюют на советы матери, но ещё и нарочно гадят прямо в свои крохотные розовые побеги, сучащие по яслям ножками. Этой деталью они похожи на своих небритых, развратных, жадных, приторно благообразных, полувзрослых предков, тоже тянущихся слюнявым губастым ртом к алому соску обнажённой груди своей кормилицы…

Отбросы и гении, мизантропы и середнячки – мы все лезем к этой груди далеко не стерильными губами. Мы хотим испить чистого материнского молока – живой воды, чтобы иметь возможность воскресать для добра после тысячи злодеяний. Потому что, несмотря на кажущуюся жестокость, все дети Природы – добры «от природы». Добром, в этом случае, можно считать любую умеренность, табу брать больше, чем необходимо. Когда тигр рвёт косулю, он «знает», что жесток «ненарочито», вынужденно – «по природе». Тигр чувствует, что он часть биоценоза – большого общего дела поддержания равновесия. Э т о есть добро. А зла в Природе, если разобраться, нет вовсе. Саранча «причиняет вред» только человеку, а сама по себе – она достаточно безобидна. Более того, когда её количество зашкаливает, она сама себя уничтожает как часть того же биологического равновесия, умения жить частным – в общем. Расхожая поговорка гласит: «Страшнее человека зверя нет», но ведь никто не возносит так Природу и не восхищается ею, как человек, одновременно пытаясь уничтожить. В этом он непревзойдённый чемпион… Гигантского метеорита, способного расколоть Землю пополам, ждать, возможно, придётся долго, а мы с вами – вот они. Ядерные чемоданчики в руках параноиков, и поэтому «люди», как саранча, способны уничтожить себя в доли секунды, но уже вместе с колыбелью – Землёй, и матерью – Природой.

Если мы не образумимся, наша колыбель нас не переживёт, погибнет, а вместе с нами и вся, нам не принадлежащая, разросшаяся до невероятных размеров флора и фауна… Но повторяю, наша мать терпеливо сурова, как мать горского воина. Она терпит наши грехи до последнего, но однажды не выдерживает – взрывается. Не занудно гнёт дидактические притчи, а просто гонит нас к вразумлению, как крохотных муравьёв, веником тайфунов. Морозит ледяной отрыжкой Арктики, колотит градом и пургой: «Опомнитесь, дети мои!..» Ливни, словно её слёзы, идут месяцами, трещины землетрясений, словно её морщины, разбегаются в уголках глаз океанов и морей, волны катастрофических штормов хлещут нас, словно её ладонь, по щекам. И это всё – в надежде на прозрение, на раскаяние, на запоздалое слово прощения… А у нас в ответ глаза затекают кровью от кажущейся несправедливости: «Почему нас, мать!.. Мы-то тут причём?! Это они, они, они…» Но вот незадача – планета наша вертится, невольно прячет за спиной засранцев, оттого под горячую руку, чаще всего, попадает кто-либо из родных братьев провинившегося. Однако, повторю: никто не страдает от стихии «зря». Когда-то и его – невинного вроде бы! – предки вонзили в мягкую грудь матери свои гнилые зубы, чтобы насосаться её драгоценных соков. И жирели, и лопались, а страдать ему – вам – нам, как кто-то, возможно, будет страдать за нас…

Так или иначе, но по закону случайных чисел, сегодня ночью я неслучайно пал жертвой своего проклятого всепонимания и философии будущего, упорно пытающейся рядом с чужим отвратным миром выстроить свой – красивый, опрятный, умный, принимающий на постоянное место жительства всех желающих. Сегодня ночью я отдуваюсь вместе с моим родным городком за всех, поскольку на нас свалились почти все мыслимые испытания, весь гнев Природы – будь она неладна! – одновременно… Сон начался достаточно красиво: я со светлыми думами еду в солнечном щебечущем автобусе. Детишки на галёрке затеяли милую возню, благообразные старички радуются последним дням угасающей жизни, молодые кавалеры, лицами похожие на студентов, деликатно «клеятся» к, прыскающим смехом во все стороны, модным девицам. Деревья за окном, рассматривающие нас, тоже смеются – шевелятся в унисон ветру. Кошаки на лужайках лежат поперёк плачущих от счастья псов. Белые голуби в небе, насыщенном синью, играясь, рисуют своими телами переливающиеся, бьющиеся сердца. Автобус, насмешливо журча, скатывается по серпантину среди импозантных лачуг с горы к морю… Которое внезапно – словно отравилось! – идёт до самого горизонта крупными, изредка лопающимися пузырями, меняет цвет с лазоревого на грязно – жёлтый.

В моём сознании эта картина логично ассоциируется с расстройством желудка, вздутием, бурным, эмоциональным поносом, простите… И тут же, в ответ на это оч. неудачное сравнение, море отвечает явно несимметрично… Буквально с места в карьер оно начинает штормить, причём волны растут, растут, растут, словно бы на дрожжах! Вот они уже высотой с пятиэтажный дом – свирепо расправляются с соляриями, аквапарком, кафешками на набережной… Радует в этой ситуации то, что город наш предгорный, бугристый и водные валы не в силах проникнуть далеко вглубь суши. Но они от бессилья только пуще злятся: крошат сильными зубами мелкие отели выше набережной, особнячки знати, вклинившиеся на свою голову между ними. Когда очередная волна отступает метров на шестьдесят от берега, то на оголяющемся дне видны груды индустриального железа, какая-то бетонная рухлядь – но не остатки Атлантиды! – трубы глубоководных выпусков фекалий, сточных вод, останки мелких судёнышек. Вода – грязная, как блевотина, смесь атомов кислорода, водорода и мусора – их мнёт, плющит, словно бульдозер на свалке, вода явно хочет избавить дно морское от зудящих наростов. И поэтому всё новые и новые валы, между которыми явственно проскакивают электрические разряды, примерно раз в четверть минуты с диким рёвом утюжат ни в чём неповинную земную твердь. Впрочем, есть у неё вина: она в том, что мы «на ней» живём, что оккупировали её своей глупостью…

Все пассажиры замершего автобуса, включая обезумевшего водителя, и население вообще, через чахоточный кашель, бросилось куда-то в горы, к родственникам, очагам, детям… Они, наверное, станут теперь цепляться за жизнь, разумно философствовать, как на поминках, давать слово с понедельника начать новую жизнь. Опомнились! А чем вы раньше думали – местом, где ноги сходятся?!.. Меня происходящее тоже пугает, но я не бегу. Я обязал себя наблюдать всё до логического конца, чтобы рассказать об этом, возможно, вот вам. Сила волн, чуть ниже моего наблюдательного пункта на склоне горы, ещё усиливается, хотя вверх они уже не растут. Не могут одолеть силу притяжения, но грохают так, что кончики моих ушей всякий раз при ударе чутко вздрагивают. Пелена солёного тумана, почти дождя, накрыла разбитое хворое побережье, поэтому, несмотря на громадное пляшущее солнце, впору задуматься о зонте. Сильный ветер швыряет чаек куда-то вглубь суши, и они стремительно летят подальше от родины вмиг посеревшими комками безвольной органики. Земля под ногами чуть заметно дрожит, колеблется, хотя до линии прибоя добрых триста метров, и вдруг… с резким хлопком, буквально под ногами, лопается! Сначала легионы мелких трещин разрезают асфальт, дома, мясистые субтропические экзоты, а потом – с полдюжины крупных ножевых ран ложатся поперёк невидимых меридианов и параллелей.

В этой ситуации пришлось побежать и мне. Но куда?.. К реке! Где часть города стоит на толстенном слое гальки, которая теоретически, как подушка, должна гасить колебания почвы, проглатывать уходящие вглубь разломы. Перебежки, форсирование рвов, ям, увороты от новых трещин, нелепые прыжки, секундная потеря самообладания, либо проклятья, типа: «Чтоб я упал, но не разбился!..» И через пяток минут задыхающегося бега, напоминающего последнюю волю приговорённого к смертной казни, я оказываюсь на «островке» относительной безопасности. Это подвесной стальной мост через речку, впадающую в море, – старый тёртый калач, видевший всякое. Правда, он трясётся, как проклятый, но это – его борьба за живучесть, его собственные приёмы самообороны против смертельных толчков. Народ на время совсем исчез из поля зрения, и я думаю это правильно: ты, допустим, мучаешься неким возвышенным бредом, но почему «другие» должны из-за тебя страдать? Я уже докладывал – почему!.. Но пока суд, речи защиты, реплики обвинения – откладываются.

С нового наблюдательного пункта мне отчасти виден не унявшийся шторм, доходящий сюда крупной рябью на воде, и осыпающиеся внутрь себя многометровые разрывы на горе рядом. Было видно, как в эти овраги проваливаются мелкие дома, изгороди, фонарные столбы, кустарник, быт, эскизы неосуществлённой жизни… И тут, после получаса страха, сомнений, любопытства, сарказма, ощущения себя так внезапно, так несправедливо обиженным вместе с городом, у меня снова проскакивает подлая мыслишка о диалектической, высшей справедливости происходящего. Мы «достали» мать, и она – гордячка, воспитывающая героев, а не слюнтяев – напоминает нам об этом. Напоминает карой, ещё не лишая жизни, но создавая реальные проблемы, указывающие на тупики нашего жизнеустройства. Главный из которых: страх начать жизнь с чистого листа, чтобы меньше уже под себя гадить, меньше сосать из Земли её драгоценные соки, в том числе, принадлежащие нашим потомкам. Для того, чтобы преодолеть это, – нужно научиться относиться к Солнцу, Земле, Природе, Жизни совершенно по-язычески, понимая как живую любую мелочь в этом мире. Даже камень, и потому, сберегая, не унижать его, например, использованием в качестве «инертного материала» при строительстве тщеславных высотных гробин или бытийных времянок.

Эти благотворные для меня мысли ещё больше ожесточили картину противостояния добра и зла… Из трещин, уже проглотивших добрую треть города, внезапно повалили клубы густого пара. Видимо море, вне пределов видимости, проникло через гигантские разломы под земную кору, где встретилось с раскалённой магмой… Буквально через несколько минут картина вселенского назидания, как говорили встарь, решительно изменилась. Исчезло паясничающее солнце, и всё небо забрали тяжёлые металлические тучи, образовавшиеся из клубов пара… Утихнувший над морем ветер сейчас терзал сушу, он грыз, словно хищник, крыши обречённых домов, взметал мегатонны нашей цивилизационной шелухи и где-то вдали на набережной реки валил, как пьяных, людей. Догадавшись, что скоро разразится ливень, я поймал судорожно взбрыкивающий в воздухе кусок полиэтиленовой плёнки, перебинтовался им и намертво прилип к перилам моста. Мне необходимо было отстоять свой сон до конца – моего он сознания «дело», либо теперь гипербола наказания распространяется на всех… Тех, кто знает меня, кто обо мне не ведает, но всё одно – ничего не делает, чтобы помириться раз и навсегда со своей матерью.

«Идея рождается болезнью, а воплощается – здоровьем…» Вот на этой мысли меня оборвал дождь, да такой силы… что было непонятно – где больше воды – наверху, где ей не место, или на земле, которая с водой тоже дружит своеобразно. Если воды больше вверху – то, как она туда попала, да в таком-то количестве?.. Или уже всё в этом мире перевернулось, и теперь вот так на голове нам предстоит жить дальше!.. Ну и как всякий приличный, хорошо воспитанный ливень, этот пришёл под ручку со своей подружкой – грозой. Она разошлась не сразу, будто с неохотой, – ломаясь, уступала некоторое время дождю, но потом, наконец, решила, что пора… Тысячи молний, как голодные куры зерно, принялись долбить остатки нашего утлого мирка, и грохот в этот драматический момент возник такой, что на горе, по которой я недавно ехал сквозь забытое мирное время, начались обширные, будто инфаркт, оползни. То, что не получилось сотворить шторму, присмиревшему от слепящих вспышек молний, удалось ливню, контузящему орудийному грому, мегатоннам воды, ищущим сток – выход на оперативный простор силы тяжести. Щели, из которых шёл подстёгивающий ливень пар, в несколько мгновений затянулись массами ползущей земли, как раны, закупорились, но и после этого жидкая твердь продолжала змеиться по склонам.

Ощущение было такое, что Природа решила за час переделать то, что она созидала тысячи лет, изменить лицо именно этой земли, так как жизнь на ней не задалась. Не ведаю, насколько ей было трудно делать это «изнутри», но даже «лицезреть» происходящее казалась физически больно, ведь столько пищи для этических и эстетических размышлений человеку не нужно. Правда, я сейчас и не человек вовсе, поелику – разведчик, абрек, и пока у меня есть силы, я держусь… И вдруг, где-то на паузе, на мысли о конце мучений, Природа посылает ещё одно испытание на мой бывший уютный, хотя и захламлённый по варварскому умосостоянию город. Сверху, из узкой горловины, где у северной его границы сходятся две горы, где кончаются дачные посёлки, на широкую долину выкатился многометровый вал воды, напоминающий цунами. В этот миг мне показалась, что в горах выпало с десяток ярых смерчей – когда и одного вполне достаточно, чтобы наделать бед! – или там прорвало дамбу несуществующего крупного водохранилища, и теперь страшная селевая масса катится на нас… На меня, ядрёна!.. Ну, тут уже и я не выдержал, сорвался с места – поскакал среди кишок грязи, сукровицы мусора, среди сухожилий кустарников, костей лавочек, обломков киосков, страшных гримас на мордах машин, сорванных с сознания крыш, сбитых с петель нервов – куда-то вверх, где можно было бы укрыться от новой напасти.

В этот миг я – пусть разведчик, хулиган, но не пехота, не Гастелло!.. – решаю, кроша от злости зубы, проснуться. Свой урок, так или иначе, я получил, мораль вывел – что ж мне дальше за этих, не уважающих мать поганцев, терпеть?! В реальной жизни я человек достаточно воспитанный, чистоплотный, аскетичный, плюющий в урны… Хорош! Пусть сами умнеют и спасаются, потому что подвиг, смерть за дураков, за «их» жалкое существование не входит в задачи героя «данного мне типа»… И вдруг неожиданно в ответ на эту мою эгоистическую логику вполне альтруистического толка – сначала прекращается ливень, потом молнии в обнимку с громом растворяются в предгорьях, а катящийся на город страшный вал воды будто бы проваливается в ту же спасительную гальку… Шторм, насмехаясь, стихает, металлические тучи, скрипя, как несмазанные петли, по одной покидают насиженные места на галёрке… Вскоре просветлевшее небо покрылось голубыми дырками – в них пролезли шаловливые пальцы солнца, и принялись снизу щекотать круглые животики уснувших облаков, а когда они от смеха утратили контроль над собой – разбросали их за гребешки гор на севере, за линию морского горизонта на юге…

То, что осталось от нашего курортного городка, тем не менее, не пугало. Совершенно голое место, по моим понятиям, хуже, а здесь осталось что-то отдалённо напоминающее окопы, блиндажи, землянки – нечто, с чего можно начать «после войны» мирную жизнь. Это хоть какое-то временное убежище, потому что всё теперь придётся учиться делать по-новому: строить, питаться, убирать за собой, входить с новыми качествами характера в биоценоз. Где не человек «верховодит» – глупый ли, умный, обобщённый, а «правит» высший творческий разум. Где человек есть лишь часть общего, отвечающая, мучающаяся совестью за всё. Да, большой любви между нами всеми нет, но ведь взаимозависимость пока никто не отменял… Поэтому нам предстоит теперь так обустроить свой городок и жизнь в нём, чтобы те, кто живёт по-старому – во многом по-хамски! – могли приехать к нам поучиться, например, как вставать после нокаута, после тяжёлой порки, за свои, общие и чужие грехи. Научиться у нас, как жить, чтобы не гневить Природу, в том числе, и свою внутреннюю, запрограммированную так, чтобы всегда и везде дружить с природой внешней, которую, в свою очередь, везде и всюду мы пытаемся изломать, что допустимо, выходя из тупиков казуистики, назвать форменным самоубийством. Так что, сёстры и братья, ну там… в Руре, Дамаске, Шанхае, Норильске, Чикаго или Претории – уймитесь, наконец! А то одному из блудных ваших «многоюродных» братьев на другой стороне Земли плохо спится, да и снится чёрте что… А вдруг это, вдобавок, заразно? А вдруг и вы доспитесь до наказания, до кошмаров, а когда проснётесь в поту и попытаетесь встать, некрасиво икая и кривясь, то рядом с вашей резной кроватью воды окажется по колено? Не страшно! А зря…