HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Николай Пантелеев

Азбука Сотворения. Глава 1.

Обсудить

Роман

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 22.06.2007
Оглавление

9. Часть 9
10. Часть 10


Часть 10


Подошла официантка и принялась галантно собирать остатки пира.

– Будьте любезны… – доктор взором любовно погладил место, где талия становится бедром, – коньячку нам грамм двести организуйте. Ну и кофе, что-нибудь из фруктов… бананов что ли?

– Проще простого! Коньяк, какой?

– Да любой средних кровей, но обязательно чистых.

– У нас «по-другому» не бывает. Одну минуточку!

Зал опустел, из угла в угол перебегала спокойная музыка, уставший металл мягко тёрся о фарфор. Н умильно осмотрел присутствующих – жить можно! И тут же сосредоточился:

– Вот, вот… Избыток сил, ненависть, сострадание – у меня сейчас нечто похожее. И разговор о воле я понимаю как установочный, потому что внутри ещё много всякого дерьма, простите, вроде цинизма и самовлюблённости пополам с самоедством.

– Поверьте мне, опытному «людогрызу»: вы на правильном пути и уже делаете шаги в сторону коррекции характера, раз об этом думаете. Всё говорит о том, что изменения в лучшую сторону вам доступны, и более того – предопределены. Человек изначально как бы меж двух огней: он и понукать себя не хочет, но и не хочет, чтобы им помыкали. А здесь обратная взаимосвязь: кто себя не понукает – тот обречён на «помыкание» – чем вам не свобода выбора? Обратите внимание, сколько разговоров на досужем уровне о неизменности природы человека в течение веков, её жалкой сущности. Возмутительная чушь! Человек эволюционизирует, но не сам по себе, а всем совокупным массивом общества. Да, крови меньше не стало, но у неё иная, техногенная что ли, природа. И к её потокам нынче, разве мы так же терпимы, как наши предки? Разве не шире стал круг людей тонких, интеллигентных? Разве востребованность гуманитарной, умственной работы не стала повсеместной? Разве творческие, конкурентные импульсы не пронизывают все сферы нашей жизнедеятельности? Мои внутренние убеждения, то есть обстоятельства, подсказывают, что мир, как и мозг человека, вполне эволюционен, что он осознанно изменяем. И даже если это моё заблуждение, вроде того же бога у народа, то весьма приятное. Оно позволяет мне улыбаясь смотреть на жизнь, пребывать в бодром расположении духа, помогать собратьям и… пользоваться денежными знаками их благодарности. Надеюсь также вскоре похудеть, чтобы не таскать ведро излишков, и великолепно отдохнуть на запущенном, но благословенном юге, чтобы вернуться домой огурцом. Ну, давайте клясть жизнь, мир, себя, всех: ой, ах!.. как кругом плохо! какие дрянные людишки! кровь! смрад! наркотики! бездарь… И к чему мы тогда придём, к сопливой меланхолии? Не хочу! Хочу быть здоровым и – верно вы сказали – сильным, иначе, свободным. Ваша лёгкая методологическая хандра преходяща, а я своё уже отхандрил – оттого весел и ближайшие лет тридцать намерен, узкокорыстно заметьте, заражать окружающих оптимизмом, доказывая примером возможность достижения личной гармонии. Может быть, я так характер меняю – характер своего отношения к бытию. Ну, а вот и коньячок… Вау! Какой красивый натюрморт у вас на подносе – он достоин крупных кистей…

– Вы что, художник? – не поверила официантка.

– Нет, о воплощение совершенства! Я врач, а художник мой визави – ошиблись вы немного. Разве художники, такие как я розовощёкие бывают? Нет они все вот эдакие – серьёзные, дерзкие, красивые… – П глазами указал на Н. – Простите, мы с вами уже полтора часа общаемся и до сих пор не знаем вашего имени…

– Имя самое обычное – З.

– Нет, оно необычное! Какое-то звенящее, зовущее, загадочное… Нам повезло меньше: нашего художника нарекли Н, а меня почему-то – П.

– Очень приятно. Вам больше ничего не нужно?

– Эх-х, сейчас за знакомство, но ведь, наверняка, нельзя?

– Нельзя, но мысленно я с вами.

Доктор воинственно разлил коньяк:

– За наиприятнейшее знакомство! За кулинарные и прочие достоинства милых дам – за вас!

З, дождавшись конца процедуры, с игривым полупоклоном удалилась.

– Хорошо-то как… – П смягчил вкус коньяка изысканно крепким кофе, – ведь действительно, хорошо! А может не худеть? Нет, надо!

Н смешивал на языке вкус кофе и лимона.

– Да, хорошо. Признаюсь, что когда я увидел вас на перроне, то от злости едва не подавился! Вот, думаю, пилит отъявленный конформист без «мильона терзаний» – такой ввалится в купе и станет расписывать преимущества зернистой икры перед паюсной. Я просто забыл, что есть люди вне категорий, вне оценок, без снобистского столичного умничанья, бузотёрства и зазнайства.

– Спасибо за столь лестную оценку. А вы мне сразу понравились: ершист, умён, оригинален – с таким не соскучишься, и я не ошибся. Вы, походя, не ругайте конформизм, он не так уж плох, если не крайний. Почему мне должно быть дело до общества с его гнилой политикой, физиологией, бескрылой корыстью, когда ему при этих составляющих на меня абсолютно наплевать? Поэтому наши с ним взаимоотношения достаточно корректны, логичны и устойчиво нейтральны. Иное дело, конкретный человек – часть целого, к которому прикипаешь, проникаешься симпатией – такому можно и должно руку протянуть, и, соответственно, рассчитывать на взаимность. Для меня общество персонифицировано, и не слишком-то уважая его в целом, я выделяю для себя в нём отдельных представителей. А в принципе, я лоялен даже к малосимпатичным типам, исключая явную патологию. Не нужно путать конформизм с тупым, ленивым равнодушием – это скорее самостоятельность и опять же свобода, на сей раз от ядовитых претензий.

– Пожалуй, соглашусь. Ваше мировоззрение привлекательно и действительно «заразно»… Только для себя бы я оставил немного взбаламученности. Мне пока рано иметь столь отстоявшиеся взгляды, и потом, художник, как известно, должен быть подвижным, неустойчивым, голодным – с подтекстом и без…

– А муза? – поддел доктор.

– Вот тут сложнее. Муза должна быть не сытой, а так… слегка перекусившей, толкающей в спину. Проще говоря, она должна быть в тонусе.

– А ваша муза сейчас как себя чувствует?

– Не знаю… давно не видел. Потерял. И теперь мне вновь предстоит её найти, но уж точно не на юге. Стоит, верно, у окна, смотрит на озябшую столицу и дрожит от одиночества.

– Значит, говорите, я вас «подзаразил»?

– Я считаю себя устойчивым малокровным хроником – оптимистом, больным гармонией – почти пассионарием, что, кстати, помогает в творчестве, но сейчас, я везде, где только можно, ищу поводов иначе взглянуть на человека, на явления его окружающие – и вы как раз тот случай. Чувствую, что настало время и мне капитально перетряхнуть себя, свой мир, избавиться раз и навсегда от убыточности в судьбе окончательно.

– Ну, а что вы понимаете под словом «судьба» – предначертанность, неоспоримость, фатализм?

– Наверное… Висит же надо мной упомянутый рок характера, и сколько я не мечусь в поисках своего назначения – в результате, пока всё выходит бестолково.

– Это проходит. Ваша судьба не то, что уже было или будет, а собственно реакция на амплитуды духа – обстоятельства тела и определённые отсюда выводы, то есть самооценка, но это категория неоднозначная. Пенять на судьбу и общество имеет слабое право человек вторичный, безвольный, а вы, как я понимаю, совсе-е-ем другой?..

– Конечно, не в воле дело, у меня часто наблюдается её перехлёст, и если цель захватывает меня целиком, то я, сломя голову, бегу вперёд по костям предостережений – знать бы ещё точно куда… Неужели вы действительно занимались философией строго по принуждению, без всякого личного интереса?

– Кто бы мне ответил, где кончается принуждение и начинается интерес? Одно могу сказать точно: сейчас я живу не по принуждению обречённости, а по принуждению неизбежности интереса – и такова моя свобода. Чтобы философствовать, не нужно быть врождённым мыслителем – здесь важнее сам повод для критического взгляда на себя и мир.

– Дурак тоже «о себе» думает: как поспать на трёх подушках, где найти ведро водки и выпить за то «чтобы у нас всё было и нам за это ничего не было». Куда девать подобную «натурофилософию»?

– Он нам не указ. А вообще, дурак – это склад крайностей, не имеющий мозговых центров ответственных за самокритику и самооценку, поэтому его «мысли» далеки от философии – вот и всё. Ум же старается жить вне крайностей, тем не менее, постоянно между ними мигрируя. Он, таким образом, ищет возможности себя видоизменить. Отсюда вывод: высокое сознание – это то, что в состоянии целенаправленно меняться, добиваясь определённого уровня комфорта – оно делает это свободно, но с оглядкой на существующий опыт. А дальше каждый решает сам «кто он и с кем»? Вот до сколь помпезных рассуждений вы меня довели. Ну что не сидеть спокойно, наслаждаясь рюмашкой и дорогой?!

– Да-а-а… – Н растянул в хитрой улыбке рот, – «просто сидеть!» Ведь вы только декларируете чувственность, вы ею маскируете ум, который вами управляет, и я здесь ни при чём! Но это всё ерунда! Нам, кажется, пора выпить за выбор себя среди прочих – согласитесь, можно и так понимать свободу?

– Почему нет? Вперёд!

Н плеснул в рюмки тягучего коньяка, азартно чокнулся и, закрыв глаза, как-то красиво выпил. П сделал три махоньких глотка, дразня обожжённый пищевод ещё и лимоном.

– Знаете что, художник?! А вот сейчас, именно сейчас мне почему-то кажется, что я, наконец, свободен…

– Аналогично, доктор, но как это сформулировать?

– Да никак! Зачем попусту напрягать извилины? Когда человеку хорошо – это и есть свобода. Опять же!

– Прямо хоть снова пей «на радостях»!

Попутчики, можно сказать, взаимопроникновенно рассмеялись.

– Уф-ф, жарко стало… – Доктор развалился, округляя животик. – Я устал от сытости… Вы на курорте в гостиницу собираетесь устроиться?

– Есть робкая мысль поселиться в старинном пансионате у моря, где в своё время прошелестели золотые деньки.

– Когда, в юности?

– Нет, чуть раньше. Мой отец – архитектор, попутно занимался реставрацией, так сказать «шабашил». И он в этом пансионате росписи восстанавливал, а взамен оплаты жил по месяцу – другому. Меня брал с собой, маму. Эх, место там чудное: море – руку протяни, толпы распаренных курортников, шашлыки, вино, веселье как из рога изобилия, а мне тринадцать лет… Девчонки, танцы, мелкие подвиги, купание в шторм, шумные ночи, дух авантюризма, неожиданные соперники, даже враги. Мелкое хулиганство, щёлка в женском душе… Никогда не забуду!

– Что, душ так запал?

– Конечно, нет. Всё в целом. Но я стороной слышал, что пансионат сгорел, или театр при нём, словом, какая-то беда… Сейчас ведь всюду хозяйничают вандалы: метут, походя, что надо и не надо, – ломают, восстанавливают, крушат, сооружают памятники своему ничтожеству. Идёт беспримерная война со временем, где победу неизменно и упрямо одерживает время. Или я не прав?

– Да бросьте вы ябедничать! Возможно, целёхонька ваша жемчужина – цветёт и пахнет, всему наперекор.

– Хорошо бы, «кабы так»…

– А если хотите, можем к моим родственникам махнуть. У них домина с мансардой, прудик, беседка, баня и прочее… – очень развитая инфраструктура. Оплата минимальная: к столу что-нибудь, прачка, и живите почти даром сколько угодно. Место тихое, заповедное: на юг от центра километров сорок, рядом курортный городок – можно вместе набеги на женский пол осуществлять… Ткачих и белых воротничков в дееспособном возрасте – хоть отбавляй!.. А вино там какое, а гостеприимство, а кухня! Нет, он ещё думает!

– На то есть свои резоны. Давайте-ка я лучше к вам в гости наведаюсь, а поселюсь всё-таки в центре. Дело в том, что у меня, как запасной вариант, есть мысль пожить в невероятных трущобах рядом с телебашней – мы там студенческой оравой как-то жили.

– Наверное, давно сбрили эти фетиши. Вы когда там «колбасились»? Лет десять – пятнадцать назад? Всё изменилось, думаю, до неузнаваемости, а вас вдруг на ностальгию потянуло, но найдёте ли вы там то, что ищете? Что вас так привлекает в дикарском быте?

– Вы знаете, всё. И в первую очередь свобода-о! от иллюзий. Потом, вид сверху на город отличный: ночью – россыпи мерцающих звёзд в небе и на земле… Правда днём есть чему колоть глаза, но мне это на сей раз весьма-а-а кстати.

– А, так вы ещё и мазохист – ищете действительности унижающей достоинство? Довольно странный подход.

– Бардак мне необходим как раздражитель – я по глупости этюдник прихватил: хочу пописать свой мир, свой город, чуть похожий на мир моего отца, который я когда-то видел у него на кульмане. Он лет двадцать назад участвовал в архитектурном конкурсе и создал что-то действительно необыкновенное: прекрасный курортный город, в котором уютно жить и отдыхать. Ну а выбрали в итоге, сами догадайтесь что… Отец, как раковина, тогда закрылся и так до сих пор живёт. Видимся редко. Хочу сделать ему маленький сюрприз – вот откуда трущобы.

– С вами всё ясно: вы хронический романтик.

– Как вы сказали по поводу коньяка в купе – стопудово! Не в деньгах дело и не в комфорте – куда они денутся, достанем! Я бы легко мог позволить себе приличный отель, но что там за публика, что за развлечения? Бассейн с приторной хлорированной водой, хамовитые барышни с пятисантиметровыми когтями и вечно что-то жующие узколобые бугаи, наслаждающиеся случайным до краткости успехом. Нет, это не по мне. Да и стоило ли за подобной экзотикой тащиться на юг, когда её и в столице – хоть отбавляй! Эх, вы знаете, какие запахи были в той слободке?! Керосин, сперма, розы, тлен… А какой южный колорит! А какие сочные люди со своеобразным юморком! А улочки, заплутавшие в себе… Кошки под окнами беспрестанно женятся, полифонический собачий брёх, обои в разводах мировых драм и страстей, косые туалеты почти без дверей, пожизненно чумазые чайники. И всюду фруктовые деревья, туи, кипарисы, олеандры, мушмула, цветы… А бурьян там какой! Навеки потеряться не мудрено. Хотя, и то верно, что всё в прошлом…

– Ну, смотрите, керосиновый стоик, если в программе сбой произойдёт или что-то непредвиденное вылезет – милости прошу к нам, а уж пописать там есть что, поверьте на слово. Да и ваш долг чести, что – за тридевять земель? Вы будете днём с кистями бороться, я – с собой, а вечером… интеллектуальное пьянство, чувственный промысел, мужской разбой – чем не отдых!

– Хорошо, хорошо. Запишем этот вариант под номером три.

– А я вам говорю, зря! Он должен быть первым. Я, с вашего разрешения, отлучусь на минуту… – П, улюлюкая, сбежал.

Н с расстановкой закурил. Сейчас сигарета показалась особенно вкусной и уместной: в синих облачках дыма ему стали мерещиться эпизоды возможного досуга… Мысль о журнале, впрочем, комаром пропищала возле уха и исчезла. Чудный вечер, чудные декорации, актёры, светлячки посёлков за плотной зеркальной марью мутного стекла, а взгляд ещё чист. Посетителей осталось – раз, два… семь и вон… но все держались стойкими оловянными солдатиками. Пейзаж «после битвы» несколько портил, однако, некий пустоголовый седой «партизан». Он, то принимался петь, то модулировал голосом отвагу, то опадал рукой в салат. Но соратники при нём были выдержанные, тёртые, уверенные во всём, включая себя. Наконец, они повязали бойца, и повели баиньки – тот у выхода бросил в зал несколько таинственных, похожих на междометия, фраз о силах з-з-зла, каком-то заговоре, сверкнул напоследок красными белками, запел и растворился, возвращая пьесе фон привычной, гудящей тишины.

– Скучаете? – Объявился доктор.

– Напротив, тихо блаженствую…

– Дайте и я посмолю эту гадость. – П театрально взял протянутую сигарету и, хлёстко заложив ногу за ногу, пустил красивое колечко. – Замечательно! Мы, пожалуй, ничего больше брать не будем… Остаточек под сочок добьём и отправимся спать – сил для подвигов набираться. – Он взял графин, всколыхнул жидкость, понюхал с поднятой бровью горловину, разлил. – Ну что, за подвиги?!

– За них… – Дзинь!

Н снова закурил: он выпускал дым изо рта и ловил его ноздрями.

– Я вижу, вас прорвало на курево! – Просиял П.

– Ничего, это напоследок – сигарета отлично коньяк оттеняет. Вы окрестили меня романтиком, а разве художник может быть иным? Мне всегда хотелось чего-то необычного в жизни – то в тюрьму помышлял сесть, то в психушку санитаром пойти поработать. Хотелось проверить себя рядом со сложным человеческим материалом.

– Чего так?

– Я одно время портретом серьёзно увлёкся – вот и жаждал освежения натуры, либо фактуры.

– Какое освежение в тюрьме?! Один туберкулёз, унижения и животная духота. А дурдом он и есть дурдом – хорошего мало. Хотя, конечно, типы будь здоров встречаются: от трагического до смешного – тот самый шаг.

– Вы что, там работали?

– Нет, институтская практика, плюс одно время подрабатывал от нищеты. Освежение! Увольте от такого освежения: моча, решётки, экзальтация, вечно голодные какие-то глаза, человеческие отходы, хужескотское существование. Человеку, без мозгов никак нельзя – слишком энерговооружён. А «душевнобольные» – термин обывательский, абсолютно неточный. Сами посудите, о какой душе в случае с дегенератом можно говорить?! Обыкновенная заглушенность определённых мозговых центров, превращающая «я» – в белковый субстрат. Жалко их…

– Когда вы говорили о первой работе, я почему-то подумал, что вы в психушке работали.

– Я похож на идиота?

– Что же там одни идиоты работают?

– Вылетело. Нет, конечно, скорее избранники, изгои нормы. Напомню: есть ещё патологоанатомы, судмедэксперты, гинекологи мужчины – о них разговор длинный и неуместный. Нет, я работал в смешном институте, кстати, не смейтесь «мозга», с серьёзной клинической базой – вот там я и наблюдал пограничные, заметьте, состояния. Но и они грузили так, что по ночам тошно, если своевременно не тяпнешь…

– О художниках вы несколько точных фраз отпустили, их вы тоже наблюдали профессионально?

– Да-а-а… Там разного добра хватало, в том числе и творческого – они вроде больны, но находят в неврозе источник вдохновения, их «как будто» лечить надо, а если вылечишь, то остаётся ремесленный обрубок без крыльев. В обострённом, нервном восприятии действительности и кроется пресловутая тайна творчества, а механическая одарённость воспроизведения – дело второе, третье. Сумасшедшинка нужна, болезненная изобретательность, импровизация, детскость, умение и непреодолимое желание поставить предмет с ног на голову.

– Такого, значит, вы мнения о природе творчества?

– Да, такого, но ведь без всякого осуждения и верхоглядства – есть даже момент зависти.

– Зависти сумасшедшинке?

– Конечно, я бы хотел посмотреть на мир вашими глазами или, к примеру, глазами поэта, непризнанного гения, бунтаря, героя внутренних терзаний – взять у него на ночь голову, страхи, гиперболы. Но мой взгляд чист и светел, даже после всего выпитого, и опытно циничен, увы…

– Хорошо, а в чём тайная суть работы психолога, психотерапевта?

– Если разобраться, – ни в чём. Или, вернее, в толерантности, терпимости, умении мгновенно стать личным грамотным другом минуту назад совершенно незнакомому человеку. Ты знаешь о нём всё, что он и сам о себе знает – разница только в том, что ты в нём внутренне не заинтересован, и поэтому, имеешь право корректировать его со стороны. Чаще всего дело сводится к банальной соматике, подавляющей психастению: то не ешь, то не пей, вот тебе «колёса», закаляйся, двигайся, избегай стрессов и так далее, до неинтересного. Хворому человеку это, как облупленное яйцо известно, но когда сии речи исходят от обладателя белого халата, то он, чаще, хватается за голову и начинает вести себя хорошо. Вот и вся суть: слушаешь с утра до вечера потеющих слюнтяев, зализанных мамкой, истории болезни, как романы, строчишь, статистику обрабатываешь, чтобы жирнее жить, – диссертацию из пальца высасываешь. Суть профессии? И скучно, и грустно, и некому руку подать… кроме врача. Мда… Что ж, вот и пришло время ожидаемой благодарности: давайте-ка по счёту вскладчину рассчитаемся и сверху процентов несколько за хорошее настроение присовокупим. Вы, не против?

– О чём речь! Порядки знаем-с…

Доктор кивнул в буфет, и вскоре прилетела чуть уставшая, но профессионально бодрая З:

– Что, мальчики, закончили прения? – На стол лёг счёт.

П повёл на него бровью:

– Да, наше вкусное сокровище, мы бы сидели здесь до утра, но те самые пресловутые «реальные возможности» диктуют нам моральную воздержанность… – Он взял у Н несколько купюр, пошелестел бумажками, положил их на стол и с наивной миной спросил, – хватит?..

З ответила незабудочным учтивым подхалимажем:

– Эх… всегда бы так, и где б мы были?!

– Именно там завтра, ближе к вечеру, мы будем пренепременно! Я гарантирую это, как бывший пророк.

Доктор вскочил, поцеловал даме ручку и, похлопывая по спине сонного художника, отпустил несколько витиеватых предложений о братстве человеков и их предназначенности гармонии. Попутчики, распрощавшись с З, побрели по слегка качающейся палубе к покойному пределу.

– Ну как вечерок? – спросил П на пороге «своего», седьмого вагона.

– Просто нет слов! – со слезливым сарказмом ответил Н, – я чуть задержусь здесь для неотложной спецоперации… – и нырнул в туалет.

Доктор заглянул к проводницам – те сидели в компании крупного усатого гражданина и резались в «подкидного».

– Не помешаю? – П вежливо подпёр косяк двери.

– Если хотите – присоединяйтесь, нам как раз одного не хватает, – добродушно отозвалась Э.

– Лучше быть «одним», чем «одиноким»… – Доктор обшарил взглядом молоденькие пухлые коленки в тёмных колготках и без затей подсел.

После короткого знакомства наладилась весёлая игра с чаями, анекдотами, гоготом, амурными намёками, возбуждающей необязательностью и… малой толикой винца. Н вышел из туалета заметно повеселевшим. Он заглянул к картёжникам, пожелал им спокойного, подкреплённого уверенностью в завтрашнем дне, сна, и, держась стен, побрёл в купе.

Дверь бесшумно подалась, но чуткое ухо О звук уловило…

– Кто там? – Она лежала внизу. – Аа, это вы… я уже тут.

– Спокойной ночи! Всё нормально. – Н, хотел, было приготовить постель, но увидел, что она аккуратно распята, а уголок одеяла заманчиво отогнут – женский сервис.

Он сел на место П, отодвинул занавеску – ночь показалась светлой, лунной, но самой луны видно не было. Снег в этих местах уже растаял, и даже лужи казались незамороженными – значит, температура выше нуля – весна всё-таки, пусть даже продрогшая. В небе дрожали перебинтованные влагой звёзды. Р обстоятельно похрапывал приятными короткими очередями, О чувственно посапывала, подавая кому-то далёкие гудки в тумане сна. Н представил себе сам поезд студнеобразным живым существом на подвижной стальной основе – он астматически вздыхал, грезил старческим покоем, протяжно и нудно подвывал, нагоняя приятную хандру однообразной монотонностью ритма…

Неожиданно горизонт раскрылся, побелел и тотчас исчез в ажурной ряби, перебегающего рядом с дорогой, леска. Через минуты деревья стали редеть, между ними замелькал золотоволосый призрак луны, вырвавшийся на свободу из небытия. Он на глазах рос, мужал, терял болезненную желтизну и, наконец, дерзко выкатился в провал полей, заливая белую ночь галогенным слепящим огнём… Вскоре призрака не стало, а по небу летела огромная полная луна, в окне качалась чарующая ночь. Душу Н спеленало беспечное чувство внутреннего покоя. Идти чистить зубы расхотелось, чтобы не перебивать блаженство растаявшего вечера. Состав начал притормаживать – в симфонию дорожных звуков вступили скрипки, показались реденькие огоньки спящего посёлка.

Странная остановка, вроде бы не по статусу… – поморщился Н – хотя и генерал в бане гол… Внешне местность казалась мёртвой, но вот выскочила корявая, взлохмаченная станция и в окне забурлила, обжигающая магмой, картина бытия! Вдоль по короткому перрону засквозили тачки, мешочники, взлетали голуби, парила разнообразная обёртка, семечковая лузга, раздавался раскатистый смех, стоны, возгласы. Мужики тискали ядрёных баб, кто-то прощал, кто-то прощался и бессовестно врал про письма, звонки… Вдруг то тут, то там засверкали звёзды военных, раздались пистолетные хлопки команд: есть! так точно! никак нет! отставить к херам! кругом марш, мудак! можно кобылу раком! разрешите обратиться? валяй!.. Вот и причина неожиданной остановки: отправка свежей партии человеческого материала на битву с очередной вселенской глупостью, террором против террористов и сломом поломанного. Что ж, можно и так со скукой бороться…

Неожиданно, среди этого ущербного жизнеутверждения, внимание Н привлекла кучка приговорённых на скорый распад, спрятавшаяся за углом станции. Не то бомжи, не то местные выпивохи – пытались схватить несколько пьяных зёрен со стола всех этих непонятных проблем. И тут проклёвывалась определённая логика: есть избыточность и есть её «как бы» совесть, то есть санитары пофигизма, а иначе – куда падать этим зёрнам и какие давать всходы?.. А над великолепным, необъяснимым безумием жизни, весёлой нежилой игрушкой светилась луна. Она качалась в лапе чёрной ели, призывая обратить внимание на себя, на возможность настоящего праздника среди непонятного ей бессвязного бреда. Поезд тронулся, волнение перрона осталось позади… Ещё десяток огоньков, склады, трубы и вновь! торжество могучей природы, уничтожающей человеческое одним поворотом выключателя времени…

Н разделся ко сну, выглянул в коридор, откуда едва слышно бузило «проводницкое» купе, плотно прикрыл дверь и осторожно влез наверх. Бельё приятно пахло лимоном, безмятежностью, покоем – от этого было не по-домашнему приятно, уютно, вкусно. Хотя спать в поезде человеку импульсивному можно только по крайней нужде. Мелкая дрожь вагона, словно вибратор, опускает тяжёлое вниз, и поэтому, на какой бок ни ложись – он тотчас принимает устойчивую, неприятную структуру бетона. Н взбил подушку, лег на неё повыше, но она бесшумно выдохнула воздух, и дальше ему никак не удавалось избавиться от чувства, что голова находится где-то внизу. Так он поворочался с полчаса и внезапно ушёл в сон, как в водоворот невесомости, оставляя на воронкообразной поверхности памяти разноцветную пену дневных впечатлений…

 

После потрескивания, сухих звонких щелчков в ушах, Н услышал далёкий монотонный гул, и его сознание стало проясняться. Он лежал на зелёном погожем лугу, прикованный за ногу цепью к корабельному кнехту в форме оплывшего золотого тельца. Рядом пасся табун юных, необъезженных лошадей, семь волов в компании вострозубых поросят водили хоровод. Низкое рассветное солнце было закрыто гигантским каменным пальцем размером с многоэтажку, торчащим из холма неподалёку. На его вершине стоял, воздев руки, не то ангел, не то мыслитель в белом хитоне, он кричал что-то вдаль, через века. Неподалёку Н увидел журнал – тот самый… Внезапно его обложка распахнулась и со страниц на траву брызнули двухмерные, бесполые твари. Они тоненькими, синтетическими голосами противно вопили: «дурдом! дурдом!», и испарялись в воздухе так же быстро, как и появлялись. Н показалось даже, что его лоб начал покрываться инеем, деревенеть от досады, он захотел крикнуть всей этой красоте вокруг что-то бунтарское, манифестное, но изо рта вылетела только вязкая кисельная масса. В голове вновь послышался гул, настал мрак, раздались картавые крики ворон, треск, следом воцарилась тишина – внутри её стук колёс, домовитый храп Р, световой ромб на потолке…

Но вскоре мрак просветлел, и вдруг сознание Н стало отчётливым. Вокруг теперь был тот же луг, но с выжженной, заутюженной травой – по нему змеилась длиннющая очередь мужиков в линялых казённых робах – её голова исчезала в основании каменного пальца. Разбитое на клеточки небо, казалось низким, доступным со стремянки. В разрывах туч, осыпаясь огненным дождём, сверкала электросварка. Н понуро брёл вместе со всеми, размышляя о резонах и вариантах побега. За порядком в очереди следило оцепление, состоящее из бугаёв в багряных шортах на одной помочи. Они матерились, успокаивая не в меру возбуждённых короткими световыми ударами специальных дубинок. Мужики глухо роптали: что за дела! куда нас отправляют? как вырваться, как закосить? документы с собой? может дать на лапу? и дальше в этом духе… Н чутко вслушивался в чужие голоса, пытаясь угадать свой – поймать на взлёте судьбу. Кто-то сзади тронул его за плечо, он обернувшись увидел С – давнего товарища по училищу, связь с которым потерял после того, как тот, женившись, исчез где-то на юге. – И ты тут… Привет старина! Они обнялись, сразу отстранились и теперь переступали рядом. – А ты – как? что? где? почему?.. Вопросом – ответом стало с пяток ничего сейчас не значащих фраз. – К чему готовиться, неужели война, неужели не всё перевоевали?! – Н попытался добыть крохи информации. – Нет, в очереди г-говорят, что предстоит табельная проверка на «вшивость». – На какую вшивость? – На такую! Кто на что дерзает, с-с обязательным доказательством правомерности – можно и в настоящую мясорубку угодить, при сильном желании. – Непонятно… – передёрнул Н плечами. Ведь хуже неизвестности только известность худшего. До входа в таинственное жерло оставалось несколько минут – там к очереди подскакивали высоколобые «бесы» в толстых дымящихся очках и тыкали флуоресцентной указкой в кого-нибудь из шевелящейся массы. Бедолагу тут же хватали обвязанные пулемётными лентами санитары с нарисованными на лбу крестами и волокли визжащий комок плоти к стоящим рядом «воронкам». Оттуда, из зарешёченных амбразур сыпались проклятия, крупные харчки и отчаянные тирады матерного несогласия. – Кто это? – спросил Н. – Отработка: пьяницы, бродяги, наркоманы, рецидивисты, безнадёжно больные, т-тряпки, патологические лентяи, бездари, короче, отстой, и… хронические неудачники, то есть «д-дети понедельника». – А куда их отправляют? – Да никуда… обратно в ад с-себя. – То есть! – Ну, в их собственную сегодняшнюю ж-жизнь… – Сурово! – Н незаметно для себя стал изображать паиньку, приторно моргать и вообще имитировать гражданственность. Вдруг С на некоторое время исчез и вскоре объявился одетым в белый халат. – Ты что! Зачем тебе это? – опешил Н. – П-пой-ми, старик, у меня сейчас запой на излёте – боюсь, что зачислят в отходы, а так хоть какая-то защита. – Дурак! Скорее саморазоблачение! – Нет, нет, старина, извини – с-ситуация… я ну… – С, состроив виноватую гримасу, стал проворно скользить вперёд, к невесть откуда там обозначившимся белым колпакам. Н с досады сплюнул: «Да ведь он и в училище был «старостой группы». И хотя человек, по сути, неплохой, нно…» Неожиданно у самых врат чистилища раздался вопль: вы что меня хватаете, с-суки!.. я больше не буду! я врач… я талантливый, я хороший, я-я-я!.. Н поймал взглядом огромные, бездонные горем глаза С – тот вертелся глистом между силой, поминая теперь и чью-то матушку… – Подождите, ё… мать! спросите вон у него – это мой лучший друг, мы с ним жили в одной комнате, он за м-меня… – и дальше невнятно, истерически, в себя. Н, тем не менее, трусливо спрятал голову вниз в лужу других голов и теперь следил за развитием ситуации на слух. Наконец от точного удара в пах С затих, и санитар, по-отечески гладя его вмиг поседевшее темечко, повёл ренегата в машину с необратимым хламом. Вот и вход – здесь предстояла окончательная зачистка: два интеллектуала с зеркальными лбами обшаривали входящих голубыми светящимися глазами, будто сканировали. Н перед ними сверхъестественно улыбался, бодро двигал плечами, решительно «кхекал», но… был, похоже, как отстой малоинтересен. Наконец-то! Дверь осталась позади, за ней широкая мраморная лестница вела вниз. Мужики, то есть соль земли, чинно топали по ступеням и, отходя постепенно от страха, давали волю остроумию вперемежку с неистощимой силой железного духа. Спустя несколько затуханий сознания, Н оказался в безразмерном жужжащем зале, где хаотично бродили стада прорвавшихся к желанию «лучшей, чем есть» жизни. – Что же теперь делать? – подумал вслух ошалевший Н, и тут же длинный, огненно – рыжий функционер с повязкой скользнул к нему на роликах, шлёпнув поперёк лба какую-то наклейку: определяйтесь! Вам на всё про всё десять минут. – А как, и с какой стати? И что если не определюсь!.. – Зря пытаетесь тратить драгоценное время на непроизводительную полемику. Если не выберете себя, то отправим наверх, ну а дальше… Функционер, сунув ему в руки часы, исчез, словно недавний позорный испуг. Н решительно попытался сорвать со лба наклейку, но не тут-то было: она, похоже, стала частью кожи. «Как всё-таки определяться и по какому принципу?» – занервничал он и только сейчас обратил внимание, что в зале было разбросано несколько десятков стоек, над которыми золотом горели таблички. Ага! Всё стало на места – так: «карьера», «богатство», «война», «созидание», «политика», «власть», «одиночество», «дружба», «слава», «творчество», «семья», «любовь», «аскетизм», «корысть», «верность», «действие», «охота», «мысль», «жертва», «ремесло», «вечность», «спорт», «подвиг», «праздность», «альтруизм», «достаток»… и так далее до головокружения. Ясно. Из предложенных понятий нужно было выбрать «своё» – ключевое, сейчас необходимое, а там разберёмся… Гуд-гуд-гуд-гуд! Н принялся слоняться среди чужих слов, снов, среди сотен небритых, звенящих яйцами, особей мужеского полу, пытаясь поймать за хвост подобие мысли, либо желания. Время на циферблате отсчитывала одна минутная стрелка, и она находилась уже в пяти шажках от запятой, обозначающей, как стало ясно, цейтнот. «Ерунда – подумал Н – на худой конец, сунусь куда попало: в любовь, в творчество, в аскетизм… есть ещё время, есть». Так мыкаясь, он оказался в углу зала у немноголюдной стойки, надписи над которой пока не видел из-за острого угла зрения. Он сделал шаг, ещё, ещё… – Который час? У каждого свой! «Так, холодно… шажок… теплее, даже горячо! Вот то что нужно: « с в о б о д а » – да, именно свобода!» От радости Н чуть было не пустил носом пузырь: «Какое ёмкое и какое неожиданно краткое, похожее на падающую звезду, слово…» И публика рядом со «свободой» оказалась своя – припухшая, дерзкая, одухотворённая: поэты, художники, мыслители – творцы, бишь. Многих он знал лично, сталкиваясь с ними у горизонта творческой обречённости, либо заочно – через книги, выставки, прожекты. Ба! Здесь были товарищи по учёбе, выкрутасам горячей юности, неумеренным, галдливым застольям – упадёшь, какая компания! – Эхе, ну что, свободы захотелось, голубчики! – воскликнул Н, поочерёдно пожимая всем руки, – и я с вами, но в чём суть проверки – что от нас требуется? Вперёд выступил его друг – один из «непримиримых», жутко презирающий с бодуна всё и вся банальное: где ты болтаешься! Тебя одного ждём. Быстрее регистрируйся! – Понял – Н подошёл к стойке – я хочу свободы, я определился! Из-за тонированного стекла высунулся седой, умудрённый опытом регистратор – его лицо показалось Н знакомым, даже зеркально родным. Он молча поднёс к его лбу шланг пылесоса и наклейка, свиснув, испарилась: сдайте, пожалуйста, часы… Н снял с руки нехитрый прибор, протянул старику – тот положил их на стеклянную наковаленку и разбил серебряным молоточком: всё, вы зарегистрированы. Марафон начинается через пять минут – готовьтесь! – Марафон?! Новое дело, хотя… К группе алчущих воли подъехал давешний рыжий и повлёк гомонящую эстетизмы публику через длинные, лаконичные коридоры в раздевалку. – Старт через три минуты, объявляю обратный отсчёт времени: две минуты пятьдесят девять… пятьдесят восемь… пятьдесят семь… Переодевайтесь шустрее! – рыжий жестом указал на разнообразное спортивное тряпьё, украшавшее крючки на стенах, ниже стояла старенькая, притёртая беговая обувь класса «профи». Все засуетились, лихорадочно подбирая форму. – Условия марафона таковы… – функционер с улыбкой оценивал «бегунов» – …вы преодолеваете неизвестную вам трассу, обозначенную метками. Ни на что, отвлекающее, манящее, перебивающее задачу, вы не обращаете внимания, если только это не препятствие, а у каждого они могут быть своими – личными. И ещё: всё, что с вами произойдёт, – только игра, но её результат – уже не игра… Первый на финише получает абсолютную свободу, а остальные – лишь, соответственно, степени по убывающей. Вопросы есть? – Бежать долго, кормить в пути будут? – спросил у рыжего похожий на П жизнемот. – Лимита времени и дистанции нет, бежать будете столько, сколько нужно для проверки, и помните: пища уменьшает степень свободы, как и любое животное желание, но в качестве препятствий она будет, несомненно. И вообще, еды, страхов, душевных коллизий, соблазнов, вы получите в полной мере, не беспокойтесь! – А винца? – не унимался жизнеглот. – Хоть залейся, но зачем тогда, вам амиго, свобода?! – Дык, я полемически, к свободе выбора… И чем винцо – не воля, а?.. Малоспортивный, квёлый, склонный к олимпийскому спокойствию люд, прикидывал на пальцах варианты. Н ещё раз критически осмотрел соперников: «Рыхлый материал с приматом духовного. У моей отличной кондиции неплохие шансы на первое место, хотя для этих творческих отморозков, зло пробивающихся сквозь зубной скрежет в вечность, разве сила тела что-то значит?» Вдруг рыжий поднял руку с воздушным шариком: внимание! Пять, четыре, три, два, один – старт! Шарик громко лопнул, одна стена раздевалки рухнула, и перед вольнолюбцами предстал южный тенистый парк с петляющей по покатым склонам пешеходной тропой. Публика нерешительно замялась, но голос функционера стеганул по щекам, словно пощёчина: вперёд, сучьи дети! По меткам бежите, а где – что неясно, судьи подскажут! На полусогнутых, дрожащих от отчаянной смелости ногах, орава зябко вывалила из помещения, мгновение помялась, но тут Н стремглав бросился вперёд, увлекая остальных за собой. Красные метки, обозначавшие маршрут, были расставлены довольно грамотно, и, добегая до одной, он уже видел следующую – действие как будто приобретало логику. Вскоре дорожка привела к помпезному, клинического вида, зданию. У входа в него стоял судья, он призывно махал рукой: сюда! сюда! Н на ходу оглянулся. Пелотон отставал метров на тридцать, но нёсся уверенно и непреодолимо, и каждый в нём считал именно себя будущим победителем. Распахнув дверь, Н ринулся в тёмный высокий коридор – метки привели его к неприметной двери в конце, он распахнул её и оказался… в реанимационной палате. Посредине на кровати лежал, окружённый капельницами, увечный бедолага, с ног до головы перевитый бинтами, шлангами, проводами. Увидев Н, он начал жутко хрипеть, стонать, рычать, взывать истерзанными губами подмоги или, едрёна, сострадания. Метки лежали поперёк постели в окно, и Н, различив топот в коридоре, с разбега перепрыгнул через больного, задевая, ясно, ногой какие-то шланги… Хрип за спиной превратился в вой, Н без сантиментов вскочил на подоконник, оглянулся, увидел корчи обречённого, прыгнул вниз и, пролетев метров семь, очутился в затхлом, чавкающем болоте. Далее пришлось брести в зловонной жиже до конца корпуса, лезть по архитектурным излишествам вверх на торчащий языком балкон, проелозить по занозистой сосновой доске – на соседний, откуда ему семафорил судья. – Что дальше?! – с ненавистью крикнул ему Н и неожиданно для себя увидел скользящие по водосточной трубе откуда-то сверху – с чего бы! – мозолистые задницы преследователей. – Туда! – махнул флажком судья. Грязно матерясь, Н заскочил опять же в палату, где его ждал очередной сюрприз: распятая на «вертолёте» роженица. Окровавленная головка младенца дерзко пялилась на него свежим, удивлённым взглядом из развороченного чрева, мать, поминая угодников, рвала подушку в клочья. Воздух, прошитый сероводородом, на секунду парализовал Н, но тут новорожденный, сплюнув юшку, гаркнул баском: помоги, паразит, вылезти! Что стоишь истуканом! В голову, будто молотком, ударило: «это только игра», а из окна уже слышалась «похеристая» перебранка друзей – соперников. Н схватил будущего карбонария за костистую влажную шею и выдернул его, словно пробку, из отвратительной гематозной раны. – Живи, гад! Смотри только, стань человеком – не скотом, а иначе поймаю и затолкаю обратно! – крикнул Н, всучил осклизлого ребёнка ворвавшимся в палату преследователям, ошеломив их тем самым на длинные мгновения, и – резко бросился вперёд, вытирая о себя окровавленные руки. Теперь по винтовой лестнице он спустился в подвал, прошёл слепой, мерцающий метками коридор и обнаружил за скрипучей, железной дверью морг… Тела отживших были аккуратно покрыты простынями и только одно – искромсанное, голое ещё казалось тёплым, светящимся остывающей жизнью. Н, стараясь не смотреть на мертвеца, уже как будто миновал его, но тот внезапно выбросил вбок длинную клешню, перекрывая ею узкий проход. Это был тот самый бедняга из реанимации, оказавшийся неожиданно… потерянным С. Он вновь начал хрипеть, булькать, словоточить, но звуки теперь не исходили из него, а влетали в рот, проваливались, вонзаясь в бездну. Н, отбросив прочь холодеющую руку, про себя заорал на совесть: «Пошла вон, зараза! Ну, чем я мог ему помочь?! И да! да! да! я готов ответить на предательство предательством, но это и раньше не противоречило моим установкам! И на удар – я бью, если результат – не игра!» Он сделал шаг вперёд, ещё, ещё… оказавшись в хитросплетении навязчивых лабиринтов. Темп был потерян, но это не тревожило, потому что погоня, казалось, отстала… «Хорош забег имени Свободы… – думал на ходу Н – интересно, эти испытания предназначены только мне, или бремя принятия решений распределяется поровну? Не лучше ли уступить пресловутую «жёлтую майку лидера» кому-нибудь, а потом, окрепнув за спинами, взять да и выстрелить собой на финише… Нет, я так не могу, ведь внутри себя, я должен быть единственно первым! Догонять – значит сдаться, догнать – значит победить. Себя победить». Неожиданно в лицо дохнуло могильной сыростью: прямой коридор заканчивался разъятым проёмом – в нём сияла равнодушием луна, золотились одиночеством звёзды. Возник вопрос: почему ночь?.. Но его перебило досадное недоумение, потому что пол перед выходом из ада устилали кости и черепа – увы! человеческие… «Что же делать! идти?! Да, но не слишком ли много для одной совести, хотя, что тут нового? Не так ли и каждый из нас, постигая личное ничтожество, добивается своего преимущественно, ломая других… Вперёд, засранец!» Н услышал гулкий топот сзади и, ловя губами крупные мутные слёзы, осторожно пошёл по меткам. Только кто ответит, что такое «осторожно» в этой ситуации, как не случайный набор девяти букв… Уже выйдя в ночь, он оглянулся: во мраке коридора переливались ужасом отпечатки лиц догоняющих – значит, испытания предназначены всем одинаково, и нет смысла юлить – уже легче! Быть плохим сообща – логично, ведь грех в этом случае, как на войне, делится на всех, и чем больше в ней участвует безумцев, тем все остаются метафизически чище. Н собрался сделать шаг, выбросить вперёд правую ногу, но вместо неё оказался куцый поколенный обрубок, и он с размаху шлёпнулся лицом в перину рыхлого чернозёма. – Где нога?! – взревел Н, осмотрелся, но её рядом не было, как не было ничего, похожего на протез, или на подобие подсказки… – Почему валяетесь? – раздался сзади противный электрический голос – дистанция ещё не пройдена. Впереди куча дел, быстрее вставайте! Н обернулся и увидел обезьяний скелет в судейской форме. – Вы что, издеваетесь?! – гаркнул он на это чудо – как бежать, как двигаться без ноги! И какая сволочь придумала подобные муки?! – Господин художник, уж чья бы корова… Впрочем, теряете время – судья сделал приглашающий жест – думайте, раз вы охотник за свободой. Цель должна быть больше человека, поэтому путь к ней может быть больше видимого предела, он может нести в себе нечеловеческие муки… – усмехнулся недочеловек. Рядом синело кладбище, скорбные холмы, заросшие травой, напоминали горы, увенчанные простыми деревянными крестами. Их можно было принять за костыли веры… веры в себя, да! – Вот как! – пронзило Н – будьте вы прокляты со своей, смердящей провокацией, игрой! Но судья уже исчез и только эхо повторяло: грой!.. рой!.. ой!.. й… Он с удовольствием поперчил окрестности жгучим матом и пополз, сплёвывая землю, к ближайшей могиле. Крест подался легко, Н вскочил, опёрся о него и поскакал по зеркальным меткам вперёд. Вскоре он оказался перед небольшой православной часовней, вход в неё окружали лепные барельефы уродливых баб из журнала… «Опять искушают, скоты!» – скрипнул зубами Н, но успел оценить сдержанный пафос эклектичной архитектуры. Идти надлежало внутрь – там, в переливе свечей, угадывалось убранство мечети: затейливая восточная вязь, колонны, геометрические орнаменты, ковры – словом, как бы ориентализм. Посредине часовни на драпированном подиуме стоял белый гроб – вокруг него сгрудились люди в чёрных смоляных бородищах, лапсердаках, шляпах, увешанные длинными, до земли пейсами. Они истово крестились на каменного, многорукого божка с тремя глазами на лбу в изголовье ковчега. Н интуитивно крутанул несколько оранжевых барабанов у входа и проковылял мимо этого шабаша-о!.. стараясь не задеть одержимых. В гробу, как оказалось, лежал он сам – полупрозрачный, с лицом в трёх измерениях: грудной ребёнок, мужчина, старик. Тотчас вспомнился басистый хулиган, которому он только что дал жизнь, опухшая рожа в зеркале два года назад – ну, после… и старик за стойкой регистрации. Да, это было одно и тоже лицо, но через десятилетия стези что ли. Вдруг изо рта мертвеца вырвался сноп огня, оплавивший стеклянный изолятор на потолке… потом дикий лай законопатил тесное пространство часовни. Н отпрянул в непроглядный угол и… провалился в бесконечную, гулкую трубу, круто уходящую вниз. «Хороша метафора, но почему свобода – падение? Быть может она под спудом, или чтобы подняться к ней, нужно очень сильно, то есть окончательно, упасть?» Пах от стремительного движения стал невесом, «хозяйство» вроде совсем исчезло, через мгновение он, было, уже собрался окончательно умереть во сне – то есть, проснуться… Ужас нескончаемого, непреодолимого времени сдавил тисками голову – она начала раскалываться, трещать, стонать, терять влажность, рассудок, волю… Он закрыл за ненадобностью глаза, почувствовал в них режущую боль, а когда открыл, то его нежданно вынесло из бутафорской пасти дракона на визжащий радостью, многолюдный, тропический карнавал. Оба-на! Вернулась жизнь, твёрдость, стремление, вернулось фарфоровое синее небо, окроплённое горошком маленьких солнц… Грудастые, жопастые, аппетитнейшие мулатки в микроскопических купальниках и перьях помогли Н подняться – инвалид всё-таки… Они трясли перед его голодным взором арбузными грудями, заманчиво жмурились, кокетничали, подмигивали, душили сексапильностью. Похоть чуть было не вскружила ему голову, но он, разорвав эти цепи, упрямо двинулся вперёд, вперёд! с трудом, однако, находя в толпе метки. Столы у него на пути буквально ломились от диких яств, рядом сверкали витрины деликатесов, пылали хрустальные горки фруктов. Желудок себя выдал – провокационно заурчал. И тут Н услышал за спиной отчаянный вопль: я ваш! а-а-а… чихать на свободу! а-а-а!.. чихать на всё!.. Это жизнемёт, похожий на П, жадно хватал мулаток за все части тел и, размахивая брызжущей соком индюшачьей ножищей, уже снимал штаны для праздника… Н, продолжая на ходу оглядываться, видел, как преследователи по одному выскакивали из пасти дракона и попадали в лапы нимфоманок. Не все вели себя одинаково: кто-то сразу предавался радостям жизни, или метался в выборе себя, кто-то остервенело бился с превосходящими терпение силами. У ренегатов мгновенно отрастали ноги – что ж им больше не бегать… но остальные продолжали дёргаться на крестах. Внезапно, словив раззяву, Н врезался в спину хлипенького, остроухого мужичонки в контрастном веселью, строгом мышастом костюме. Тот обернулся, схватил его за грудки и механически, обдавая запахом вонючего нутра, завопил: ты куда, тварь, прёшь! Не видишь, что перед тобой президент этого «госвударства», скотина?! Н тотчас узнал прохиндея из выпусков новостей… Хозяйство вновь стало невесомым, словно тополиный пух, и он униженно замямлил: увечные мы, хромые, инвалиды с детства… премного благодарны за политику, следы ног ваших недостойны лобзать-с! Но в ту же секунду был отправлен в лёгкий нокдаун точным, коротким хуком слева. Н встряхнул от неожиданности головой и увидел дебильные, волглые глазёнки воронов президентской охраны… Их садистский блеск предвещал бурю – тем, бляха, лучше – чем хуже! Посмотрим, халдеи, кто президент в республике моего сна?! Он резко переменился, бросил горсть адреналина в надпочечники – обагрился, улыбнулся… и с крутого замаха поперёк хрястнул «костылём» ближайшего битюга, сильного только среди слабых. Тут же это ничтожество превратилось в уродливого карлика, который стал, размазывая по щекам сопли зелёной крови, вопить сквозь гнилые, выпадающие зубы визгливым фальцетом: ма-ма! ма-ма! ма-ма!.. Н по ходу успел подумать: «А была ли она у тебя, или ты вылез из задницы папаши?!» И… его нога тотчас удлинилась почти до лодыжки – теперь на неё сквозь боль можно и опереться. Уже – дело! Он автоматически увернулся от нескольких бздливых наскоков охранной шелупони, как-то изловчился и вклеил крестом этому фанерному мухоморскому президентику прямо в его елейную испуганную харьку – на! Нога на глазах обрела изначальную целостность – теперь следовало подразойтись – иди сюда, животное! И Н, действуя крестом, как бейсбольной битой, расквасил ещё несколько морд, но вдруг заметил, что опешившие поначалу сатрапы, схватились за кобуры… Выход один: драпать! Он пригнулся, юркнул между ног продолжающих веселиться, вновь обнаружил метки и погрёб по ним, будто на каноэ. Через несколько мгновений, тех самых, что кажутся вечностью, Н оказался у ажурной ограды, за которой находилась бездонная пропасть. Его будто ошпарили: отвесный, километровый обрыв с редкими прыщиками кустарника на бледном меловом лице – что делать! Внизу, у основания пропасти дымилась спокойным величием нежно – розовая долина «завтра»… «Сейчас бы парашют, параплан, парабеллум, или хоть чего-то пара…» – мелькнуло в голове, но тут он увидел метрах в семи от себя за оградой вертикальную штангу, похожую на пожарную, которая спускалась туда вниз – туда, где позор может обернуться свободой. Н, не мешкая, бросился к ней и через секунду, ускоряясь, заскользил к заветной цели на «муфте» из спортивной куртки. Падение пьянило… впрочем, не до такой степени, чтобы забыться: он задрал голову – там, с обреза пропасти несколько крохотных мурашей обстреливали из табельного оружия равнодушное «молоко». Ниже, на треть поредев, но так же настырно маячили зады его свободолюбивых конкурентов. Верно, этих людей нельзя измерять единицами физических кондиций, ибо, когда человек силён духом – своим и всех предшествующих поколений творцов, когда он за дело готов перессориться со всем миром, разрушить его и создать свой – совершенный, потому что только он знает каким ему дóлжно быть, то остановить его может исключительно потеря интереса к себе, что фактически невозможно. Спуск кончался, дыхание пришло в норму, Н осмотрел плацдарм приземления: жиденький лесок, лужайки, горбатый рельеф, зеленоватая речушка, ржавый полуразвалившийся мост через неё – туда же направлялись и метки. Наконец-то ноги ощутили долгожданную твердь. Но радость Н оказалась преждевременной: несколько жирнючих, невесть откуда взявшихся, саблезубых тиров агрессивно – чутко валялись на пути, один из них игрался флажком с меткой. Н стал искать глазами арбитра, который немедленно материализовался из-за холма, буксируя за собой на тележке длинную иерихонскую трубу с десятком или более, сходящихся в одной точке мундштуков. Судья учтиво махнул рукой: прошу!.. Н подлетел к трубе, сообразив на ходу, что гудок должен испугать хищников, приложился, и со всей силы дунул… Результат вышел вялым, недееспособным, отдалённо напоминающим утренние ветра на унитазе… Тем временем, приземлившиеся марафонцы собрались скопом и осторожно приблизились к Н. Он, косясь на зверей, почти прошептал: звук трубы отгонит их, но я сам ничего не могу сделать – лажа получается, надо вместе. Духоборы с пониманием, безмолвно обменялись взглядами, и каждый стал к мундштуку. Н скомандовал: раз! два! три! – сам прильнул к соску, и… сочный, оглушающий, продирающий до костей, вой разнёс вдребезги тишину. Тигры, вскочив, лениво – трусливыми прыжками убрались в лес. Друг – похмельщик, понимая законность форы, обратился к Н: ты нас ждал, поэтому мы даём тебе возможность уйти – считаю до двадцати… Н, бросив через плечо: «спасибо!», азартно рванул вперёд. Через минуту, когда он по меткам прибежал к мосту, то вновь застал там удручающую картину: пройти можно было только по одной едва живой балке, но её плотно перекрыл пьяный бомжара, воющий какие-то хамские куплеты. Путь вброд – вплавь перекрывал дуэт, казалось улыбающихся, пятиметровых аллигаторов, дремлющих в ожидании закуски… Н решился подойти к смердящему испражнениями кокону: эй, земляк, что ты здесь расселся! Мне срочно нужно на тот берег. Давай-ка, вставай – освободи дорогу! Бродяга сильно удивился: тебе, дядя, на той берег?! Я чичас… Что мы без понимания или в школах не учились! Он попытался вскочить, но, потеряв равновесие, хлёстко шлёпнулся в тинистую, ленивую воду. Аллигаторы без энтузиазма двинулись к нему, но хорошо было видно, что глотать дерьмо им – в «ломку». А вот «дерьму», в свою очередь, как раз наоборот «очен-но» хотелось продолжить своё скотское существование, и оно завопило: спаситя-я, люли-и добрыя-я, кар-раул-л-л!.. Ситуация отдавала несвободой выбора – надо было спасать человеческие останки. Н в семь прыжков преодолел балку, спустился к обрезу воды и заорал: давай руку, вонючка! Бомж, сверкая некой хитрой благодарностью, протянул ему изъеденную струпьями, почти червивую десницу: ой, премного благодарнн, господин хорошш, век вас не забудемм!.. Н с отвращением схватил отбросы за «руку» и молниеносно выбросил их на берег. Ироничные крокодилы были вполне довольны развязкой: игра – игрой, но к чему глотать такую антисанитарию, то есть давно немытое?! Н ополоснул ладонь – понял, что всё одно, – вонять ей ещё неделю, и припустил, оглядываясь, дальше. Бомж снова сидел на балке, вопил своё, а шайка преследователей выстроилась в очередь, чтобы хором проклинать преграду… Улыбку сдержать не удалось, хотя у них обозначилось и преимущество: кто-то спасает бродягу, а остальные переправляются. Некоторое время Н бежал вдоль реки, потом метки свернули по крутому откосу в канализационный коллектор – через… но ожидание мук не оправдалось, и он снова попал в знакомый курортный парк. Здесь тропа некоторое время петляла среди дурманящих запахов и вдруг упёрлась в запертый развалинами каньон. Руины смутно напоминали остатки триумфальной арки – мелькнула было мысль преодолеть их сверху, но метки упрямо вели под завал. Подошёл скучный, желтушный судья и, высморкавшись в бумажную салфетку, сунул Н дирижёрскую палочку. – Что нужно делать, руководить оркестром?! – скривился он. – Глупости-ик! – поперхнулся судья – руководить фигур хватает!.. А работать-ик, кто будет?! Изобразите арку такой, какой она задумана творцом-ик – действуйте! В голове Н прострелило с десяток мыслей по теме: чертежи, проекты, архитектурные фантазии, и он, несколькими точными движениями руки, набросал прозрачный волосяной каркас тяжелораненой арки. Рисунок на глазах обрёл каменную плоть, Н сунул палочку обратно судье, устремился в проём и, оглянувшись, увидел, как арка рухнула, распуская облако пыли. Он побежал по ступенькам вверх к выходу из каньона, заметив, однако, что далеко позади арка восстановилась вновь, пропуская пелотон. «Верно, там есть кому рисовать – их там даже в избытке, и они опять же вместе, сообща решают одну проблему, а ты один. Прозреть так поздно обидно, но с какого-то возраста, то есть уровня, творческий ум тотально обречён на одиночество, впрочем… Интересно, есть ли безнадёжно отставшие – не сошедшие с дистанции – это совсем иное… а именно отставшие? Кого-то сердце укололо или дыхалка подвела, печень ёкнула… Да-а, печени-то у нас, как говорится, ого-го!.. Ладно, потом считать мы будем раны – товарищей считать. Потом. А сейчас это только игра, но её результат уже не игра». Тропа, виляя шеей между сказочных сосен, выкатила язык на старую асфальтовую дорожку, стали попадаться люди, или вернее – зрители. Они подбадривали Н спортивным: гоп! гоп! гоп! Вскоре дорожка привела его на развилку широкой дороги, то есть на перекрёсток: дуй хоть вверх, хоть вниз, но к досаде «на то» не было никаких указаний. Он стал искать глазами судью – ноль! – есть от чего растеряться… А зрители, между тем, хлестали пиво, приветствовали лидера, засосисто целовались и вообще осуществлялись, и то сказать: не им же пыхтеть! Н истошно завопил: куда бежать, едрёна!.. Где судья?! Что вы ржёте, мать вашу?! Вот всегда у нас так – только кто-то решится на поступок, и ему сразу палки в колёса!.. И ещё в том же духе – во вселенную, в зевак, в их матушек! Но болельщики, понимая это как часть шоу, только ещё пуще рыготали, чуть не плакали от радости, а их возбуждённая чувственность, казалось, достигла оргазма. Тут Н услышал лошадиный сап преследователей, обернулся и увидел метрах в тридцати только насмешливые, опрокинутые что ли, глаза друга. И его тотчас пробила мысль: «Вниз, да! Почти всегда вниз – такова логика трассы, потому что путь к свободе – внутренний, он ведёт в себя, пока ущербного, и значит – вниз!» От озарения Н даже подпрыгнул и, неистово вспарывая локтями воздух, понёсся под уклон… Правильно: за округлением дороги вновь появились метки! Среди болельщиков он увидел и замаскировавшегося под зрителя судью – тот от души хлопал отваге и находчивости лидера. На ходу Н схватил с обочины увесистый булыган и швырнул его в изувера, но судья и не думал уворачиваться – напротив, он отбил его лбом, словно резиновый мячик, и жутко просветлённо заржал… «Скоты! У них тут всё подстроено…» – подумал Н и увидел, что дорога постепенно выруливает к морю. Болельщиков на обочине прибавилось – значит, финиш близок. В воздухе прожужжал вертолёт, повалили снегом какие-то листовки. «Меня прославляют!» – шмыгнул от удовольствия носом Н, но заметил на уже упавших «дацзыбао» только козлиные рожи неведомых кандидатов на выборные должности… «Вот дрянь! Они даже праздник свободы используют в своих узеньких, шириночных целях! Ладно…» – проскрежетал он и пуще прежнего добавил копоти. Через мгновения метки привели его на бурлящую человеческим прибоем набережную – что там творилось! Шум, крики, духовой оркестр, женщины с цветами, взвывают пробки от шампанского!.. В небе порхают то ли херувимы, то ли эльфики в приятных розовых камзольчиках – словом царит «атмосфэра» всеобщего, беззаветного ликования. Толпа послушно расступалась перед бегущим, и, наконец, он увидел долгожданное слово «финиш», колышущееся на ветру, словно двуручная пила. Вот она глория! Н последний раз обернулся, и увидел уже далеко позади, выбившихся из сил, замерших друзей. Они махали ему и вопили: стоп! стоп!.. Но он только отмахнулся: да ладно вы, дёшево берёте! Что, очередная проверка «на вшивость»? Дудки, не поддамся. Вперёд!» До заветной ленточки оставалось… семь… пять… три… два метра… и вдруг, выбежавшая из толпы босоногая женщина, одетая музой – слава, я победил! – набросила на шею Н лавровый венок и резко, чуть не удушив, остановила его буквально в миллиметрах от красной черты… – Что это! – гневно захрипел Н, но увидел в полынных глазах музы не глорию, не почести, а только морозный похоронный страх… Он ещё раз отчаянно дёрнулся вперёд – к победе! и вдруг, вспомнив слова П, что абсолютная свобода – это смерть, проснулся в холодном поту…

Купе дышало умиротворённостью, ночная серенада открытых ртов находилась в кульминационной части коды. За тихой строгостью мутного окна брезжил пасмурный рассвет.

 


Оглавление

9. Часть 9
10. Часть 10

507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Ремонт инверторных генераторов в москве цены sgcenter.ru/remont-generatorov/.
Поддержите «Новую Литературу»!