Азбука Сотворения. Глава 7.

 

АВТОПОРТРЕТ…

 

Летний, натопленный зноем вечер, моя небольшая дача, лес напротив, партизанские переливы птах – иначе говоря, благодать. В контакте с природой моё «я» однозначно и просто до банальной сытости самим фактом существования. Впрочем, у меня вообще примитивное – подозреваю, что счастливое – мироощущение: мне всё хорошо. Солнце на небе – отлично, дождь пошёл – ещё лучше!.. Выпил с приятелем – доволен, нет – спасибо судьбе! Вот живёт простой человек – прекрасно! Умер – тоже ничего – отмучился, как «они» говорят… Но это здесь – «на базе». Иное дело внизу – в обществе, где множась пустотой чужих «я», и моё зарастает хламом, чуждой мне запутанностью, абсурдом усилий, сарказмом напраснодушия. Хотя, где этот низ?.. Ведь я метафорически и буквально сверху, над схваткой – есть даже точная, инструментально проверенная, цифра: триста метров над уровнем моря и пыльной обыденщины.

Передо мной стоит этюдник из книг, идей, фантазий, эмоций, определений, сигналов памяти, органов чувств, в ящичке лежат мятые стручки красок, кисти порывов, мыслей, образов, на палитре разбросаны плевки желаний, надежд и разочарований. Я оседлал качающееся кресло мировоззрения и смотрю на плавающее в зыбком зеркале самопоиска лицо. Раньше я знал «этого» человека, как теперь выясняется, поверхностно. Идиллию разрушило пристальное с лупой всматривание и необходимость действия. Но между скукой мудрости и наивным любопытством глупости – то есть между покоем и непосредственно волей – мне пока ближе второе, поэтому кончики пальцев рук едва заметно дрожат…

Весь мир, если всмотреться, состоит из пересекающихся плоскостей и все они годны для работы, потому что вся сумма живого и неживого есть материал, но как из неисчислимости тысячи тысяч выбрать одну нужную? Можно написать себя на асфальте, пробитом травой, на шевелящихся от ветра горах, на тусклой капели дождя, на ударе грома, обжигающем землю хлёсткой пощёчиной, или на рулоне воспоминаний и брошенных тем, стоящих в паутинном углу забвения… Можно набросать себя на извилистой спине спящей музы, добавив по светящемуся контуру, переходящему в бедро и далее… морковный сок благих побуждений – красиво!.. А можно скромненько, эдак, нарисовать мелом по кипящему молоку свою любовь к абстрактному «ближнему» или конкретную сенсорную одарённость и железную неизбежность будущей глории… Всё можно, и бумага тебя ещё терпит. Наверное, понимает, что всё-таки ты – как ни крути! – её трепетный друг, тогда как первый враг – многоликий и беспощадный читатель, иначе – потребитель.

От неспособности споро выбрать холст, начинаю думать о красках, соотношении масс, гармонии, контрасте, структуре цвета. Можно сделать себя чёрно – белым, как старинный негатив, неоново – флуоресцентным, бурым с пунцовыми ушами… или утренним, нежным с ослепительно сверкающими фонариками росы. Можно добавить в себя благородного выдержанного вина, состоящего из полированных рубинов… или зелёного мутного самогона, больше похожего на реактив для опыта по борьбе с формой жизни в себе. А можно прописать некоторые детали застоявшейся мочой, волглыми фекалиями – как без них, скажите! – иные ведь так и делают, но это не мой материал. Нет, гораздо честнее «работать» собственной кровью, яркой энергией будоражащего боя за человека в себе, болезненной вибрацией мысли. Это лучше, чем поливать бытийную почву семантической водой или вывернутой смесью школьных желаний и взрослой, животной похоти. Словом, надо брать краски из себя, пусть даже зная, что выдавливать их бывает больно.

Рисовать, кстати, можно чем угодно: кистью, взглядом, сновидением, мученичеством, потными пальцами корыстолюбия, штрихами молний и метеоров, перистыми рёбрами облаков, щекочущей бахромой прокисших детских комплексов. Для художника во в с ё м присутствуют признаки инструмента, вплавленного в материал и всю мнимую полезность «физического» он умело обращает в «бесполезность» душевного порыва. Абсурд современной этики и диалектическая необязательность эстетики «прямого действия» – вот колосящийся хлеб искусства, а доступный обозрению исторический оптимизм и эволюция силы физиологии в качество ума – высококалорийный чёрнозём творца. Он жив, пока можно создавать нечто «следующее», что кажется смешным с капитанского мостика, но что, безусловно, понадобится вскоре, так как «это» видит только вперёдсмотрящий. За право делать «бесполезное» художник может загрызть, он может за это сойти с ума, спиться, погибнуть вместе со своей мечтой. Он аннигилирует, если не будет иметь возможность производить то, что кроме души ни к чему не приложимо. Навязывая миру пожар таланта, истосковавшегося по торжеству идеального – допустимого, творец дарит ему возможность выбора противоположного «скотскому», альтернативу безысходности животной пустоты. Он осыпает землю стреляющими искрами духа, чтобы каждый, кто ещё нем, мог зажечь под собой сухой хворост веры в себя и, заорав от боли, прозреть! И услышать звуки, цвета, запахи, и проголосить, задыхаясь, заветное: я ч е л о в е к! Вот в чём единственно нетленный прагматизм искусства. Здесь нехудо повториться: речь идёт о неоценимом феномене одушевления «жизни вообще», потому что и без того весь предметный, окружающий человека по экватору, мир создан по эскизам и руками человека творящего.

Я по природе трус, провокатор, разведчик… Слово «трус» здесь даже лишнее, как мокрая лужа, ибо провокаторы и разведчики являются трусами по факту рождения из потрясения. Смелость нужна пехоте, её командирам – тем, кто в рост или пригнувшись, идёт в лобовую атаку на зеркало. Разведчику же страх помогает умело маскироваться, сливаться с местностью, фиксировать, наблюдая, быть незамеченным. С провокатором дело обстоит несколько иначе – он дерзок, активен из желания показаться себе смелым, его навязчивая тяга сталкивать интересы, бодрить идёт от интуитивного осознания необходимости встряски, бунта против скуки, слома развращающей обыденщины. Художник одновременно разведчик или провокатор по ситуации, у него нет «сознательного» желания бузить. Он бузит «без намерения», бузит жадно, захлёбываясь темпераментом, бузит естественно, широко, повинуясь, единственно, хитро контролируемой различными противовесами импульсивности.

Быть тихим, адекватным конвейерному бытию – удел библейских мудрецов и ремесленников, водораздел между ними и творчеством – страх, он им не-доступен и не-подарен. А он, и только он, истончает сознание до необходимости постоянно защищать жидкое темечко бронёй создания «нового», наполняет дух отчаянной смелостью, решимостью идти под пытки, на самоистязание. Разведка нужна художнику для набора тем, впечатлений, фантазий, осколков жизни, наблюдений, выводов, а когда голова полна под завязку, в нём спланировано – спонтанно просыпается провокатор и начинает бросать измятые энергией поиска образы, как мясо, – в толпу, в хищников, в огонь! – с целью добиться всеобщего потрясения, шума, фейерверка, катарсиса.

Я почти такой… – только выше – я разведчик среди разведчиков и провокатор среди провокаторов, то есть контрразведчик и сущая контра. Моя задача: собой проникнуть в сознание творца, понять его геометрию, содержание, атомную структуру и, оставаясь при этом патриотом своей страны – нации «слепоглухонемых», вернуться на родину с отчётом о сильных и слабых позициях «противника» его истинных целях, методах и возможных реакциях в конфликте. Поэтому я провоцирую художественные натуры на самораскрытие, доверительность, пьяную исповедальность… и вообще юродствую им в унисон. Это не просто, не так просто, учитывая моё бережное отношение, например, к внутреннему равновесию, либо внимание к работе печени и вспышкам гастрита. Однако, я всё-таки поставил перед собой задачу узнать «военную тайну» творчества, чтобы попытаться вооружить тех, за кого я рискую, внутренним созидательным инструментом, пониманием безусловной необходимости и д е а л ь н о г о. Я мечтаю заразить их избыточно приземлённые души, да! – фикцию души в их случае – вирусом поиска огня, вдохновения, совершенства, доказав примером доступность сотворения себя для каждого, кто готов бороться за гармоничный, сияющий мир.

В сумраке комнаты снова волнуется зеркало – по нему плывут предметы, явления, забвения, воспоминания… Середина восьмидесятых, октябрь, слышны шаги, сигналы машин, ржание эквивалентов лошадиных сил. Прекрасная, холодная, лишённая трогательных сантиментов и ненужных деталей, сыто – равнодушная столица. Закат окрашивает яркой ржавчиной металлические окрестности, помпезные дома, кремль, население. Блестит пепельная река. Высокий мост через неё, напрягаясь, кряхтит… вдруг раздаются удары курантов. Я смотрю на стылую могильную воду и неожиданно ощущаю безумное, радостное желание стать с этой водой одним целым – уйти тихо! Без всплеска… Причём, отчётливо помню, что в сознании нет ни тупиков, ни долгов чести, ни тени отчаяния – только всепоглощающая нега, мурашечная эйфория и лёгкая зыбь деликатно икающей планеты. Кружится голова – даже вертится, как юла!.. Внезапно радость исчезает, накатывает жуткая меланхолия, пустодушие, безчувственность и вместе с ними я утопаю… в страстном желании жить! обозначиться! высунуться! стать числом! – пусть всего лишь единицей, но никак не остаться малозначительной дробью…

Что тогда удержало от перехода «хоть чего-то» в «ничто» – спасительный, благословенный дух противоречия, страх позора – то есть честолюбие? Не замечал за собой подобной черты, не знаю даже где находится место её дислокации, но дело назначенное себе я обязан выполнить наилучшим образом и, безусловно, стать первым внутри себя, стать выше титанов, победителем в погоне за мечтой. Впрочем, в искусстве, как уже ранее замечено, нет ни первых, ни вторых, а есть только те, кто сдался на полпути, без боя, и те, кто всё одно «идёт до конца». Тогда в октябре я решил идти до конца – пусть, если так необходимо для терминологической стройности, это будет моим персональным честолюбием. Не солгу перед собой, утверждая, что всё в моей жизни случилось так, как я спланировал в этот драматический для себя момент выбора четверть века назад. Ну а долгая стратегическая пауза стала лишь периодом набора «мышечной массы» интеллекта и оправданной проверкой на наличие собственного взгляда, потому что он и есть непосредственно художник. Видеть больше, дальше, проникать глубже, чем могут остальные, – здесь мне, кажется, лежит один из ключей – а, сколько их ещё! – к пониманию природы творчества. Вполне открытый, добавлю, для системы внутреннего развития, самопознания и самообразования, если не сказать больше: только ей объективно и доступный.

Меня мало интересует литература и примыкающая к ней философия. В детстве я очень любил нюхать новые книги, но с содроганием относился к необходимости их читать. Позже, в книгах я чаще всего искал не повод с пользой, или как-то, провести время, а поговорить с интересным человеком – автором, но это позже… Кроме обрывков школьной программы, на моём боевом счету нет и десятка прочитанных до двадцати лет книг. Наверное, избыток самостоятельности и обилие собственных всёзанимающих грёз помешали мне стать хотя бы читателем – учеником, то есть человеком изначально вторичным. Но позже, неотступно сталкиваясь с миром словесной иллюзии, я – невероятным образом! – не смог обнаружить в нём своей, либо на неё отдалённо похожей. Поэтому, после безрезультатных попыток найти среди кубометров книг нужную, у меня возникло околобредовое решение «создать свою», которая ответила бы хоть на часть «моих» вопросов. Именно так – не написать, а создать – из сонма букв, запятых, прозрений, презрений, испаряющихся видений, упавших под стол метафор. Мне кровь – потребовалось вытащить на белый свет из тёмного чердака памяти ослепшие глаза слов, похороненные было мысли, утерянные образы, высохшие чувства. Я р и с к н у л! Но получил нечто обратное первоначальной гибкой, ажурной задумке – то есть этот, конструктивистский, в болтах натяжек, чугунный опус. Значит, согласно себе же, пора мутить что-то новое, потому что ответы надоели и пора писать новую «книгу вопросов». Впрочем, признаюсь, время от времени со мной случаются приступы гибельного трезвомыслия: послать к чертям всё это «сотворение», а проще – предать родину, но желание «быть человеком», жить «по-другому» – интересно, ярко, подвижно, шутовски – уже засосало, и я вновь брожу, как вино, или брежу…

В бурлящей, чуть подгоревшей со дна каше, живёт каждый человек, но не каждый пытается превратить её в кулинарный шедевр – то есть в произведение. Я нагрузил себя этой странной ношей, повинуясь инстинкту самосохранения: если избытку давления внутри головы не дать выхода, то оно разорвёт меня, размажет ошмётками плоти по равнодушному к слабым потолку неба. И я не дойду до победного конца, не создам своего мира, своей иллюзии, и вместо того чтобы стать одним из немногих – пополню ряды «многовомногих» – двуногих. Наверное, это всё-таки честолюбие – честолюбие обречённого на поиск и создание себя. Хотя, я не виноват, что мысли – будь они с любовью прокляты! – рождаются во мне как результат жизнедеятельности. Поэтому пишу – вполне без одышки, скорее даже захлёбываясь избытком кислорода – пишу какое-то длинное письмо, фактически послание, всем своим немногочисленным внематериальным, то есть настоящим, братьям: ау-у-у!

Зеркало вспыхивает чем-то похожим на детство: время проб – бремя ошибок, секунды самоустановки – годы, когда детей рожали в борьбе за квадратные метры, когда колбаса «была дешёвая», но её не было… Далёкое время, когда «этой» страной управляли экзотические дураки, а не нынешние прохиндеи, время складных жирафов в кривых коридорах бумажного братства. Детство, юность запоминают тонкой кожей, почти раной. К этому периоду, я не оригинален, относятся и мои самые яркие эмоциональные впечатления, хотя и не самые пиковые, да… Жаль что позже мир становится монохромным, слишком закрашенным природой характера, ты обрастаешь панцирем опыта, теряешь нервные клетки, перестаёшь ощущать боль – внешнюю и внутреннюю, мозг грубеет от обилия рубцов, стрессов, ошибок, слов, снов… Ещё чуть, и идеальное уступает место живуче – наглому материальному, в нём заводятся жучки, воцаряется рухлядь, и вот уже то ли дятел безысходности долбит тебя, то ли гвозди в гроб заколачивают: тук-тук-тук…

Если разобраться, то «нормальному человеку» писать стихи зазорно, так как это констатация инфантилизма. Стыдно конечно, но я «писал стихи», тогда писал… Обострённый неопределённостью невроз опутывал навязчивостью – ходишь, а в голове без участия мозга строфы складываются, надо что-то сделать, отпилить, забить – опять та же чертовщина! Спать ложишься – сердце колотит: раз-два-три, хвост селёдкин – голод тёткин… и ещё какие-то вспоротые рифмой кишки предложений. Это притом, что о существовании поэзии вне меня, я мог только догадываться по каким-то «хвороста воз» и «мимолётным» виденьям». Выходит, повторюсь, поэтика существует в каждом из нас вполне без поддержки внешнего опыта или даже толчка. Да, и ведь насилу угомонился… Хотя иногда, со зла на мухоморов, во мне случаются рецидивы рифмоплётства – что поделаешь – навязчивости. Сбился… Так вот, д е т с т в о занимает в сознании больше места, чем вся остальная жизнь. Это происходит оттого, что в нём формируются основные жизнеобразующие инстинкты, характер, ядро и блоки памяти, навыки, методы взаимообмена с внешним и рефлексия внутреннего. Детство либо заправляет кровь кислородом, толкающим на бесконечные подвиги духа и тела гипотетических единиц, либо разводит её водой, текущей неизбежно вниз к, ошибочно называемому философским, гнилостному – болотному концу дроби.

Я получил на старте небольшие запоминающиеся потрясения, чуть было сдуру не подался в поэты, но вовремя подлечился физическим трудом, армией, остепенился и предался терапевтическому анализу бытия. Видимо ранения были не столь тяжкими, хотя по ночам в постели я могу пощупать вздувшиеся на моей левой ноге страхи и уже без них улететь в блаженство снов. Верно: у истинных невротиков раны не зарастают никогда – разве что боль со временем уходит вглубь и мучает голову в полнолуние… Мои ночи тихи, кульминационны, подвижны, многолюдны, но никак не болезненны – значит, я не истинный, и очень даже хорошо! Ведь маленькую лазейку «буйного воображения» в творчество детство мне всё-таки подарило, и я могу, более или менее квалифицированно, судить о конфигурации художника, мнимым писательством маскироваться рядом с творцом и вообще пользоваться главными преимуществами околокультурной, богемной жизни: покоем и волей… То есть, бузить.

Детство снопом искр взлетело в зеркале и погасло – теперь в нём обозначился пульсирующий женский силуэт. Что-то очень знакомое – кто это? Во мраке низкого старта не ясно. Наверное, кажется, вроде – жена… Чихает – точно она! Оппонент, муза, любовь, боевая подруга, необходимейший в застолье человек – всегда и всё знает – даже то, что пять минут назад и не знала вовсе. У неё сложное мироощущение, зависящее от погоды, новостей, детей, иллюзий, психологических практикумов, тысячи мелочей, интонаций – рядом с моим, повторюсь, примитивным – ровным, словно лиственница, взглядом на жизнь как на хронический всепогодный праздник. Но внутри мы неизбежно совпадаем точной, рваной линией разрыва, проходящей от макушки до пяток.

Любовь – всегда незрелое дитя, сидящее на плечах «вынужденности», если она «вдруг» повзрослеет, то, поседев на глазах, немедленно и тихо умрёт. Мы любим скорее не по зову сердца – очень уж оно как критерий ненадёжно – а в силу производственной необходимости. Как можно жить рядом с «чужой» физиологией, потом, выделениями, запахами, шумом работающих внутренних органов, рядом с полярным мнением, желаниями, увесистым реестром скрытых и явных недостатков, если не любить всё это – фактически прямо тебе противоположное! – до самозабвения, а порой и до дикого щенячьего визга?! Женщина, сама по себе, явно не самодостаточна, так как конституционно поражена детским инфантильным эгоизмом практического свойства. В идеале её цифра – зеро, ноль, нейтраль, но, будучи поставленной после единицы мужчины, она превращает её в десять. Когда ноль стоит впереди единицы, или тем более дроби, то в результате получается совсем уж ничтожная дробь и её катастрофические последствия. Мне приятно заблуждаться, что я и моя муза – десятка – точное попадание сквозь, ревущую белугой, толпу в себя, в судьбу.

Считается, будто художнику вредит семья – как раз наоборот! – он вредит семье, когда бесится в творческом всезабвениии, катается в страхах, купается в нарциссизме, беспробудно пьёт – оттого, через крайности, он и семья неорганичны. Напротив, мыслителю как взвешенному творцу семья необходима, потому что находится на стыке противоречивых интересов: раскрепощает и сковывает одновременно – то есть даёт пищу для размышлений. Нет смысла здесь доказывать, что первопричиной абстрактного анализа – высокого или низкого – является не жизнь «чего-то вообще», например, кристаллов, инопланетного разума, а повышение её качества для каждого конкретного человека, проще – носителя способности анализировать. Мой рефлексивный, гипотетический идеал: творец постигающий азбуку саморазвития через союз с противоположным, соединяющий себя семьёй с прошлым и будущим, во имя комфорта в настоящем. Видимо так переплелись во мне два метода мировосприятия: нажитой импульсивно – художественный идеализм и врождённый предметно – аналитический прагматизм. Да будет посему…

Страсть живёт недолго, как мотылёк, её составляющие: воля к жизни и звериное чутьё – без первого жизнь абсурдна, без второго – скучна. Страсть бурей меняет пейзаж бытия, наполняя твою сущность жаждой деятельности, но она лишь затравка – концентрат, жить в котором органично невозможно. У любви методологически иные задачи: она делает постыдное, животное – одухотворённым, человечным, перманентным, без неё и секс попахивает скотоложством. Любовь цементирует отношения светящейся иронией интеллекта, имея стратегической целью всеобъемлющее, протяжённое, конкурентоспособное счастье. Добавлю, хулиганя, что у художника и разврат носит эстетически законченный, вдохновенный характер, от которого он механически с л е п н е т и теряет проклятую обречённость видеть микроскопические детали. Страсть для него – своего рода, расфокусировка или смазка взгляда, превращающая комплектный набор частностей в общий, можно сказать, образный идеал. Несовершенство модели, в этом случае, не может быть препятствием для страсти – более того! – оно становится для неё условием, так как именно несовершенство возбуждает творца на поиск гармонии во всех окружающих человека понятиях.

В художнике как дар присутствует сильное женское начало, растущее из детского обиженного нарциссизма – это его своеобразная репродукционная функция. Рассматривая и любя своё вынужденное бегство от действительности, свой придуманный мирок, творец начинает искать прекрасное во всём и, не найдя, естественным образом, создаёт его самостоятельно. У художника и женщины одинаковое жизненное предназначение: дарить «новое» и делать человеку «приятное». Это их мистически объединяет, с оговоркой: женщина – творец физиологически, по факту случайного хромосомного определения, а художнику вполне закономерно надо долго и упорно преодолевать болото собственных, повёрнутых внутрь представлений, прежде чем научиться «давать» и делать «приятное». Объективности ради, надо понимать под словом «женщина» сексуально – привлекательную, неглупую особь двадцати – шестидесяти лет с инфантильным, несамостоятельным менталитетом, ироничную и безответственную в мелочах, как ребёнок. А кто же, спросите вы, все остальные – обрюзгшие, серьёзные, замороченные? Да фиг его знает – кто! Мутации, верно… как верно и то, что среди тех, кто называет себя художником – таковых, оптимистически, к балласту – один к десяти.

«Простые люди» часто называют любовь обманом от избытка чужеродных иллюзий, опутывающих импульсивную глупость. Взгляд на любовь как на безусловную необходимость для существования души, позволяет исключить саму возможность обмана, соотнося его с гибельным, иррациональным. Обманывать, в общем-то, легко – только скажи лживо – желаемое, но мы любим как раз тех, кого обмануть просто, и любим как раз за то, что не обманываем – они нас на это не провоцируют. В любви много случайных закономерностей, она такова, к а к о в т ы, от неё нельзя ждать большего, чем ты сам ей в состоянии дать, чем позволяет твоё мировоззрение. Она станет – корыстной, если ты эгоистичен, – грязной, если ты мерзок, – удушающей, если ты астматик, – возвышенной, если твой дом над облаками. Любовь может, по мифологии, «улучшить» человека, я согласен, но никак не на порядок – скорее на проценты, а делать из свинца и меди золото – удел алхимиков и поэтов – слепых в науке. Следует добавить, что расхожая фраза «любовь того-то окрылила» – означает на деле только то, что узкокорыстное, одинокое «я» вышло на уровень социокультурного феномена «образцов» в ы н у ж д е н н о, а закрепится ли оно в нём – далеко не факт. В общем, гипотетическое улучшение, в данном случае, тоже производственная необходимость: иначе вдвоём не проживёшь и недели… Хорошо, что я отправил на пенсию навязанные мне обществом обманы, помолодел и теперь могу плодить свои, для меня пульсирующие, чарующие, математически точные.

Темнота, почмокивая, проглотила предметы, оседают вместе с волшебной пылью времени только что брошенные музой слова, и она исчезла в пропасти салатного бытия. Что это были за слова, о чём? Не разобрал… Сосредоточился на бестелесном, то есть – вечном, и пропустил нечто сиюминутное, важное. Про ужин, наверное, или про завтрак. Да! Я ведь хотел ещё что-то тонкое, кружевное о любви выписать… Нет, ничего не вижу – ослеп… холст ослеп, краски, рука, лес, ветерок. Всё теперь незрячее, лишь сияет в окошке мне одному видимая, едва уловимая ночная радуга… Зажигаю «летучую мышь» – её тёплый мандариновый свет мягко приглаживает декорации «творческого акта». В нос бьёт приятная взвесь нагара, керосина, прошлого и только что погашенной спички – это наркотик для такого кайфовщика как я. Здорово всё-таки жить, отставая от прогресса на одно столетие, потому что благодаря парадоксу мышления я имею в отношении общества вековую фору, столь ценимую мудрецами, историками и могильщиками… Для меня время, безусловно, – горизонтально как твердыня, жизнь – вертикальна как вектор: вверх ли –вниз, а ты точка, на которой всё сходится, и ты царапаешься, пытаясь удержаться посередине или даже залезть повыше. И пусть я не вино, но с годами могу всё-таки стать лучше, потому что, повышая качество души, ты имеешь больше шансов пьянить других, а значит и себя.

В зеркале шевелится пунцовое довольное лицо с блестящим, натёртым, как шарикоподшипник, лбом. Это, наверное, я… Хотя к тому, кто в зеркале, нельзя относиться как к себе – это тот, кого знают мои близкие, друзья, коллеги по работе, прохожие. Тот к кому они привыкли, кого, как им кажется, они хорошо знают, кому дерзят по утрам, кого любят по пятницам и толкают в бок на пирушках. Я этого человека тоже иногда вижу, но – гораздо реже, чем все остальные, потому что я в нём неизбывно живу и тоже плохо знаю, ибо каждый человек – лабиринт, и особенно тот, кто всех ближе. Я не могу «его» любить, хвалить, унижать, восторгаться полётом «его» ума, так как он – психофизиологическая данность, но я могу «его» упорно модифицировать, словно жилище, добиваясь умеренного подвижного комфорта и ясной логики. А для этого – точно! – надо много и мозолисто трудиться, надо прыгать выше себя и своих страхов «прыгать». Талантливы – там или здесь – все, даже самые мелкие дроби – мухоморы, но они ленятся в себе особый дар разведывать – оттого и пребывают в ничтожестве всемогущих обстоятельств, либо участи. Серость деградирует из-за отсутствия у себя в сознании критериев красоты и прагматизма, а их, я уверен, может дать только искусство – единственно преданный хранитель эталонов духа. Но эталоны не рождаются сами собой, их создают конкретные люди, поэтому можно утверждать, что творец – это интеллектуальный автопортрет современного сознания, так как в нём соединяется всё лучшее, накопленное разумом. Впрочем, и ляпов хватает, я согласен…

Автопортрет литературный – антипод автопортрета живописного, фотографического, чтобы не мнили о себе авторы последних. Описывать словом оболочку – абсурд в квадрате, и как следствие – отсутствие созидательной составляющей абсурда, то есть отсутствие феномена. Я должен писать себя изнутри, там, где эритроцитно – багряная ткань, где сплав сухожилий, костей, мышц, луковиц волос, – писать себя там, где боль, сердце, давление, противотоки и узловатые основания шрамов. Снаружи они рельефны и хорошо обозначены малокровным светом настольной лампы. Некоторые шрамы похожи на обтёршиеся горные кряжи, другие – на свальцованные овраги, рассекающие плоть. Даже «впотьмах» они бледны инородным цвету тела тоном – видно как они волнуются, пузырятся, провоцируют работу памяти. Вот детские – самые необидные, без них наполнение сознания опытом было бы бессмысленным теоретическим занудством. Всегда тошнило от умников, черпающих знания из колодца мутного экрана или раскапывающих их среди прелых листьев бумажных, обёрточных иллюзий недобросовестных авторов. По мне один исследовательский выход в лес весомее десятка ботанических трактатов. Почему-то те, кто живёт в мире книжных представлений, вне их взаимосвязи с практикой, напоминают мне, донашивающих чужую одежонку, обнищавших недорослей. Да, эта штормовка видела бури, шапка горела на авторе под градом метеоритных осколков, майка пропахла его авантюрным потом, но ты, упорно роющийся в застиранном «секонд – хэнде», ведь получаешь на руки лишь диковинные, чужие фетиши и, не зная настоящей творческой стоимости поступка, будешь взвешивать их не каратами, а килограммами.

Меня что-то резало, давило, сверлило, жгло, швыряло, опустошало – пусть это мало кто знает, но мои тернии – отнюдь не плод воображения. Где-то внутри стоят анкерные крепления ошибок, подпорные стенки микрооткрытий, висят красные огнетушители здравомыслия и даже охапки сена лежат местами для падений… Спасибо вам шрамы! Впрочем… среди вас много пустых, не оправданных логикой развития: усталые пьяные подвиги, бьющие ключом поносные порывы, тупые выяснения отношений подброшенные упрямством и много! – много иной жизненной мрази, неизбежно попадающей в трал с мелкой ячейкой самоуверенной неопытности. Шрамы, полученные после детства, через один малопродуктивны и глупы: армия и позднее прозрение в психологии – до неё я, между прочим, вообще не знал, что значит слово «национальность». Далее столица и взлётопадения неудавшегося гения, годовая эпидемия рифмоплётства, тысячи километров пешком внутри многолюдного суетного одиночества. Потом, непросчитанная «готовностью» любовь, и «с кондачка» начатая семейная жизнь: шалаш, скандалы, нищета, позже сонная сытость, в которой я едва не проспал начало деградации. А рядом нестандартные друзья и хмельные, до икоты, дебаты о материях, имеющих не второстепенное – тридцатьстепенное значение… И затем всё вперемежку: бестолковщина нудной работы, опасные лезвия быта, жидкая подвижность неопределённости, замылившиеся надежды на внутреннюю глорию.

Ещё два шрама: родители и дети – все пытались иметь на меня претензии, вплоть до равнодушия, не понимая, что я живу «между ними», для себя, и это логично! Получив в дар жизнь, ты не можешь бесконечно благодарить давшего тебе её, а передаёшь саму благодарность по наследству, оставаясь внутри себя ч е с т н ы м кредитором. Через родителей мы протягиваем ладонь для рукопожатия с прошлым, через детей – с будущим. Пожалуй, довольно с них! Тем более, что путь творца вообще перпендикулярен оси «традиционных жизненных ценностей». Истины ради замечу: мать, например, сделала всё от неё зависящее, чтобы не дать мечте вырвать меня из цепких лап «мухоморщины». Это было бонусом к её своеобразной любви и тому крохотному чемоданчику целесообразного, что я у неё позаимствовал. А вот мои дети напротив, не забыв про чемоданчик, к которому я присовокупил вагон свободы, похоже поперёк природных авансов, солидарно с толпой шагают на могильники «возможного». Повторюсь, душа – понятие ненаследуемое. Значит, если не вышло ни с теми, ни с этими душевного дружеского союза единомышленников, то удержать вас вместе может лишь ложно понимаемое «чувство долга» или – от чего вообще воротит! – «правила приличия». А мне, например, больше нравиться быть неприличным, дурачиться, ставить ханжескую мораль с ног на голову, дразниться, бузить, хохмить, актёрствовать, импровизировать – кто, скажите, с подобным «фруктом» в состоянии поддерживать родственные отношения?!.. Только жена, м у з а – она же сестра по мироощущению, но ведь она и не родственница вовсе, а какая-то тебя частица… Так появляются шрамы от ранней и безвозвратной метафизической потери всех «близких».

Чёрт подери! Шрамы зудят, некоторые особенно сильно – это те, что я нанёс «своим», друзьям, коллегам, малознакомым встречным, прочему животному и растительному материалу. В детской драке было так: припечатаешь кого-нибудь несправедливо, выбьешь себе суставы, совесть мучаешь потом с неделю, а тот, кому ты врезал, – глядишь, сплюнет юшку и наутро забудет, потому что правота подвержена склерозу. Мало кто знает, что раны нанесённые «другому» внутри тебя болезненней и кровоточивей, чем полученные тобой извне. Агрессивность рассекает порознь душу и тело, делая их независимыми друг от друга, тем самым, ослабляя психологическое единство и девальвируя спонтанность. После череды актов насилия в о в н е сознание вынуждено осуществлять утомительный патронаж над действиями, которые по идее должны происходить автоматически. Я отчётливо чувствую, как моя кровь не проходит через рубцы чужой боли, и поэтому её необходимо внутренне переносить через них в сложенных лодочкой ладонях позднего покаяния. Но это не клятвенная жажда прощения – нет, спаси и сохрани… – ведь шрамы были, есть и пребудут ещё!.. Потому что кровь – необходимо их приобретать, лезть напролом, драться, царапать спину в узких щелях неизведанного, иначе «что» я буду вспоминать в последние светлые часы моей жизни?!

Лампу упустил… она коптит двумя тёмными, колеблющимися жгутиками. Недавно видел как вода «текла» в зеркале на подоконнике похожими ручейками вверх во время долгого ливня… К чему эта натянутая и причудливая ассоциация? К уничтожению метафорой факта тяготения, так как я сам весь ушёл вниз, осел, уплотнился у основания и только голова приподнято легка. Затекли ноги, руки, чувства, стул затёк – ему тоже, наверное, покалывающее больно, словно от пошедшего носом шампанского. Надо выйти на улицу перекурить, отвлечься, уравновесить давление между желаемым и действительным. Ночь суха, даже пересушена и потрескивает тысячью едва различимых звуков, запахов и столкновений атомов. В небе звёзд немного – не собрались, но те, что есть, – все крупные, отдельные, самостоятельные. И медвежий ковшик, представляющий единое целое, отчего-то похож на неоднозначный символ. Его можно принять за петлю отчаявшегося, за стрелу экскаватора, грызущего вселенную или за упавший, после безнадёжного цейтнота, знак вопроса…

Мы, подчас, говорим о себе вообще, подразумевая человека в частности: что, кто, почему, зачем он таков? Из каких нитей состоит его биологическая ткань, где в ней огнеупорные нити или золотые, рвущиеся, скользкие, шершавые? Есть ли в этой ткани стальные нити сомнения или гнилые бумажной самоуверенности? Что составляет в нас узоры симметрии – островки жизни или материки забвения? Почему мы постоянно приходим к выводу о бессмысленности жизни, продолжая, тем не менее, грести её под себя, и почему наши вопросы перевёрнуты, почему они задаются миру, а не во внутрь? Животное проживает вне себя – там его ристалище, цели и средства – напротив, сознание предоставляет человеку возможность выбора жить где угодно – во всём! Но он упрямо твердит в вакуум времени: где вне меня то, что должны мне и что составляет меня? Дайте, потому что я так хочу! Ведь я сосуд требующий содержания… А ты взгляни, в этом случае, под оболочку – разве ты не двуногое животное, метущееся между жрать, блевать, спать, скучать, трахаться и необходимостью весь этот абсурд как-то обеспечить?! И теперь тебе, вдобавок, те, кто похитрее, внушают якобы демократическую мысль, что ты имеешь право на все блага мира – материальные, конечно, потому что о других ты н е в е д а е ш ь. Вот почему плотские иллюзии обывателя губительнее воздушных химер творца. Первый из них строит жизнь, а второй – лишь произведение, иначе говоря, повод подумать о другой, более красивой, достойной, качественной жизни.

Именно этим пытаюсь заниматься я – то есть создать свой мир, обнимающий все миры вообще и ми-ры-рки остальных людей. Причём, мир не дутый, искусственный, а мир предельно философски законченный, логичный, ёмкий. Поэтому у меня нет прямых претензий к «этому» или «их» миру, и этот ночной шорох растворится, словно сахар в кипятке сознания, после того как ляжет на бумагу – не более. Каким должен быть человек – его я, моё я?.. Трудно сказать – стандартов до сих пор не выработано, всё зыбко на весах импульса, анализа, только что вспоровшей небо звезды… Сейчас я живу по принципу: не мешай жить другим, будь дерзок, скромен, непотопляем, тонок, гибок, подвижен, веди за собой только тех, кто согласен. А ещё я знаю, что отдавать гораздо приятнее, чем брать, но где… – здесь уместен нелитературный оборот – брать то, что можно отдавать?! Вот вопрос вопросов. Надо много думать… И делать – делать, если больше нечего – себя. На поиск смысла жизни уходит жизнь – и этом, скорее всего, её высший смысл. То есть ты поступательно движешься к разгадке собственной жизни, которую «по условию» ты не узнаешь никогда, так как «во имя чего» ты жил – станет известно только после твоей смерти – вечности, либо забвения… Понятно, что кладбищенский гранит – не память, а всего лишь «отмазка» ничтожеств. Мне кажется, что тот, кто узнает, для чего живёт, быстро деградирует в предмет, потому что смирится с собой любым, даже обезображенным преждевременным ответом.

Чтобы не стать «как все» нужно продолжать искать и после открытия клада, нужно мучить себя сомнением, предъявлять к себе допустимо высокие требования, дрессировать тело, нагружать душу удивлением. Но ясно, что желательно делать это легко, можно сказать, играючи, и судьбу творить достойно, без извращений самоедства – наслаждаться движением вверх, одним словом. В человеке и его взаимообмене со всеми явлениями жизни или природы, нет ничего, что нельзя своевременно изменить к лучшему. Соответственно, на сегодняшний день передо мной цель: добиться самоуважения через определение личного круга ценностей, в котором чужой опыт носит лишь рекомендательный, то есть необязательный характер подсказки отличнику. Жить «в первый раз», идти путём исследователя, пионера, невежды, ничего не знающего ни о боге – тире – дьяволе, ни о битве добра со злом, ни об отвратительной истории человека, но зряче верить векселям, выданным ему первопроходцами духа, попытаться стать рядом с ними на защиту Человека от его «подобия» – вот моя амбициозная цель, манифест и программа.

Невежда – слово необидное, если ты энергичен, умён, любопытен, деятелен. Неуч – всегда новатор, знающий «что» сказать, пусть даже без рафинированного мастерства. Астеничный, с детства перекормленный знаниями эстет, если разобраться, не волен в выборе лица – ему кажется, что все они уже разобраны, и поэтому он тонет в форме, не находя в мире причин для его модификации или хотя бы анализа. Моё же самоопределение в том, чтобы вновь открывать – пусть даже известное, но не заученное! – с другой стороны, без стесняющих ошейника и поводка… На которые теперь стал похож ковш в бескровном небе. Все истины стары, пока не попадут в руки ребёнка, и мне кажется, что я расту обратно. Однако, остаётся и раздражающая кончик носа аксиома: надо стараться говорить о главном, потому что всё второстепенное уже сказано.

Сигарета, догорев, потухла у фильтра… Пора возвращаться к автопортрету. Летний воздух настолько плотен, что его впору резать на брикеты и прятать в запас до зимы. Человек в зеркале протяжно вздыхает и жмурится, будто в кресле стоматолога, – его отражение на странице рукописи вздыхает в унисон, стул подо мной кряхтит, ему отвечает распахнутая дверь – всё это дразнит меня, как и попытка автопортрета. Буквы изображения скачут, смешиваются, образуют причудливые цепочки, бессмысленные комбинации. От пристального всматривания внутри хаоса случайных деталей находишь системность, образующую с расстояния целое, – значит, дело во взгляде. Удивительный парадокс творчества – прощаю себе эту заявочную наглость! – ждёшь определённости волеизъявления, одновременно не зная, что выкинешь в следующую секунду. Такое развлечение: твори себя, изучай конкретику, прессуй факты, а под столом манипулируй тайной импровизации. Заморочка, конечно, хотя успокаивает одно: твоё «я» всегда с тобой – оно может подвести, предать, унизить, возгордиться, заснуть, растоптать душу, но оно никогда тебя не бросит, потому что будет с тобой до смерти.

Почему я выбрал слово как инструмент самоизъяснения, самосозидания?.. Наверное, потому что сильнее слова ничего нет! Живопись пересолена диктатом цвета, эстетством формы, музыка приторно сладка всеядной неконкретностью, архитектура горька приземлённостью предмета, а чего стоят жабы – заказчики! Фотография довлеет к горячему, скульптура кисла требованиями размаха, и так далее… Всё мимо – вдоль, потому что я – человек вербальной рефлексии – предпочитаю, иносказательно, острое. Слово абстрактно – и этим интересно, слово преодолевает всё и может всё! Через систему отточенных понятий оно образует мир человека, с его помощью можно передать тончайшие нюансы цвета, звука, формы, вкуса, страдания, блаженства. Именно из слова для меня состоит территория идеального, как материя живого состоит из делящихся клеток. Да, оно не отменяет ни запахи, ни звуки, ни форму, но оно передаёт их мощный, всегда неповторимый в талантливых руках отпечаток. Слово ничего не стоит, как чистый горный воздух, и в этом его фантастическая всёпобеждающая сила.

Моя «склеенность» со словом, миром идей, миром «бесполезного» обусловлена жаждой личной внутренней власти над собой и предлагаемыми жизнью обстоятельствами. Когда в дождь, ветер, стужу, снегопад, зной я стою возбуждённый в поношенных шлёпанцах на пороге своей мастерской в горах, то ощущаю себя владыкой прекрасного, покорно разливающегося у моих ног. Я – капитан духа, я – вперёдсмотрящий идеального, ведущий судно мечты к одному мне известной цели. Моё цементное крыльцо в этот миг – капитанский мостик планеты «скрытого – возможного», плывущей по моей воле, и если она начнёт тонуть, то я покину её последним. Пусть встречный ветер будет злее! Пусть глушат разрывы грозы! Пусть худшее станет лучшим! Чем больше опасностей в моём мире, тем лучше для спокойствия мятежного духа и закалки души. Пасторали оболванивают ложью. Правда искусства состоит в том, чтобы заставить человека – в себе, прежде всего! – взметнуться, посмотреть на себя не как на какого-то, хотя и божьего, но раба, а как на рождающуюся из праха вселенную, заполненную клубящимися туманностями, скоплениями прозрений, загадок, воинствующими одиночками белых карликов и огненными бесами амплитуд от вспышек «сверхновых»…

А если этот мир взбунтуется, станет мешать мне двигаться во всех направлениях, если я пойму, что ресурсы его саморазвития исчерпаны, то мне придётся разобрать его по кирпичику и выстроить истинно «мой» мир, где каждая тварь, здания, люди, взаимосвязи будут созданы по моим чертежам, расчётам и стандартам качества. И пусть кто-либо осмелится мне помешать! – не нравится мой мир – твори свой, совершенствуй его, но не лежи бревном скепсиса на дороге! Иначе придётся разрезать тебя на составляющие звенящей пилой интеллекта, лишить тебя целостности и упрямства. Пойми, сильнее меня никого нет! Я вершина собственной эволюции… Талантливее меня – тьма народа, но самый сильный среди всех, и, прежде всего, убеждённостью, – я! К тому же, и самый опасный, хитрый, коварный, беспощадный, пассионарный. Чтобы оспорить это, тебе придётся вызвать меня на поединок – считай, что я уже вызов принял и начал битву идей! Ты понял?!

Подожди, с кем это я т а к надрывно полемизирую? Усталость, сон, бесчувствие – какой поединок с кирпичом вперемежку!.. Далеко за полночь, внезапное оцепенение лени. Мысли, словно кровь на солнце, быстро сворачиваются, перестают быть алыми, блестящими, яркими. На поверхности сознания почти физически пучится бурый гематогенный рубец будущего заживления. Если хочешь выздороветь, то нужно «зарастать», а если жаждешь творить – буйствовать – вертеться, то необходимо держать рану открытой, как нищему на паперти вдохновения. Распутье – куда идти? Меня выручал дух противоречия – предполагаю, что безусловный рефлекс – ничему не могу отдаться до конца, до мании, до самоперечёркивания. Как только крен в одну сторону грозил падением в бездну зависимости, я тотчас переключался на прямо противоположное, даже в рамках одного личностного или возрастного цикла. Да, и чего бы это не касалось – творчества, похоти, работы, чтения, пьянки, анализа, ступора, наслаждения, пищи, доверия или скепсиса.

Любопытно, сейчас я думаю всё-таки во сне или наяву, и собственно для мысли, если между ними разница? Сон ведь, к слову, – тоже зеркало, тоже автопортрет – пусть не каждый узнаёт себя в чудовищах, героях, монстрах, сценариях катастроф, благостных цветочных полянах, но это он, его лицо, его изнанка, отражение, слепок. От гадости или постыдного в себе ещё как-то можно спрятаться днём – уйти в пахоту, заботы, делишки, детишек, фетиши, думские или дамские дебаты, торговлю воздухом… Но что делать ночью, когда колючая проволока характера обесточивается и ты стоишь голый, один на один перед своей свирепой негативной тенью? Утверждаю, что в своей противоречивой символике, сон намного сложнее перипетий дня, потому что он их сложение. Сон отличается от дня, как богато инкрустированный снаружи сосуд от своих утилитарных внутренних стенок. Он, так или иначе, всегда подземелье куда кто-то, как скупой рыцарь, спускается пересчитать свои мнимые сокровища, кто-то ныряет чтобы поколбаситься, а кто-то падает, как в карцер, чтобы нахлебаться холодца с гайками среди гудящих роем, сортирных мух.

Я пришёл к необходимости «модифицировать» себя через неудовлетворённость содержанием сновидений… В юности, и без того нестерпимо горячей, я алчно, не пережёвывая, глотал крупные, застревающие в горле куски времени. Тогда мои сны были полны кровавых погонь, беспросветных лабиринтов, пыток несправедливостью, самоистязанием подвигов, кишечным месивом неопределённости. Утром я едва вставал, до ступора опухнув от себя и совершенно не зная, что с собой – гадом делать. Катастрофа! В муках проходила добрая тре-е-еть какой-то злой жизни. Именно треть, потому что деление сна на фазы: медленную – ортодоксальную и быструю – парадоксальную, – в достаточной степени условно, поскольку первой ты не помнишь и её как бы нет, а вторая включает в себя весь комплекс сна, как памяти, то есть она за него отвечает – материализует что ли… Значит, умствовал я, надо менять самоустановку, не с миром бороться – эврика! – а с собой, кем же ещё! И я начал постепенно приучать себя к рассудочности, неторопливо – спорой обстоятельности, переучиваясь одновременно «быть добрым» к явлениям во вне и «злым» к процессам внутри себя.

Удивительно, но до этого перенесение личных проблем во внешнее –ранило изнутри, но когда я повернул прицел на сто восемьдесят градусов, то «внешнее» стало лишь фоном, на котором независимое от него «внутреннее» становилось чище. Далее время. Я стал его есть небольшими кусочками, балансно, уделяя особое внимание качеству пищи и условиям выделения желудочного сока, то есть обстоятельствам сознания. Твори, гад, займись, наконец, чем-нибудь по-настоящему стоящим, бескорыстным, творческим, энергопоглощающим… Есть! И структура снов тотчас дала резкий однозначный ответ: страх переведённый в артефакт, сделал ночи умиротворёнными, шкодливыми, пророческими – проще, очеловеченными, с лёгким налётом безличной шизотинки – уже дело.

Раньше я презирал абстрактную доброту за соглашательство с глупостью, но, поменяв существительное с прилагательным в паре «добрые дела» на «дельную доброту», я пришёл к осознанию её фундаментальной установки на физическое и нравственное совершенство. Агрессия противоречит инстинкту самосохранения развитого сознания, так как она присуща первобытно – реликтовым состояниям биологической материи, ищущим возбуждающего, механического столкновения с противоположной силой. Внутреннее нежелание никому и ничему зла, при активной борьбе с ним внутри себя – иначе, «доброта» – теперь для меня важнейший после совести, жизнеобразующий, предполагающий состояние счастья, условный рефлекс. Однако «добрым» нельзя стать одномоментно, вдруг – по желанию, и этот процесс стал для меня сложным, долгим путём в гармонию. А сны в тридцать третьей степени убедили меня в правильности выбора: перестав бояться себя «злого и ужасного», я обрёл для эйфории прежде потерянную часть жизни, где сами сны подчас занимательнее дня, где они интерпретируют внешне скрытое, безответственно транслируют установки напрямую в волю, без сладостного сопротивления среды.

Идеальное произрастает из фантазии, сна, грёз, словно огонь из бумаги, и превращает энергию бесплотного в килокалории горения, выделения тепла. Творцу остаётся только подцепить их совком, инструментом, сознанием и швырнуть яркие угли на скучное поле холста, страниц, камня, чтобы обогащенные кислородом его дыхания, они воспылали, прожгли в ледяном панцире «животного» отдушину «человеческого». У художника искусственный интеллект, то есть он ни в чём обжитом не чувствует себя естественно и оттого занимается искусством – улучшением атмосферы разума чистым воздухом целины, высоты, простора. Хороший, «правильный» художник – тот, кто ставит свою жизнь выше творчества, а его, в свою очередь, выше остальной – общественной жизни.

Творец ошибается, если пытается вести себя как «нормальный человек», потому что, плодя иллюзии, нельзя жить в ладу с вещественным, материальным, сущим. Его высокий удел: ощущая лёгкое презрение к всеобщему занимательству «нужным делом», наслаждаться тем, как тонкий шифон его индивидуально сработанной, выстраданной э с т е т и к и накрывает грубую, потливую рогожу бытия. Поэтому и лишней славы художнику «должно» избегать, словно чужих, неприятных пальцев, лезущих в его интимные места и мешающих назойливой щекоткой олимпийскому наслаждению мыслью. Свобода художника состоит в том, чтобы не принимать тактические задачи, навязанные жизнью извне, а иметь неоспоримое право озадачивать себя самому, перед собой отчитываться, себя сечь – судить – возносить и временно снимать с пьедестала, то есть быть стратегом.

Не надо путать это с проявлениями декадентства – игрушкой заевшихся снобов, воспевавших замкнутость процесса и видевших в нём самоценность искусства, его элитарность. Опьянение процессом обязано приводить к кристальному похмелью доступного внеклановому обобществлению результата. Мешать воду, размахивая над ней вёслами формы, – это безответственность творца перед собой. Она, через безмыслие, ведёт его к облегчённой внутренней жизни, необязательности и, как показывает практика, к неизбежно скорому распаду. В требовании равноправия процесса и результата есть, правда, элемент личной несвободы, но это далеко не личностная несвобода, а скорее условие удержания себя в границах благоразумия для инфантильного невротика.

Э… э, да я, похоже, действительно заснул… Ах, какие прекраснодушные, возвышенные, заоблачные тезисы и мысли, бывает, снятся!.. Чьи они – мои, чужие, найденные и присвоенные мной? Что поделать, обнаружив в пыли золотой, ты не бросаешься искать владельца, а используешь его по назначению. Мысли, если разобраться, вообще ничьи. Они сотканы из воздуха бытия и эха бессонниц, они носятся в нём безадресно, пока не совьют гнездо у кого-нибудь в голове, чтобы дать однажды потомство новых ночных сомнений… Нет, оказывается я уже не сплю. Часы посвистывают, до рассвета осталось всего – ничего. На небо выкатилась огромная луна, наполнив мастерскую потухшим у себя на щеках светом. На столе разбросан автопортрет, он мерцает неясностью и едва светится незаконченной чистотой поиска.

Я писал вроде о себе, но где «я»? Налицо набор предложений, предположений, метафор, противоречий, натяжек, фанерного пафоса. Впрочем, нельзя описать себя словом, не заводясь, не излагая особенности своего взгляда на мир, понятия, предметы, сущности. Если бы я взялся писать себя с присущим мне нюхом на смешное, с самоиронией, то вышла бы комическая автобиография – не автопортрет. Юмор ведь тоже отпрыск страха, но он присущ пересмешникам, то есть «шутовствующим» провокаторам. Профессионально им занимаются мелкие художники без рефлексии разведчика. Они побеждают в себе страх – психологической атакой на объекты его вызывающие: гнёт, давление, насилие, крайности жизни, проявления животного в ней и в себе. Я очень люблю похохмить, иногда часами ржу над проделками музы или первым попавшимся материалом, но попробуй разыщи в этом романе смешное – где о н о?.. Разведчик возобладал, некие мотивы самоустановки, манифеста. Ничего, есть планы в «следующем» дать волю своим низменным инстинктам: в разведку боем пойдут клоуны – белый и рыжий, а с ними полки провокаторов и ржецов. Так и договоримся: пока смеяться рано – такое право нужно выслужить, выходить, вынянчить, или хотя бы иметь наглость присвоить его, а пока довольно и того, что этот роман писался с негаснущей средоточенной улыбкой на лице. Стоп, соберись! Опять ноги разъехались на сухом льду частного, ведь сказано: автопортрет – не автобиография!

Рассуждая об идеальном как о неком отражении «нравственной мечты», легко впасть в морализаторство – вольное или невольное. Считается, что творец должен этого избегать, не скатываясь до поучений, даже косвенных. Но вот фишка: с точки зрения «бесполезности» – главного критерия высокого искусства – они-то как раз и есть самое бесполезное, так как их никто не слышит! Что говорить, если близких друзей, жену, детей подчас невозможно увлечь рациональной мыслью, снабдить корректирующим опытом, наградить дельным советом. Значит – размышляю – искусство бежит назидательности вы!нужденно в силу невозможности её на творческом уровне продвинуть, и передаёт на более низкий проповеднический, учительский уровень. Не случайно поэтому, что самые «ненужные» творцы – художники мысли – это крупные философы, мыслители, правдоискатели гармонии. Они пытаются пропагандой в вакууме «избранных» прямых э т и ч е с к и х идей усовершенствовать непосредственно сознание человека, усложняя попутно его личным, элитарным взглядом аналитика. По факту, это похоже на попытку посадить орхидею среди зарослей чертополоха. Чтобы «быть услышанным» надо опуститься до мимикрии таланта в образности, психологии, стилистических вывертах и бытийной ясности, которая на уроне анализа нелепа. Поэтому более удачливы в незамысловатой морали беллетристы, интерпретаторы во всех субтворческих областях. Иначе говоря – те, кто продаёт человеку иллюзию, а в худшем случае – ложь о том, что он изначально «богоносный человек», а не животное, и что портят его несовершенства быта, а не стремительный для низкого процесс естественной деградации. Их удобоваримое творчество востребовано, ибо поучает не плетьми дидактики, а сладкозвучием усреднённого примера и без заносчивости внедряется в умы, формируя моду на определённую мораль, качество потребления, поступки. И это, признаемся, уже далеко не искусство «бесполезного», а необходимейший компонент общечеловеческой культуры, без которого – вообще тоска.

Но лично для меня, именно прагматизм соглашательства с глупостью, её адвокатство являются, отталкивающим от компромисса со слабым, мотивом. Так что зря я стесняюсь мнимой похожести моих размышлений на поучения, тем более что они появляются не из желания «кого-то» научить, «куда-то» направить или от крайней встревоженности за судьбы мира. Скорее, необходимостью фиксации их на бумаге мне удобно закреплять именно в себе тенденции роста доброкачественных клеток тотального жизнелюбия. К тому же предмет генерации идеального – это возможность «вечной» молодости, весёлого, насыщенного, темпового времяпрепровождения, не ведающего понятия «скука». Обескураживающее точно кем-то замечено: всё есть хронофагия… У одних она – бескорыстная, высоколобая, библиотечная, заправленная поиском, творчеством, душевным непокоем, у других – гнилостная, дисбалансная, тупая, пустая, гибельная приматом поглощения. Полемически, можно было бы поставить между ними знак равенства, знак вины за убиенные непонятно «на кой» мгновения, ночи, десятилетия, если бы… в дело не вмешивался категорически «необсуждаемый» аргумент личных предпочтений.

У меня поначалу была грубо сшитая природой, маргинальная душа – даже её жалкое подобие. Стыки ныли, фантомно и буквально ранили, мешали жить, тормозили энергообмен, но, создавая себя из неприглядной этой данности, я сумел превратить призрак души в плоть – тонкую мембрану, чутко отзывающуюся на любую положительную мелочь вокруг. Я заметил, кстати, что душа – слово «конкретно печатное», внутреннее, искусственное, и на слух оно резко теряет в силе. Может быть, как раз поэтому я так щедро сорю им в тексте и берегу от приложения к повседневности. Если сознание – прагматическая память, то душа – вещество абстрактного в памяти, она, как и сама память, формируется судьбой: наложением характера на страхи, впечатлениями, поступками, крахами фетишей, триумфами сразу незамеченного, колебаниями мироощущения. Вещественность души для меня, соответственно, выражена именно словом, которое обнимает весь круг человеческой жизни. А печатное восприятие мира и его понятий, привело меня к тому, что, например, сравнивая «глазами» или «ушами» слова р а з в и т и е и д е г р а д а ц и я, я – даже без учёта смысла! – буквально сенсорно, отдаю предпочтение первому и переспорить себя не могу даже я.

Так или иначе, в процессе самоэволюции во мне сложился набор предпочтений – своего рода, замкнутый идеей совершенства круг, где жили и живут, творили и творят отличные ребята! – прошу прощения за игру смыслов – во мно-о-огом отличные от мухоморов, среди которых убывали мои лучшие, то есть щедрые на авансы, молодые годы. Быть посему! – я вовремя сделал решительный шаг к себе и буквально завертелся в вихре новых, диковинных для себя посылов, целей, средств, идей, занятий… Потом стали копиться томики записных книжек – из них, собственно, и родился этот роман, причём сразу и глыбой – только успевай отсекать лишнее! Ничего более интересного для личной хронофагии, кроме души творца, механизма её существования, особенностей его рефлексии, в мире людей я не обнаружил. И попытка классификации стала для меня сладостной пыткой на верность избранному пути в гармонию. Похоже, я её выдержал и могу клеить себе на лоб бренд «личность». В данном случае, это не самооценка, как можно было бы заподозрить, а установка, формулировка жизненной необходимости и обязанность «добавлять», борясь с соперником, при движении в гору.

А «кто», или «что» соперник? Лень, гибельность, болотность, злая, скисшая, всё ненавидящая старость, те самые «серые будни» забивающие в извилины костыль сомнения: на кой «вся эта жисть», если… и далее длинный список резонов бесконечной, широкой реки «живых трупов». Окажись я на необитаемом острове, то, безусловно, попытался бы его орнаментовать, преобразить на человеческий лад, поставить безымянный памятник человеческой воле, оставить научный или бытийный дневник беспрецедентного эксперимента. Этим я и время скоротал бы, и не дал бы себе опуститься до животного в надежде, пусть ничтожной, на освобождение от разлагающего душу одиночества. Превратить свою жизнь в праздник я могу одним доступным любому способом: постепенно снимая с себя плесень ущербности, навязанную мне обществом, – памятуя, однако, что именно ему я обязан доступностью информации о прекрасном! – являть собой пример эволюции в рамках одного жизненного цикла, воспитания духа из страха, дерзости из сомнения, силы из безволия, свободы из стеснённых обстоятельств. Этот процесс называется «рождением души» – высшего, ч е м п р е ж д е, сознания. И последнее: душа для меня, вне сомнения, – груз, но это груз той неизменно стоящей игрушки, резко принимающей вертикальное положение всякий раз, когда уже кажется, что нет шансов даже на горизонталь…

Автопортрет вчерне готов, им я завершаю роман и, наверное, теперь имею право на третье рождение, как мой герой. Но «стать» чемпионом – не значит «быть» им – видали мы всякое… Поэтому надо азартно думать, работать, набирать – отдавать, держать баланс и средневозрастную норму. Часть моего мира отныне в н е м е н я на этих страницах, она рядом, её можно потрогать, бросить в огонь или мусорное ведро, а можно в ней жить, или рядом… Так что, только вперёд и вверх! Одну минуточку, а недоделки!.. Вы меня не поняли – это, скорее работа широким флейцем – даже валиком! – вполне игнорирующая секреты орфографии и нюансы благозвучия. Подозреваю, что декор появится в последующем, когда наберусь чахоточного мастерства, а пока каюсь: юн для совершенства. И, тем не менее, осталось поставить подпись: Я – в меру одарённый, тире, бездарный человек, но! слышите вы, и вы, идолы азбучных истин, страстно жаждущий прожить та-лант-ли-во! – точка. Из зеркала мне подмигивает крутолобая жизнерадостная морда: не дрейфь, мой беспокойный дублёр, когда-нибудь мы обязательно станем лицом! Верю!..

Природа проснулась и глушит страстью самовыражения. Деревья – птицы – ветер – лягушки – насекомые – трава – биомасса во всё горло вопят: я есть! я тут! я хочу! Какое свежее ясное утро… Не то что вчерашний душный вечер неопределённости. Я закрываю от наслаждения глаза, открываю рот – чтобы сплюнуть, наконец, застрявший в горле кусок тишины: я тоже есть! и тоже хочу! Теперь я – не нем, и могу петь, болтать, клокотать, орать, визжать, картавить, актёрствовать и сражать наповал в творческой очереди за счастьем!.. Я родился из преодоления себя, как это утро из солнца… Луна ещё не ушла и приклеена к краешку неба бледным лепестком, она падает на глазах и скоро исчезнет совсем. В разбеленной лазури глядят друг на друга два светила, но одно из них – лишь отражение света другого – если задуматься, это вполне автопортрет, вставленный в золочёную надеждой раму бытия…

 

P. S. Меня зовут Николай Пантелеев. В философии «пантелизм» – это ментальный взгляд, что в основе всего лежит воля, и я с этим вполне согласен. Ну, а поскольку теперь снято табу с имён собственных, добавлю: мой внематериальный отец – Кампанелла, мать – Аибга, вершина на Северном Кавказе. Учителей я не обрёл, но крепко уважаю Аристотеля, Рабле, Канта, Фрейда, Даниила Андреева, Лема. Круг друзей узок: Ницше, Чехов, бедняжка Уайльд, Кокто, Вулф, разгильдяй Миллер, Фолкнер, Булгаков, Кортасар, Фаулз, Маркес, старина Астафьев, Апдайк, впрочем, есть ещё довольно приятелей уровня Гайдая, Формана, Кустурицы, или Вангелиса… Младшим братом «почему-то» считаю Кафку, а старшим – Битова. С десяток личных друзей я поклялся не выдать никому, исходя из чисто эгоистических – а как без них! – побуждений.

 

______________________________________

Моей жене – другу и соавтору
правильный роман
«А З Б У К А    С О Т В О Р Е Н И Я»
посвящается.
--------------------------------------------------------------------------
Авторские права защищены. 1.04.2007 г.

fram.np@gmail.com