Сказки о Бессмертном

…Однажды Гильгамеш сидел ночью в степи у костра, любуясь звездами и ночным небом, и увидел удивительное, можно сказать почти что чудесное, – он увидел, как вспыхнула в созвездии Сайги, или, как его еще называли, Козерога, маленькая серебристая звездочка, – это была его звезда, некогда погасшая, но теперь засиявшая вновь. Это была его звезда, Гильгамеш, несмотря на волнение, охватившее его, был уверен в этом, ведь он хорошо помнил ее расположение среди звезд, помнил ее цвет, яркость и мерцающий блеск, ошибки быть не могло, и могло это означать лишь одно: он вновь родился – где-то. Безумие? Но Гильгамеш всегда верил, что рано или поздно это когда-нибудь произойдет, – ведь в бесконечности времен, непредставимой и неохватываемой сознанием, в бесконечном круговращении вещей и судеб, где возможно любое сочетание, всё когда-либо рождавшееся и затем исчезнувшее имело шанс появиться вновь, хотя бы в силу случая, игры природы, шанс почти ничтожный при ограниченности сроков, но реальный в масштабах вечности, хотя и ждать его можно было тоже целую вечность, а могло оказаться, что недостаточно и ее, – случай он ведь и есть случай, но Гильгамеш верил, и это случилось: звезда его вновь горела на небосводе, означая, что где-то вновь родился он, – он, Бессмертный. Его не смущало, как так могло, что он где-то еще, – мало ли что может произойти в этом удивительнейшем из миров? – за века и тысячелетия своей жизни ему встречалось и не такое, да и помнил он к тому же поучения несравненного Фао-Шиня, великого мудреца Восточной Окраины, с которым имел он в свое время долгие беседы, когда случай приводил его в Лиань, где держал Фао-Шинь свою школу. «Посмотри, Гильгамеш, на этот камень и эту смоковницу. Что делает камень – камнем, а смоковницу – смоковницей? Свойства ли их или формы? – и Фао-Шинь вопросительно поворачивал к нему голову, но сам же и отвечал: – Нет, свойства и формы текучи, изменчивы, и каждому они зрятся разными, ибо зависят от наших чувств, а не от их сути. Делает же их тем, что они есть, – мысль: мысль камня, что он – камень, застывшая и не позволяющая ему потечь водой или стать ветром, и мысль смоковницы, что она – смоковница, а не птица, сидящая в ее ветвях. Посмотри на меня и себя, Гильгамеш. Что делает тебя – Гильгамешем, а меня – Фао-Шинем? Только мысль, что ты – Гильгамеш, а я – Фао-Шинь. Только мысль, вне которой все едино и все есть все. Убери эту мысль, и ты сможешь стать всем, хоть камнем, лежащим у дороги, хоть птицей, летящей в небесах». И Гильгамеш знал, что родившийся в эту ночь, под этой звездой, есть он же сам, еще одно его воплощение, а мысль, нашептывавшая, что это безумие, что не может одно быть вместе с тем и другим, – всего лишь мысль, которую можно убрать, и все станет возможным, даже самое невозможное. Разве возможно бессмертие для рожденного смертной, для имевшего начало? Вся мудрость веков, вся новая наука в один голос твердили, что нет. Однако он жил и знал, что будет жить и никогда не умрет. Да, его судьба была лишь случайностью и игрой природы в этом мире закона и необходимости, лишь случайным всплеском, прорывом какого-то иного мира, где возможно и иное, лишь невероятным поворотом колеса сансары, шанс которого – один на бесконечность, но если есть она, эта бесконечность, должен ведь быть тогда и один, и он был, он – Бессмертный, и он мог быть только один, и быть рожденным в эту ночь мог тоже только он один, ведь это была его звезда, Гильгамеш не мог ошибиться.

И запала ему с той ночи мысль – найти того, другого себя, где-то родившегося на этом белом свете, увидеть мать свою и отца, ибо родиться он мог только от них, иначе это был бы не он, но где искать себя, в каком таком краю, в какой земле, он не знал – земля была большая. Но помог ему случай: повстречал он как-то в Великой Желтой Степи большой караван, шедший откуда-то с востока к Срединному Морю, в богатые приморские города, и шли с ним три волхва старых, рассказавших, что идут поклониться Царю-Младенцу, Сыну Девы, родившемуся под новой звездой, и указали на ту самую звездочку в созвездии Сайги. И понял Гильгамеш, что говорят они о том, кого хотел бы увидеть и он, и немедля отправился с ними.

Путь их был неблизким, пересекли они Великую Степь и Центральное Нагорье, Край Четырех Рек и Мертвые Равнины, и каждую ночь волхвы сверяли по звезде Гильгамеша свой путь, ибо только по ней могли вычислить то место, где родился Младенец-Царь, но по мере приближения их к цели, уже отделившись от каравана, помощь им в этом стал оказывать и сам Гильгамеш, – к своему удивлению, стал он узнавать родные места, степь своего детства, казалось бы давно исчезнувшую, растворившуюся в пространствах времен, которую искал он не раз, поддаваясь внезапно случавшимся с ним порой приступам странной, непонятной тоски, но не находил, приходя к горькой мысли, что земля детства его, земля обетованная, сокрыта от него навсегда, но теперь, озираясь по сторонам и окрестностям дороги, которой они шли, все более уверялся он, что не ошибся, что, действительно, он сам родился вновь, а не кто-то другой. И уже не удивился ничуть, только сильней забилось сердце и хотелось бежать туда, вниз, когда увидел он со знакомого холма, на склоне которого любил играть в детстве, родное стойбище и дымок от готовящегося ужина, когда услышал лай собак, Джульбарса, Бека, Актая, и блеянье овец в загоне, и волхвы, понявшие, что пришли к цели, в благоговении опустились на землю и вознесли хвалу небесам. А потом они шли к его дому, торжественно и величаво, неся дары свои – золото, ладан и смирну, и Гильгамеш шел с ними, с бьющимся сердцем, боясь поднять глаза, потому что кто-то в светлом стоял уже на крыльце, а когда поднял, увидел, как идет гостям навстречу молодая темноволосая женщина с тихим и приветливым взглядом, – то была его мать, он не помнил ее лица, но знал, что это могла быть только она, он всегда представлял ее именно такой, и он пожирал ее взглядом, пытаясь запомнить на всю оставшуюся вечность эти родные до боли черты лица, зная, что такое может быть только раз, чтобы что-то возвращалось оттуда, откуда нет возврата, и уже никогда не повторится, и хотелось коснуться ее рук, рук матери его, пахнущих дымом и свежим хлебом, прикоснуться, припасть, прижаться губами и смотреть в эти глаза, тихие и ласковые, но он только стискивал пальцы и шел за волхвами в дом.

Отца дома не было – повез он показать деду Мергену занемогшую кобылицу и вернуться должен был только на следующий день, – и объяснять им причину их прихода пришлось матери, ничуть, впрочем, не удивившейся словам волхвов о предназначенности ее первенца к Великому Царствованию, словно знала она уже об этом, и когда вынесла она им младенца своего, Гильгамеш вздрогнул, – это был он! Да, это было он, Гильгамеш узнавал себя в нем, словно смотрясь в зеркало времени, и пока преподносили волхвы дары свои, и звучали торжественные пророчества их о великой судьбе младенца, началось двоиться все в голове у Гильгамеша – то чувствовал он себя младенцем этим и руки матери, державшие его, то вновь стоял за спинами волхвов, простой степной странник, и так его это стало разрывать, что не знал уж он, где он и кто он, что испугался он даже за рассудок свой и понял, что нельзя ему более оставаться здесь, но и уйти просто так, без подарка, не мог он, не хотел он обижать мать свою, и поэтому, достав из котомки чашу для вина, хоть и не новую, и смущаясь этим, преподнес ее младенцу и сказал: «Прими в дар от странника, ведь и тебя ждет путь – и путь, и жизнь, и истина. Не проноси ее мимо, и смерть не коснется тебя». Гильгамеш знал, что он никогда не умрет, хоть и судьба его сложиться иначе – ничто ведь не повторяется дважды, даже если что-то возвращается. В тот же вечер он ушел с родного стойбища, – отца он так и не увидел.

Проходили годы, и, окидывая взглядом ночное небо и по-прежнему находя там свою маленькую серебристую звездочку, Гильгамеш успокоенно вздыхал и улыбался, вновь убеждаясь, что все случившееся тогда не сон, что есть он где-то еще, но однажды, когда с той ночи, ночи его второго рождения, минуло более трех десятков лет, увидел он, как затуманилась и замерцала кровавым отблеском его звезда, его звездочка, и Гильгамеш понял – беда, стряслось что-то, что-то грозит ему, другому. И, оседлав лучшего скакуна из табуна, что пас он той весной на Хиорданских Равнинах, нанявшись к одному богатому шейху, и не жалея ни себя, ни коня, Гильгамеш в ту же ночь отправился на запад, сам не зная куда, доверившись своему сердцу, веря, что оно не ошибется и приведет к нему же, но другому, попавшему в беду. Он скакал без отдыха и сна две ночи и два дня, и даже страшное знамение, случившееся в первый же день пути, не остановило его: с шестого часа по девятый померкло солнце и тьма, казалось, воцарилась по всей земле – стали видны даже звезды, и даже его звездочка, совсем почти затянувшаяся зловещей, словно кровавой дымкой, а потом вдруг вздрогнула земля и сотряслась, и звезда его в тот же миг вспыхнула ярким светом, вспыхнула и погасла, но Гильгамеш, нахлестывая коня и крепче прижимаясь к его холке, упрямо твердил себе, что это лишь наваждение, что не мог он умереть, – ведь он Бессмертный! И даже наступившая затем ночь, обычная ночь, когда вновь зажглись звезды, но только уже без его звездочки, не убедила Гильгамеша, и он лишь подгонял коня, а к вечеру следующего дня, завидев впереди стены большого города, понял, что уже у цели. Оставив коня в придорожной харчевне, он поспешил в город и у его врат столкнулся… со своей матерью! Гильгамеш взглянул на ее поседевшие волосы, на скорбно сжатые губы и опустил голову – он все понял: он не успел. Но разве мог он умереть? Гильгамеш коснулся ее руки и тихо спросил: где он? И она, словно ждавшая такого вопроса, молча, взяв его за руку, повела через весь город и, приведя к небольшой пещере, заваленной камнем, кивнула: здесь. И Гильгамеш горестно опустился на землю – ведь это он умер! Но как такое могло случиться?! Ведь он не мог умереть, ведь он – Бессмертный! Гильгамеш не мог понять этого, – он долго сидел у той пещеры, ставшей ему, другому, гробом, наедине со своими горькими думами, – может, и он сам, не только другой, не бессмертен? И только когда вновь зажглись звезды в небе, но уже без одной, он тяжело поднялся и пошел бродить по городу, потерянный и опечаленный, и ближе к концу ночи вновь вышел к той пещере, вышел и удивленно замер – было еще темно, но он видел, что камень, закрывавший вход, отвален. С бьющимся сердцем Гильгамеш вошел в пещеру и потрясенно остановился – гроб был пуст! Белели в темноте пелены, небрежно отброшенная плащаница, но тела не было! Внезапно озаренный, Гильгамеш выскочил из пещеры и задрал голову. И так и было! И он засмеялся, засмеялся тихо и радостно, – в созвездии Сайги, или, как его еще называли, Козерога, сияла чистым и ровным светом маленькая серебристая звездочка, его звезда, звезда Бессмертного, погасшая третьего дня, но превозмогшая тьму и воссиявшая вновь. И когда вскоре послышались шаги, и увидел он двух приближавшихся и испуганно остановившихся перед развернувшейся пещерой женщин, окликнул он их, сидя на камне: «Что вы ищете живого среди мертвых? Его здесь нет». И увидев, что испугались они еще больше, Гильгамеш вновь рассмеялся – маловеры! Ведь не мог он умереть, он всегда знал это, ведь сияла в небе Звезда Бессмертия, что будет светить теперь вечно, светить и во тьме, и тьма ее не обнимет…