Азбука Сотворения. Глава 7.

Без ремарок ясно, что карандаш, даже с увесистым знаком вопроса, был принят демиургами только как очередная новинка техники. Ясно также, что напрямую к лучшему мир хронически неизменяем и что чудеса возможны лишь в искусстве, да и то метафизически – идейно, что ли… Сюда же можно было добавить, что Н – некий странный даже для художника зашифрованный столичный типус, что он находится в припадке самоуничтожения или встал не с той ноги, и обыкновенно морочит «нормальным пацанам» головы. Но вот что-то «такое» из детства каждого творца, его снов, фантазий, теорем, предчувствий стало вдруг ощутимым, оттопыривающим карман – то есть таким, чему с оговорками, но можно было поверить… Боевые же подруги и вовсе бросили своих чудачествующих рыцарей, наседая в сторонке на нечто вечное: быт, цены, картофан и потомство. Заинтересованность Л сменилась неясной, размытой тревогой за провал плана Н уже в стадии увертюры: как бы «орёл» потом с горя не забух… – то есть не сменил бы «р» на «с» в середине этого скользкого, как банан на керамической плитке, слова…

– А что тут думать, мужики! – неожиданно излился масляный тенорок К, – человек знает, что говорит. Я его в бане оч-ч-чень даже зауважал. Поехали – проветримся, а дальше будь, что будет… Потом вернёмся сюда, подзатаримся, и на дачу – голе-гоп! – время-то терпит. Неотвратимо голодных среди нас, надеюсь, нет? – И не дожидаясь ответа остальных, дал добро Н: – действуй!

Слова патриарха подействовали на демиургов магически: теперь уже словно и не было вовсе сомнений, сносок, испуганной «вшивости», и словно бы все они с самого начала «именно мечтали» съездить на часок к башне, покуролесить и только п о т о м двигаться по привычной схеме непредсказуемости…

Н молниеносно нашёл на стоянке машин, скучающего в отсыревшей перине мыслей о переводе «лайбы» на газ, небритого водилу, договорился с ним и пригласил честну’ю компанию на посадку. Сам он разместился с Л впереди, чтобы средоточенно грезить ли, молчать ли… Да и что ему, ничего не знающему наверняка, не воспринимающему себя к тому же всерьёз, можно было добавить к сто раз сказанному – пересказанному?! Зато в салоне стоял знакомый, предпраздничный галдёж: о-е-и-у, хи-хи, ха-ха и прочее… Потом, по ходу, галёрка продолжала потешаться над собой и всем вкупе, а непосредственно за спиной Н уже Б взял на себя обязанности экскурсовода по идеальному:

– Не все знают – у меня в романе дело, аналогичным образом, разрешается преображением.

– Преображением чего, папа? – подала голос, кажется, Ч.

– Мира, понятное дело.

– А во имя чего?

– Во имя чаво! – передразнил её Б, – а во имя чего хирург удаляет раковую опухоль?! Во имя жизни.

– Что же тебя, папа, не устраивает вокруг, что?

– Опухоль!

– Ты, по-моему, перегибаешь палку… – оппортунистически встрял К.

– Все так говорят – значит, не перегибаю.

– Восстановить здание, театр – одно, – не унимался ветеран прекрасного, – но мир!.. Какой мир – где его границы?

– Он и хочет это прояснить, разве ты не понимаешь?!

– Ну, подожди, писатель, жили же люди как-то и до нас, возились, и сейчас продолжают.

– Вот именно «как-то». Они так же и завтра жить, и возиться будут – по уши в дерьме физиологии, по колено в бездари и временщичестве.

– Бывало и похуже…

– Это не аргумент. Я не знаю, что он там замыслил… – Н невольно стал вслушиваться, – … но в моих построениях «идеальное» – не эстетическая запредельная формула изощрённого гениального ума, а – сегодня возможное, если исходить из этического потенциала. Иначе говоря, дело не в магии или волшебстве, а только в умном использовании уже имеющегося, всех кирпичиков рационального, всех здравых мыслей, обычное приложение талантливых рук не к привычному абсурдному строительство – разрушению, а к созиданию человеческого в человеке только прямоходящем. Вы что, сами не видите – вот, переносно, задача построить дом, так почему его строят затратно, уродливо, внеконтекстно, на глупом самомнении, унижая тем самым кого-то?.. Ведь каждый человек в своих умопостигаемых границах больше похож друг на друга, чем все эти бездумные, в том смысле, что совсем без ума, строения! Поймите, природа заложила в нас определённый генотип, код что ли – пусть даже стандарт – так почему же мы, вместо того чтобы его совершенствовать, развивать и вообще соревноваться в достижении качества, осуществляем движение количеством, живой накатывающей массой и вместо того чтобы раскрепощённо жить в свободе разума, бесконечно долбимся о стену примитивной физиологии? Просто «воля к жизни» не объясняет той кромешной глупости, в которой пребывает мир. Эстетика – это мораль. Зло в человеке – это отнюдь не козни дьявола, а его тупое и непонятное сопротивление к р а с и в о м у, то есть бесполезному, в нынешних установках массового сознания. Как только каждый художник уяснит для себя, что этика равна эстетике на весах гармонии, то и до общества дойдёт эта фактически элементарная мысль, и мир переменится так же непроизвольно и быстро, как… моя жена подняла палец к носу, чтобы его почесать. Да, мама?

Сзади послышалась матримониальная возня.

– Ну-ка… нос не трогай!

– Постой, – вновь вклинился К, – говоря о несовершенстве, ты, как я понимаю, имеешь ввиду именно нашу жизнь? Но ведь где-то эстетический фон, наполнение его разумом обширнее – там строят и живут лучше.

– Ага, и мыслят себя, ничтоже сумняшеся, пупом мироздания! Пойми, уровни – ерунда без установочности на тотальное очеловечивание. И более того, «передовые» страны гораздо опаснее для жизни вообще, чем «отсталые», потому что освоили науку, как уничтожить её в мгновение ока. Да, стандарты качества у них выше, но ведь всеобъемлющей победой над животностью там не пахнет, согласись, это даже не декларируется как цель. Поэтому художник и наслаждается самоистязанием, пытаясь привить вирус сомнения в правильности сегодняшней жизни всем остальным – без этого его празднику слишком одиноко на земле. У Н идея: превратить творчество из формы отстранённости в метод сознательного изменения себя и мира, сделать неизбежный путь на кладбище по возможности более витиеватым, окольным, обходным, можно сказать, приятным. А ещё попытаться сделать так, чтобы ничто не коверкало глаз, душу, чтобы каждую минуту в тебя входило больше смысла – это первый шаг к завершению строительства человека в себе…

– Смотри-ка, – вполголоса заметила Л, – он чешет почти как ты…

– Да вот же… – сглотнул Н.

– Ещё раз, – продолжал Б, – эстетика есть этика, некрасивое, дисгармоничное перманентно живёт с червём внутри, и мне, например, излишне рассказывать о подвигах духа «допустим этого народа», так как чтобы понять «что он такое?» – мне достаточно взглянуть в окно. Кстати, его простоватая ряшка в пятнах нищенской святости мне кажется более честной и привлекательной, чем окультуренное массовое мурло тех, кто вот исторически совсем недавно вагонами ссыпал людей в крематории, не забывая выдирать изо рта жертв золотые коронки…

– Но ведь Н и хочет вроде бы замаскировать уровнем своего понимания прекрасного, то есть талантом, относительную бездарь этого всего! Правильно я понимаю ситуацию?

– Это так и не так… Он даёт миру ещё один шанс привлечь к себе внимание творца для более полного взаимообмена действительно хорошим, а не тем, что мы имеем по факту.

– Слушай, у меня мозги сейчас поплывут от этих высоких материй, – засмеялся К, – довольно, бородушка, прошу тебя… Здесь, сам понимаешь, без «поллитры» не разберешься.

– А я только в раж вошёл!.. Ну ладно, последнее слово глухонемого: глупость не замечает собственного несовершенства, она парадоксальным образом чаще видит его в зеркале других людей. Стоит такая прозрачная особь и смотрит в зеркало – то смотрит на него, но поскольку внутри у них пустота, то отражение только подтверждает бесконечность пустоты. Чтобы понять, что всё в этом мире не так, нужно смотреть не в пустоту других, а искать глубину в с е б е и, через понимание этой глубины, пытаться косвенно влиять на соотношение добра и зла вокруг. То есть надо понять, что причина мозоля у тебя на пятке – не козни нечистой силы, а твоё неумение правильно подобрать обувь. Чтобы всеобъемлющая глупость поумнела, ей надо добавить взгляд на себя творца, истовость его самопоиска, чистоту помыслов, идеалов, умение жить головой вверх. А творцу, кстати, совсем не худо бы помнить, что и у него были когда-то юношеские мозоли…

– Ну, всё, папа, запарил высокими материями! Действительно, на трезвую голову здесь не разобраться…

– Верно, но до ваших пьяных мозгов вообще не достучаться – да ну вас! И э-э-эта туда же…

С галёрки, где Ф и С в окружении дам сорили остроумием и анекдотами, раздался дружный хохот.

– Весёленькая у вас компашка… – заметил видавший виды и «пассажиров» сосредоточенный на себе, перчёный водила.

– Да, похоже, с ними не соскучишься…

Н обнял Л, и ему стало казаться, что это не машина несёт его вверх, а что он сам, в совокупности клеток, тканей, кровяных телец – то есть, сам по себе, вместе с духом и плотью, обладает сверхъестественной способностью двигаться внутри секунд, километров, внутри весны, тепла… И вверх, вверх, вверх!.. К венчающему эту огромную зелёную глыбу тридцатиметровому неприступному знаку вопроса. Что ему сейчас можно было противопоставить? Только понимание, что у факта лежащего на поверхности, существует глубинное отражение контраргумента – своего рода зеркало симметрии, скрытое от беглого взгляда. Башне на горе соответствует своеобразная матричность фундамента под землёй – видят её, увы, немногие и в этом их драма. Понимать предмет изнутри – задача аналитика, мыслителя, видеть «сначала форму» – предел чувственного безмыслия. Художник непостижимо сочетает в себе рентгеновскую мудрость и чувственный наив, поэтому он зеркально противопоставлен массе состоящей из мыслительного наива и элементарной физиологии. Между ними такая же разница, как между антимиром существующем в физическом материале фантазии, видимым единице, и миром осколочных людей, который в совокупности несоединимых частей, нелепиц и фетишей правомерно назвать дурной иллюзией… Оценив вдруг свой настрой, Н подумал: «Что проку говорить про известное и видеть то, что доступно всем? Родина тайны – твоя голова – вот и смотри из неё, дыши ею, живи её взглядом и мыслью».

Каковы же резоны совершенства нашего героя, его «быть или не быть», про и контра? Итак:

– творец берёт то, что ему необходимо, но никогда лишнего, и ни у кого не спрашивает: разрешите?..

– строительство своего мира – вынужденный ответ на несовершенство существующего…

– искусство призывает жить вне реалий иллюзорного, но в реальной условности слова «возможно» – это его крест…

– ум живёт для себя, он заявляет об этом прямо, глупость живёт для «кого-то», для «чего-то» – так она, по крайней мере, наивно декларирует…

– трус отдаёт жизнь за «лучшее» один раз, а герой жертвует собой ежедневно – без этого он хандрит и желтеет…

– от изменения частей страдает композиция целого, поэтому чистота вымысла требует радикализма…

– целое меняют законченные творческие эгоисты, части – ремесленники, соответственно, слабаки…

– для гордыни менять части не имеет смысла, так как частями занимаются почти все…

– сегодня пример художника вне его, но перспектива развития безусловно приведёт точку соприкосновения внутрь…

– сильный меняет идеологию «эго», а слабый – вещественность сущего, второе можно рассматривать как безответственность…

– чем большую часть целого ты считаешь своей – тем ты совершеннее, имеющий претензию на всё – гений…

– подразумевать под собой всё и под всем – себя, делать нечто «для себя», не измышляя оставить себе хоть что-то – мудрость…

– художник намеренно оставляет «нечто» без присмотра, надеясь, что мир его присвоит, украдёт, опосредует…

– это самая великая иллюзия отца иллюзий, ценность которой – в искренности семяизвержения…

– хорошо или плохо нечто – оно может быть лучше, в том числе, и радикально, до полной непохожести на прототип…

– поэтому «менять всё» – вот крупный ответ эгоизма «делать» мелкому прагматизма «иметь хоть что-то»…

– для того чтобы не утонуть в частностях, есть смысл потратить жизнь на выработку методологии целого, например, в совокупности частностей – твоего «я»…

– если остальной мир не хочет видеть в себе потенцию лучшего, то пусть живёт в допустимости худшего – слепого, жалкого выживания…

– страдать оттого, что человек тотально слеп и подчинён не мысли, а действию, так же глупо, как сетовать на то, что собака лает по ночам…

– материал имеет право на слабость, ибо в силу он превращается только целенаправленным давлением рук творца на жажду результата…

– принять единственно верное решение художнику позволяет развитая действием способность к мгновенной интерпретации…

– чем больше фрагментов предоставлено на выбор, тем быстрее художник создаёт целое…

– однако, сказать себе: я знаю, что ничего не знаю, – имеет право человек действительно знающий и умеющий многое…

– знание того, что ты «ничего не знаешь», не может быть препятствием для осмысленного действия…

– чтобы на практике узнать «каков ты?» нужно попытаться поднять то, что ты поднять априорно не в состоянии…

– жить, руководствуясь боязнью провала так же глупо, как и просто желанием триумфа, потому что желание естественным образом унижает…

– значит, нужно обыкновенно знать и верить – не и желать! – что триумф фанатика детерминирован, то есть неизбежен…

– триумфа достоин тот, кто фатально выводит бесконечность добра из знания в себе ограниченного жизнью зла…

– и значит, несовершенство – это вооружающий импульс, а не деморализующий фактор – только вперёд и вверх!

Пойми, ты и все остальные, что если мир, по допущению атомных и прочих «массовопоражающих» мерзавцев, может рухнуть в долю секунды, то почему бы ему не стать прекрасным мгновенно, от вспышки сверхнового, ядерного по силе общечеловеческого ума?!

Теперь бы хорошо поставить точку… или всё-таки многоточие? Потому что можно говорить, говорить – говорить годы, столетия, секунды и всё одно находить в себе что-то новое, чего ты никогда бы не узнал, если бы не говорил. Хочет кто-то этого или нет, но художник уже – то есть всегда! – живёт в вымышленном мире. Здесь его среда обитания, здесь комфорт, праздник и… приступообразная боль оттого, что мир творца не всеохватен. И рана оттого, что время от времени нужно спускаться с небес на грешную землю за проклятыми килокалориями для бренного тела, бездарной игры в добропорядочного члена общества «их» общества, и резаться, резаться, резаться о страх одиночества в бьющей копытом толпе. Физиология заставляет всё живое на планете бояться живого как источник повышенной опасности – этим объясняется континентальная мизантропия хама. Ей противостоит спокойный мускулистый оптимизм мудрости, он преодолевает в с е б е примат инстинктов, испытывает к низкому пре-при-зрение, иначе говоря, суровое сострадание. Вот почему творец готов быть героически щедрым с миром, при условии его малейшей готовности к нравственной модернизации. Скажите, кто из людей – высоких и низких, умных и глупых хотя бы раз в жизни не мечтал «стать лучшим» – стать хорошим, светлым, ясным… Но спроси: почему до сих пор пятнами гадок? – ответит: потому что все такие! Потом опомнится и завопит: да нет же!.. Я хороший, а уродует нас среда, состоящая из нас! Так вот художник – тот, кто сам создаёт среду и кому противно, стыдно, унизительно вести отсчёт своих побуждений «от всех», прикрываться «всеми» и при личной неудаче «за всеми» трусливо прятаться. Общество своей ущербной цельностью провоцирует облегчающую зачатки души безответственность, тогда как одно из самых великих достижений человека, выцарапанных им у своей животной природы, является право быть единицей, право на персональную ответственность за то, чем ты жил и что наследуешь. Сноски на время и обстоятельства – удел слабых, слипшихся в неразличимую массу дробей, пусть даже лучшие из них говорят и думают о «своём месте в мире». Ж и д к о! Нет своего места у мечты, а Человек – это и есть высокая мечта, ценою жизни выясняющая место своего мира в вечности. Так что, если созрел, то руби с плеча, художник, сотри те самые «случайные черты»! Видишь, публика в зале заскучала без грома оваций. Поверь, она не сомневается в решении твоей правильности, потому что у тарелки с этой духоборческой пьесой собрались, бросив суетные дела, только истекающие соком гурманы…

Машина, тем временем, лихо развернувшись, притормозила рядом с отливающей холодом башней.

– Ну что, вы подождите нас минут пятнадцать, а потом обратно к рынку отвезёте – добро? – обратился Н к водителю.

– Как скажешь, начальник…

Демиурги с музами, между тем, под несмолкаемое «ха-ха-ха» уже эвакуировались из салона. Тысячу раз говорилось, что художники – люди конституционно несерьёзные и тысячу раз говорилось правильно! Даже на столь драматическое, судьбоносное дело как преображение мира они шли, давясь смехом. Впрочем, смех, как известно, бывает саркастический, сатирический и дурной, истерический – от страха. Есть подозрение, что именно этой его формой и были охвачены творцы.

Пока компания поднималась на башню, сознание Н словно заволокло густой дымовой завесой – что ни говори, а бой уже начался, и сейчас на передовой орудовал спецназ воли. Л осторожно посмотрела на него, пытаясь поймать во взгляде хотя бы лёгкий позыв одуматься, но он был равнодушно бесстрастен. Н же, осматривая крутой северный склон под башней, провокационно думал: «Вот если изо всех сил швырнуть карандаш туда – в густой воровской лес, то, сколько лет или веков потом уйдёт на его поиски? Похоже, коллеги приняли меня за столичного эстетствующего идиота. Надо каким-то образом встряхнуть их, заставить поверить в возможность шага к гармонии, дать зримо ощутить себя силой, но как?..»

На верхней площадке смотровой башни компания тут же растеклась по периметру глотать, не пережёвывая, ошмётки красоты. Где-то с минуту все перемещались, выбирая из сторон квадрата ту, что казалась каждому ближе по духу… Север заполнили парчовые барханы снежных шапок, под-битых зелёным атласом леса и стекающим шифоном прозрачных долин. Восток тонкой косой вонзился в горизонт, но его порыв сдерживала ржавчина нескольких высотных отелей по обрезу лезвия мыса. Юг составляло аскетичное в своём многообразии море, и бесконечная солнечная дорожка казалась мощным позвоночником нашей крохотной планеты… А насколько она мала и без усилий обозрима, доказывала полуарка неба, стянувшая края дуги пространства вместе. Но Н видел только мёртвые по мысли надгробия живого – в сущности – города на западе, полутуманные, такие мягкие отсюда, и одновременно физически мешающие идти вперёд, как острый камень в тесной обуви…

Чистые линии природы – какой в них, изваявших своё лицо неохватностью времени, смысл, если лицо это везде, где только можно, осыпано юношескими пурпурно – гнойными прыщами человека?! Протяни руку – вот дерево – его пропорции и сущность совершенны, изломанные бурей – совершенны вдвойне… И вот ты – гениальный слепок потенции, неудачный психоаналог животного, умеющий непостижимым образом обращать в парашу всё, чего коснутся твои пальцы! И ты находишь тысячу объяснений своей мерзости – бежишь простого и ясного рецепта счастья – творить! Ежесекундно биться за душу в теле, делая из хорошего лучшее, из лучшего – прекрасное, но потом и в нём – в совершенстве! – отыскивать первые признаки распада и вновь бросаться горячей грудью на амбразуру зевотной лени, подаренной тебе вместе с гигантским перечнем прекрасного равнодушной к частностям природой.

Выждав, пока на площадке не останется посторонних – скажи ещё, кто посторонний в деле торжества гармонии! – Н демонстративно достал инструмент и, направив его в сторону небольшого пушистого облачка над морем, заставил воздушную пену бешено закрутиться – вдруг взлететь аспидным смерчем, войти с силой на сотни метров в бирюзовые лопатки неба – и тут же ухнуть вниз тяжёлым пузырём воды, с докатившимся через секунды шумным выдохом: ш-ш-шах-х-х… Впрочем ещё не мат.

Н обжёг ошалевшую компанию взглядом:

– Теперь вы понимаете, что у меня в руках предмет необычный, и разве вам не интересно исследовать его свойства до конца?!

Нет, скоротечность, и грандиозный масштаб опыта не удивил, не испугал демиургов – он их попросту потряс, вселяя в зыбкие основания душ непреодолимый восторг забвения голоса разума, который ещё принято называть бесстрашием, и за гранью которого трус обращается героем. Лицо И спирально перекрутилось, глаза В изготовились брызнуть слезами, Б снисходительно улыбался в себя, а остальные и музы словно бы пришли в пьяное состояние нищего, лотерейно оторвавшего настолько крупное и неподъёмное богатство, что в его грязной голове пока даже и отдалённо не возникало мыслей о путях перемены судьбы.

К, осев немного, хлопнул себя руками по коленкам:

– Так ты на самом деле не блефовал?! Вы видели, братцы!.. Выходит, он со своим карандашом действительно горазд – и значит, может… Нет, «мы можем» сделать лучше, ну пусть не мир – хоть что-то в нашем городе. А почему только в нашем?! Да нет, я не верю! Это, наверное, первоапрельская шутка? Скажи, художник, чего же ты хочешь!

– Изменить эстетическое лицо нашей жизни…

– Н-но, ведь это ещё не мир! – С, торопливо закурив сигарету, глубоко затянулся. – Мир состоит из всего живого, неодушевлённого и человека тоже. Да ты можешь украсить л-лепестками роз навозную кучу, но поменяются ли от этого её внутренние свойства?

– А ты знаешь, мне без разницы! – парировал Н, – я ведь на мир не замахиваюсь. Не можешь органично жить в этом, – он провёл рукой по горизонту, – живи в своём, организуй его. Так художник чаще всего и поступает, но почему бы от широты души не показать людям, что можно и должно жить совсем иначе. А свойства? Да хрен с ними! Сила художника в примере – остальное вопрос привычки и времени.

– Ты вот не слушал, – с напором заговорил Б, обращаясь больше к С, – анекдотами на задах пробавлялся, а я по поводу лица и маскировки уже высказывался в поддержку Н. Эстетика есть этика, и моя вера атеиста состоит в том, что среда – талантливо организованная среда! – это та самая общественная идея, сила, что может даже закоренелую хамскую животность приучить к интеллекту, культуре и, в конечном счёте, к морали. Рационально организовать жизненное пространство, ликвидировать зоны безответственности, открыть форточки, поставить быт «под руку», сделать его радующим глаз, вдохновенным, талантливым, гуманным – разве не в этом заключается наша национальная идея, иначе говоря, предназначенность вечно гонимой касты творцов?! Мы внутри нашего государства – цари и подданные одновременно, мы издаём указы и их выполняем, мы по мелочи можем отлично прожить без проблем человека вообще, но крупный творец не самодостаточен. Его слишком много для себя, для одной, но единицы. Его, можно сказать, прёт, рвёт – и эта беда заставляет эстетствующего дерзилу, как гордого зверя зимой, в надежде покончить с одиночеством и скукой самодостаточности, сделать шаг к человеку. Человеку жалкому, самодовольному, вонючему, чтобы вывести его из состояния исторического столбняка, попытаться превратить его в партнёра и возбудить его на соревновательный праздник движения.

– Сильно, риторически сильно резанул! – Н захлопал в ладоши, – тут тебе и зверь, и царь, и праздник. Меня тоже иногда так заносит.

– Я старался, – поклонился публике Б, – впрочем, дело не в этом…

Он было открыл рот, чтобы развить мысль, но неожиданно за спинами кто-то громко и рьяно чихнул…

– Хватит нас мочить, папа! Видишь, как мороз с голодухи прихватывает – ух-х-х! Давайте, делайте, что хотели, да поедем скорее веселиться – глядишь и повод появится… – Ч открытой стороной ладони лихо, без стеснений подмахнула пунцовый нос.

– Одну минуту, потерпите, дорогие дамы, сейчас… – В принялся нетерпеливо топтаться, видимо, ногами сдерживая темперамент. – Ты сказал, Н, – «изменить лицо». Но если у меня, например, своё представление о нём, о том, каким ему быть, у Ф – иное, а у Ц – нечто ни на что не похожее – и кто нас рассудит, что есть истина?!

– У меня тоже есть ммыслишка о лице! – вклинился в полемику Г, не от хорошей жизни ставший художником.

– И у меня… и у меня… и-у-м-е-н-я…

– Видишь, брат, мыслей д-довольно – так почему ты? – подал голос С.

– Это вопрос из разряда тех, на которые ответа не существует в природе. Поэтому или безальтернативно доверяйте мне, или пусть лидером, то есть человеком, принимающим решение, станет любой из вас, можно также среди отдыхающих «паровоза» поискать…

– Не обращай на них внимание, Н. Творческую натуру возможности пьянят, начинается разброд – оттого не они правят миром, а люди «чисто конкретные», – закрыл словопрения Б. – Так, мужики, хорош болтать, точнее бакланить! Ещё немного – обещаю вам – и м о я так расчихается, что «этот» мир рухнет сам собой и мы вместе с ним. Говори, что от нас требуется и вперёд по кочкам! Для вопросов больше нет времени.

– Друзья, разве мои взгляды на предмет не похожи на ваши, разве поколения творцов тысячелетиями над ними зря корпели?! За основу я беру идеи развитого модерна, плюс кое-что из области современных тенденций: минимум прямых линий, плотная малоэтажная застройка с разрывами зелени, соразмерность, соформенность человеку, индивидуальный характер проработки деталей и разумная унификация целого – чем плохо? Кто из вас не мечтал жить в «городе мастеров», где каждая деталь проникнута пониманием ценности жизни каждого и всех вместе, как общности? Надеюсь, никто из вас не назовёт достойным гения человека те повсеместные гибельные свалки тщеславной бездари, что сейчас ошибочно называются городами, или в целом – средой обитания? Итак, за-будьте о корысти, забудьте о частном, думайте о гармонии – возжелайте её, вспомните всё хорошее, что оправдывает человека, вспомните всех, кто создавал алтарь человеческого духа. Мечтайте не о мирках, а о том мире, где нам назначено прожить – прожить легко, красиво, весело, неагрессивно, впрочем, двигаясь по судьбе вполне настырно, наступательно, упрямо – в трудах, празднике и спорах. Ну что, все за?! Пора – только вперёд! – Н выбросил вверх! руку с пылающим в ней инструментом…

Дюжина пар глаз впилась в него с ужасом, восторгом, сочувствием… Что было т а м, в сером веществе каждого из участников таинства?! Ожидание триумфа, провала, синицы в руках, позора, фейерверка, самообмана, восхождения, катарсиса – так ли это уж важно? Творец и фокусник не говорят «как» – они делают – иначе у неискушённых отпадает потребность в рукотворном чуде, доверие к нему, его ожидание и упорное созидание. Право создателя, понимая осознанную необходимость этого трижды проклятого и четырежды благословенного мира, где-то там – в келье – сотворив чудо преображения материала, подарить его всем. А дальше… Никогда не знаешь, что получишь взамен – пощёчину или ла’вровый венок, зависть или поддержку. Врать и угождать – выгодно, но стыдно, «говорить правду» – привилегия дураков и блаженных. Искать и говорить то, что могло бы при усилии стать правдой – удел одиночек, творческих изгоев, додумывающих, вопреки логике, для неприглядной жизни множества потрясающий, расшитый золотом задник идеала, на котором вся эта возня человеческих тел, называемая жизнью, воспринимается как великолепный спектакль гениальных актёров…

Да будет т а к! Карандаш вспыхнул, словно маленькое спрессованное солнце, и… растаял в ладони Н, оставив только струйку дыма над пустым обожжённым перстом творца, пронзившим небо…