HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Ирина Ногина

Май, месть, мистерия, мажоры и миноры

Обсудить

Роман

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за ноябрь 2016 года

 

На чтение потребуется 7 часов 30 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf
Опубликовано редактором: Андрей Ларин, 30.12.2016
Оглавление

8. Глава 8. Умодробительная
9. Глава 9. Удушливая
10. Глава 10. Мелодраматическая

Глава 9. Удушливая


 

 

 

О страданиях разлюбленной грёзы, о свободе, праздно мающейся в толпе чужаков, о каденции на пределе, а также о городе с золотым куполом, что лежит за нескончаемым тоннелем, о котором помнят, не зная его, грешница и умерший странник, сдружившиеся не на шутку.

 

 

Иллюстрация. Название: «Перевёрнутая голова». Автор: Ydk Morimoe (японский художник). Источник: FotoJoin.ru

 

 

Спустя секунду после того, как кажется, что сон вот-вот коснётся мятущейся головы, укротит колотящееся сердце, обхватит ворочающийся корпус и утянет его куда-то вниз, где мягко, тепло, сыровато и сумеречно; обнаруживая себя всё ещё бодрствующим, но уже ощущая на лице нежную тяжесть сонной дымки, которая предшествует приходу сна и будто полирует мысль и дыхание, важно удержаться и не открыть глаза. Именно в эту секунду веки, терзаемые внутренним противоречием – вопреки усугубляющейся тяжести – порываются вздрогнуть и сбросить с себя фатин дрёмы, заставляя нас очнуться, подвергая сомнениям, действительно ли нам хочется спать, удачное ли время для этого выбрано, коль скоро не удаётся заснуть в считанные мгновения.

Майя подняла веки и завороженными глазами посмотрела на шевелящиеся листья тополя. Она искала грёзу, которая стала бы её проводником. Как легко и грациозно излюбленная нами грёза проскальзывает в сон, увлекая нас за собой.

Томительная, сладкая, некогда обожаемая, а ныне отвергнуто понурившая плечи, стоит в дверном проёме с угасающей надеждой, никем не приглашённая, помянутая, но не востребованная. Сколько ночей подряд приходила она в Майину комнату, присаживалась у подушки и дышала на неё свежестью бестелесного поцелуя, или укладывалась в постель, обнимая её призрачными руками, скольким томным вздохам и счастливым улыбкам на опухших губах была она и свидетельницей, и родительницей. В сколькие бокалы вина сплёвывала она свои живительные ферменты, у скольких свечей подтачивала острия своих пальцев, чтобы они нежнее скользили по Майиной коже. Самонадеянно и беззаветно, как всякая влюблённая, грёза принесла себя в жертву чужому удобству и счастью, израсходовала свои таланты и умения, чтобы создать прекрасный мир для возлюбленного, веря, что благодаря своим стараниям никогда не приестся ему и всегда будет желанна. Несмотря на происхождение из мира иллюзий, несмотря на то, что питается единственно воображением, не самодостаточна, не постоянна, не умна, словом, не создана для него, она всю себя подарила мгновению и всю себя раскрыла в нём, увы, обречённая на одиночество, но забывшая об этом.

Теперь она, сдерживая рыдания, смотрит на потускневший с её уходом мир, на жалкие попытки любимого существа найти ей замену, одноразовую, даже искусственную, с единственной целью – исцелиться от бессонницы. Ей не понять, что она остаётся в чужих глазах такой, какой всегда была – прелестной и неповторимой, что не случилось разочарования или предательства, и почему, в таком случае, всё её очарование и все её старания не могут больше держать их вместе, не обещают им счастья.

 

Майя закрыла глаза и попыталась внять своей унылой разлюбленной грёзе, дать ей шанс снова сделать себя счастливой, взять её за руку и погрузиться в сон с её помощью, что так ловко удавалось им прежде. Она вспомнила о женщине, которую видела в Витиной машине, и повела фантазию в направлении их совместной встречи. Женщина в Витиной машине, как подсказывала Майе интуиция, – его новая любовница. Интересно, если бы однажды Майя, очнувшись от своей апатии, бросилась в Витины объятья, чего бы стоила Вите связь с этой новой женщиной? Как долго он делал бы выбор? Остались ли в нём чувства к Майе или он действительно влюбился? Может быть, Витины чувства к ней были далеко не такими глубокими, как ей представлялось, и страдания разлуки ссыпались с плеч, как перхоть, стоило новому увлечению одним коротким жестом стряхнуть их? Чёрт возьми, сам факт появления новой женщины говорит о том, что они не могли быть такими глубокими, как ей представлялось, когда она смотрела в его мутные глаза, подёрнутые той обворожительной печалью, которой ей в итоге не хватило в нём.

Итак, это будет случайная встреча. В парке. Майя будет сидеть на лавочке и курить, глядя на стаю голубей, клюющих семена акации. Её лицо будет озабочено и напряжено. Витя появится со своей женщиной в конце аллеи. Они будут держать путь к траттории с намерением выпить кьянти. По дороге он будет что-то изображать в лицах, а она будет беспрестанно и непринуждённо хохотать. Шествуя по аллее, они будут излучать такое единодушие и счастье, что несколько восхищённо-завистливых взглядов незаметно для них обратится в их сторону. Энергично жестикулируя, Витя вскинет голову и заметит Майю. Он запнётся на полуслове. Витина спутница прекратит улыбаться и с зарождающимся чувством неловкости, последовав за Витиным взглядом, тоже присмотрится к Майе. Но унылый Майин взгляд останется неподвижным, и Витя догадается, что она в смятении. Его сердце ёкнет, и он утратит покой, мучаясь её неведомой мукой. Он остановится и задаст ей банальный вопрос. Она печально улыбнётся, соединив Витю и его спутницу взглядом, и соврёт, что всё в порядке и она ждёт встречи. В Витиных глазах она увидит боль от осознания её лжи…

Нет. Она должна отреагировать более неожиданно. Она должна задеть его. Когда Витя спросит, Майя посмотрит на него долгим взглядом, в котором будет читаться: «Я столько должна рассказать тебе. Ты и представить не можешь, через что мне довелось пройти». Не успев ответить заинтригованному Вите, Майя заметит знакомого человека, и вмиг приободрится. Витя обернётся и увидит мужчину, направляющегося к Майе. В меру привлекательного молодого мужчину с нетерпением во взгляде. Это Яша Кегель.

Майя распахнула глаза. Тополь с доброй насмешкой помахал ей ветками. Грёза безнадёжно покачала головой. Яша Кегель? С какой стати? Майя упрямо закрыла глаза и продолжала насиловать себя. Да, пусть это будет Яша Кегель, с которым они договорились встретиться в этом самом парке, чтобы обсудить дальнейшие действия против Артёма Держигоры. Между ними нет ничего романтического. Но Витя, ставший свидетелем того, как к расстроенной, безнадёжно далёкой от него Майе приходит на встречу мужчина, посвящённый в её тайны и тревоги, как облегчённо она выдыхает при виде этого мужчины, как трепетно смотрит на него, наверняка вообразит романтические отношения между ними. На самом же деле Кегель здесь для того, чтобы сообщить ей сенсационную новость – им удалось прорвать оборону Держигоры в апелляции? Нет, неправдоподобно. Кегель возбуждён. Он явился поведать Майе, что с ним связался Сергей Держигора и предложил урегулировать конфликт мирным путём. Нет. Между Сергеем Держигорой и Николаем Игнатовым с его свитой в лице Майи и Яши Кегеля невозможен компромисс, ибо между ними – пропасть. И каждый из них прекрасно понимает это, хоть и видит пропасть по-своему: Держигора полагает, что отделён пропастью от острова, кишащего убогой и по существу безобидной серостью. А Майя считает, что отделена пропастью от царства чудовищ, где человека – стоит ему туда угодить – немедленно сжирают. Нет, Кегель суров и вдохновенен, как архангел Михаил на Страшном суде: его глаза блестят решимостью, он серьёзен, даже угрюм. Он говорит, что в семье Держигора произошла трагедия: у молодого Артёма, единственного ребёнка Сергея и Елены Держигора, обнаружили опухоль. Страшный диагноз и прогнозы врачей делают несостоятельной их процессуальную стратегию, ведь теперь Артём действительно уедет лечиться. Яша Кегель с любопытством отмечает, как изумлённо вытягивается лицо Майи, как проявляется на его поверхности печальное удовлетворение. Они смотрят друг на друга, понимая, что их миссия принята кем-то свыше, и теперь они свободны, и ничто больше не связывает их, кроме этого прочного, как алмаз, воспоминания о торжестве справедливости.

Но где же Витя? Он исчез вместе со своей подругой. Вон, кажется, их держащиеся за руки силуэты в самом конце аллеи. Впрочем, может, это и не они. Они не играют в этой фантазии никакой роли.

 

Майя сделала глубокий вдох, выдохнула через рот и открыла глаза.

– Бесполезно, – решила она вслух, чтобы вышло более внушительно.

Сфокусировав взгляд на тополе, Майя резко села. Раскладушка под ней возмущённо скрипнула. На пороге дома сидел на корточках Виталик Клювенко, их с Илонкой старинный непутёвый друг, стихийно забредший на вчерашнее празднование и, надо полагать, затерявшийся в недрах дачи, пока остальные отчалили на пляж.

– Я думала, все ушли на море, – зевнула Майя.

– Угу. А тебе, я смотрю, никак не спится. Или ещё будешь?

– Не буду, – решила Майя. – Чертовски сложно заснуть, когда никого не любишь и не о чем мечтать.

– Можно мечтать о чём-то, даже когда никого не любишь, – возразил он. – Закрываешь глаза и мечтаешь: что будешь завтра делать, с кем встретишься. Сон очень быстро приходит.

– У меня так не получается. Мечта должна быть романтичной. Если думать о планах и проблемах, я только перевозбуждаюсь. Начинаю ворочаться. Лучше уж засыпать под звук телевизора.

Виталик пожал плечами. Рядом с ним на траве стояла чашка, он поднял её и сделал глоток.

– Всё равно… – Майя умолкла, разозлившись на себя за откровения.

– Что – всё равно? – без любопытства спросил Виталик.

– Да ничего, – с безотчётной злобой бросила Майя и слезла с раскладушки. Она подумала, что засыпание, не сопровождаемое грёзами, лишено блаженства и всякой прелести и превращается в механический процесс. – Где они прячут еду?

Виталик не ответил. Он сделал ещё один глоток и задумался. Майя шагнула в летнюю кухню и первым делом глянула на себя в зеркало. Кожа и губы показались бледными, и Майя на секунду пожалела, что не двинула вместе с толпой на пляж, чтобы немного подрумяниться. Собственное отражение не вызвало в ней никаких эмоций: не хотелось ни любоваться, ни тестировать мимику на наличие морщин, ни проверять степень зрелости второго подбородка. Майя открыла холодильник и стала доставать судки с мясом, рыбой и закусками. На запах подтянулся Виталик. С брезгливым прищуром он сел дожидаться, пока микроволновая печь нагреет остатки вчерашнего ужина. Когда всё нагрелось, Майя выставила сгруженные в одну посуду яства на стол, разъединила одноразовые тарелки и вилки, придвинула к Виталику брынзу и маринованный перец.

Они жевали, и их бесприютные взгляды бродили по завалам использованной пластиковой посуды, залежам печенья и шоколадных конфет, запасам пива, которые не влезли в холодильник, по кускам прошлогодней паутины в углах.

Майя покосилась на Виталика. Он клевал расхристанные останки жареных кабачков и сканировал глазами полку под зеркалом, на которой красовались свечные огарки, глиняный дельфин с отломанным плавником и щётка с застрявшими в зубьях волосами.

– Чего молчишь? – Майя хрустнула солёным огурцом.

– А что болтать? Ты не в духе.

– С чего ты взял, что я не в духе?

Виталик сардонически хмыкнул.

– Ты готова броситься на любого и разорвать ему глотку. Такое у меня сложилось впечатление ещё со вчерашнего вечера. И не только у меня. Даже Илона тебя трогать боялась, говорит: вот-вот взорвётся, пусть лучше пьёт.

– Ничего я не пила, – буркнула Майя.

– Да я видел. Бутылку пива весь вечер мусолила. Я сразу понял, что ты пришла депресснячить. В кругу весёлых людей, особенно, совершенно тебе чужих, иногда бывает так любо похандрить.

– Если б я пропустила Илонин день рождения, она бы обиделась.

– И что? – икнул Виталик. – Тебя бы это сильно тронуло? Ты же презираешь их, считаешь примитивными бабами, дружбу с ними ведёшь по старой памяти. Что у вас общего, кроме школы?

Майя пронзила его ненавидящим взглядом.

– Ни хрена ты не понимаешь.

– Если ты не находишь, на ком остановить взгляд, когда тебя что-то коробит, это значит одно – ты чужой в компании.

– Ух, как сказано! – съязвила Майя. – Прямо афоризм.

– Это практическая формула, – невозмутимо кивнул Виталик, пованивая тюлькой, которую он, облизываясь, выкладывал на почерствевшую горбушку. – Проверено опытом. Я-то знаю, что такое быть вечно не при своих.

– Мозгах?

Виталик махнул рукой и умолк. Майя залила использованный чайный пакет закипевшей водой.

– Ладно тебе, – мешая сахар, она примирительно задела Виталика ногой. – Что же, по-твоему, меня вчера так коробило, что мне нужен был кто-то, чтобы остановить взгляд? – Майя не удержалась от усмешки.

– Я видел твоё лицо, когда они прикалывались, что ты завела моду по выходным пиликать на скрипке, дразнили тебя Паганини. Да вообще всё, о чём они говорили. Ты с ними не согласна – я это видел, но ты никогда не споришь. Ну и к тому же, ты, типа, озабочена другими проблемами.

– У-у… И какими же?

– Ну не знаю, рассталась ты там с кем-то, переживаешь.

Майя чуть не подавилась чаем и посерьёзнела.

– Это девочки такое болтали?

Виталик равнодушно пожал плечами.

– Ну-ка подробнее, что они там лепили?

– Ну, бывшего твоего Витей зовут, так? Ты не смотри на меня, я вчера это из разговоров узнал. Ну вот, у Вити, бывшего твоего, новая пассия. Вот и говорят, что ты бесишься из-за этого.

– Хы-хы… Вот сплетницы тупые… Ой, – вздохнула Майя. – Ну-ну… Ладно, оно и к лучшему, что они так думают. Может, и правда трогать меня не будут.

Виталик с внезапным смущением усмехнулся.

– Ты сегодня когда сказала, мол, не о чем мечтать, потому что не любишь никого, я тоже так подумал… Если бы ты бесилась, то нашла бы, о чём помечтать в контексте твоего Вити и его новой пассии…

– Ну, а ты-то чего сюда забрёл? Мне они, во всяком случае, подруги – родные люди, хоть пробеситься нормально дадут. Не упрекнут. А ты ноешь не хуже моего, что же ты тут ловишь?

– Достало меня всё. Места себе ищу. Хорошо тут, на дачке, стало, когда все ушли.

– И что же тебя так достало, бедного?

– Всё. Люди. Смотрю на них, и мне тошно.

– Не смотри на людей.

– Так они везде. Я работаю по двенадцать часов в день. Люди ставят мне задачи. Я обязан их выполнять. Другие просят. Я им ничем не обязан, но, блин, эта мысль меня подкупает, и я всё равно делаю. Они наезжают на меня за движения, которые от меня не зависят, если надо чуть напрячься – тут же включают мороз. А больше всего они любят прикидываться идиотами – это когда требуется усвоить что-то такое, знаешь, предельно логичное. Из-за этих ленивых дебилов я психую на работе, постоянно хочу уволиться. – Виталик причесал пальцами волосы от висков. – В выходные я уезжаю на море. В разные места. Я так умышленно выбираю, чтобы всё отличалось: и местность, и люди. На городских пляжах, в основном, светская публика и студенты. Бабы с круглыми сиськами и немыслимыми траекториями бровей. Парни с бицепсами и тонкими талиями. Играют в баскетбол, гоняют на водных мотоциклах. Пьют коктейли, ведут разговоры с привкусом гламура, слушают лаунж и ар-эн-би. Люди с подшивкой ВИП. Мне хочется утопиться от одной интонации их голосов.

Майя слушала его без сочувствия.

– На центральных курортах отдыхают семьями. Днём повсюду дети. Златы, Тимофеи, Сони и Вани. Обвислые брюхи, тройные подбородки, расплывшиеся татуировки, надувные бассейны, китайские зонтики, взлетающие от первого ветра, пластмассовые шезлонги, загорелые разносчики пива. Картина маслом. Прибоя не слышно никогда: днём из-за детского визга, вечером – из-за позапрошлогодних хитов и бессмертных баллад шансонье. От количества людей у меня рябит в глазах, а дышать нечем даже ночью. Но хуже всего – шум. В беседках, на скамейках и подстилках орут, ржут, чавкают.

В другие выходные я сваливаю в такое захолустье, куда ленивый турист не сунется. Туда ведёт ухабистая дорога, отвращающая изнеженные задницы мажоров и внушающая страх образцовым родителям. Я становлюсь счастливым ещё по пути туда: когда с треском проваливаюсь в яму, перед которой не успел затормозить, когда за полчаса не встречаю ни одной машины. Я приезжаю вечером, и меня встречает вой сельского хора из ангара, где у них организована дискотека. Они поют что-то до боли знакомое, но так давно отзвучавшее в мире, из которого я приехал, что я не вспомню ни оригинального исполнителя, ни названия песни. Люди здесь такие, знаешь, без претензий, любят в траве поваляться, голышом искупаться и, когда уходят с пляжа, не отряхивают с ног песок. Их не смущают удобства во дворе, баб не отвращает ни пот, ни перегар, а мужики заводятся от телес, в которых больше лишних, чем необходимых килограммов.

Клянусь, эти сельские жители мне в сто раз приятнее прочей аудитории, но они меня доводят до отчаяния. Они пьют сутки напролёт, а когда напьются – поют или дерутся. Рядом с ними тем же самым занимается молодёжь. Приваливают гурьбой и разносят уцелевшие части совковой базы. Я вспоминаю себя в их возрасте – блин, я сам был таким. Будто я не знаю, что нет ничего круче, чем выехать огромной компанией куда-нибудь к морю, курить, пить, не считая сигарет и рюмок, засыпать рядом с тёплым грудастым телом, а с бодуна бросаться в море и выныривать совершенно бодрым и голодным, и абсолютно ничего не бояться, абсолютно ничем не интересоваться. Это самое лучшее время в жизни. Господи, как это теперь далеко.

Сейчас я хочу, знаешь, такого чего-то… Простых, в общем-то, вещей. Посидеть с книгой в полдень в такой, знаешь, тенистой беседке, птиц послушать, объесться шелковицы. Лунной ночью пойти на берег, а там шторм, и волны ревут, а за спиной глиняные кручи, и так вообще, знаешь, стрёмно, начинаешь высаживаться, и вдруг там где-нибудь вдалеке – женский силуэт. Чтобы весь вечер потом о ней мечтать, и видеть во сне, а наутро высматривать её за завтраком. Я хочу больше смысла вокруг, понимаешь, другого чего-то хочу, альтернативного тому, на что я задолбался смотреть.

Вот бы думаю, воплотить такой образ – созерцающий ребёнок. И родители – такие, знаешь, выходят в обнимку из лесной чащи. Хочу, чтобы кто-то посмотрел на меня неоднозначным взглядом, поймать недосказанную фразу. Хочу услышать смех такой, чтоб мурашки от него по спине пошли, а не тупой толчок под лопатку. Снова встретить ту женщину с пляжа, узнать её по развевающейся юбке. А она в этот момент будет рассматривать крылья бабочки или просто стоять под облаком, запрокинув голову. Ничего этого нет. Я искал в самых разных местах. Мне кажется, что композиторы и писатели, о которых нам рассказывали в школе, никогда не жили на свете. У меня в голове не укладывается, как они могли создавать в том же самом пространстве, в котором я столько временно тщетно рыщу в поисках небанального диалога. Иногда думаю – лучше совсем перестать ездить. В своих стенах я, по крайней мере, остаюсь в тишине, и вокруг нет людей.

Майя вытащила сигарету. Виталик с жадностью посмотрел на неё.

– Я не курю пять месяцев и десять дней, – он сглотнул. – Постоянно мечтаю закурить. Но не закуриваю. Утешаю себя, что впереди ждёт что-то хорошее – ещё немного, и можно будет закурить. И боюсь – когда закурю, больше нечего хорошего будет ждать.

– Какой бред, – сердито крякнула Майя. – У тебя в жизни нет проблем.

Он засмеялся.

– Я знаю, о чём ты думаешь: мне не хватает неразделённой любви, умирающего родственника или ребёнка-наркомана. Может быть, ты считаешь, что мне прямая дорога на войну или в тюрьму.

Майя бросила на него взгляд исподлобья.

– И ты отчасти права. Если бы случилась такая засада, я бы, конечно, не жаловался на людей. И мечты у меня были бы конкретные и однозначные. Но это не выход, честное слово. Это путь назад, в плен. Любая проблема – это плен. Когда находишься в плену, мечтаешь о свободе. А потом выходишь на свободу и не находишь на неё управы. – Виталик покрутил головой. – Ты заблуждаешься: те, кто попал в беду, не становятся мудрее. Пережитое несчастье не спасёт их от одиночества и не излечит от хандры. Когда они станут свободными, как мечтают, они вернут себе ощущение собственной чуждости. Свобода такая, знаешь, чувственная и любопытная, она внимательна ко всему, в отличие от страдания, зацикленного на своей причине и замкнутого в себе. Я сейчас на шаг впереди, потому что я свободен. А ты предлагаешь мне жить, повторяя один и тот же приём: ждать, когда судьба толкнёт меня назад, чтобы мучиться в плену и мечтать о свободе, а, восстановившись, на одну минуту (благодаря уколу контраста, благодаря одинокой волне, которая – пройдя – на миг облегчает плавание) стать счастливым, и через секунду столкнуться с тем, что я не способен полноценно жить без несчастий и бед. Ты так думаешь?

Майя отвела взгляд, рассеянно переваривая его слова.

– Я хотя бы пытаюсь что-то делать. Я не хочу спиваться, скуриваться, трахать всех подряд, играть в компьютерные игры или глотать пилюли, лишь бы переключить внимание. Я жить хочу. Я продолжаю искать – получается, верю, что где-то есть люди, которых я хочу встретить. Верю, что есть безлюдные места, где более живописно, чем на курортах. Я хотя бы продолжаю мечтать.

– Ты ипохондрик, – сказала Майя. – Ты мечтаешь о том, чтобы закурить, – разве не смешно говорить после этого, что ты продолжаешь мечтать? Может, ты и стоишь на шаг впереди. Но если ты не способен распорядиться своей свободой, это не значит, что никто этого не может.

Виталик обиженно замолчал, а потом с ноткой высокомерия заявил:

– Я готов буду возобновить этот разговор, когда ты окажешься на моём месте.

– В смысле?

– В смысле – когда ты разрулишь свои проблемы.

– То, что у меня хреновое настроение, не значит, что у меня проблемы, – Майя криво усмехнулась. – Психолог хренов.

– Да что ты! – ехидно воскликнул Виталик. – Да ты вспомни себя – что ты раньше делала. Пила больше всех, по стенам ходила, на столе танцевала. Тебя все хотели. Даже Илонин муж, хотя все знают, что он импотент, – Виталик неприятно гоготнул. – А сейчас – на кого ты похожа. Весь вечер в углу просидела – сигарету за сигаретой, к тебе подходить перестали, потому что ты всех взглядом на три буквы посылала. Не обижайся, но – пофиг, что там у тебя, – проблемы или ты просто так взбесилась, но только это совсем не та – праздная – хандра. Ты конкретно зацикленная – отрицай, не отрицай, – Виталик, отвратительно лыбясь, пожал плечом. – У меня даже была мысль, может, умер кто. Может, ты заболела. А может, точно из-за хахаля бесишься, только не признаёшься. Озабоченная ты очень, такая, знаешь, аж пришибленная, короче, какая угодно – только не свободная.

 

Закончив завтрак, Майя приняла решение сейчас же ехать домой. Она попросила Виталика объяснить свой срочный отъезд возникшей необходимостью навестить деда. По дороге, прижавшись виском к прохладному окну маршрутки, Майя мрачно предвкушала, с каким аппетитом подруги обсмакуют её косточки, её – всепонимающей, безропотной рабыни дружбы, которая вдруг сорвалась с катушек от несчастной любви.

Войдя в квартиру, Майя рухнула на диван. Пульт от телевизора лежал на столе в двух метрах. Несколько минут она неподвижно смотрела на него, матеря за то, что оказался так далеко. Среди диванных подушек рука нащупала телефонную трубку и произвела проведывательный звонок деду.

– Ты где? – спросил дед.

– Как твои дела? – Майя проигнорировала этот обескураживающий своей бесполезностью вопрос.

– А ты где? – повторил дед.

– А как твои дела? – не уступала Майя.

– Алё, – закричал дед, притворяясь, что не слышит. – Это Майя?

– Нет, это Катя.

– Майя? А ты где?

– У тебя есть, что кушать? Ты на базаре был?

– Был, был. Ты хочешь ко мне зайти?

– Нет, не хочу. Я спрашиваю, есть ли у тебя, что кушать.

– Заходи. Я сварю картошку в мундире, с селёдкой. Всё есть. Так ты зайдёшь?

– Я не зайду раньше следующей среды. Созвонимся.

– А ты где, Майя?

Она выключила трубку и, стиснув зубы, сжала истерические газы бессилия, нервно затрусила ногами, закрыла глаза и заставила себя сделать глубокий вдох. Зазвонил телефон.

– Майя, а ты дома? – это был дед.

– Да.

– Так тебе тяжело было сказать, что ты дома?

– Какая тебе разница, где я, – вспылила Майя. – Я звоню не для того, чтобы услышать твоё «где ты». Меня это раздражает. Я просила тебя сто раз не спрашивать меня.

– Тьфу ты, – фыркнул дед и бросил трубку.

Майя запустила пальцы в волосы и с остервенением вдавила их в голову. С улицы в комнату щедрым потоком валил солнечный свет, и в нём беспардонно витали пылинки.

Хоть бы скорее настала невыносимая, отупляющая жара или начался ураган с грозой, с избытком молний, мысленно взмолилась Майя. Хоть бы пришла ночь и принесла с собой катаклизмы. Хоть бы выключили свет, чтобы ничего не было видно. Хоть бы случилась революция или политическое убийство.

Чехол со скрипкой стоял в углу. Майя порывисто встала и схватила инструмент. Она начала в медленном темпе, чтобы разыграться, но растравленные пальцы рвались вперёд. Они уже помнили партию лучше, чем голова, и, подстёгиваемые буйствующим смычком, безнадёжно загнали solo violini obligato.

Как отрадно было бы стать скрипкой, всегда помнить, ради чего существуешь, всегда знать правильное, определять собственную чистоту исключительно внутренними свойствами. Как завидно быть мелодией – какой бы ты ни была, ты уже состоялась, тебя уже оценили, тебя исполняют. Дикий табун не растопчет тебя копытами, замаскированный варвар не поколеблет твоей веры в себя.

Майя закрыла глаза, ощущая, как вязкие нити мелодии обволакивают её вздымающуюся, яко у Ники Сомофракийской, грудь, огибают воспрянувшую фигуру, скатываются по изогнувшемуся позвоночнику и подскакивают вверх, расправляя крылья, жёсткие и тяжёлые. Одновременно из глубины её тела, сотрясая туловище и ероша волосы, стала подниматься волна истерики. Пальцы стали запинаться на каждой ноте каденции, в конце концов, совершенно одеревенели, и вместо музыки Мендельсона производили теперь лающий визг.

Майя ударилась о стену, и её колени подогнулись от боли. Скрипка выпала из рук, Майя в бешенстве толкнула её ногой, и инструмент скользнул в угол, спасая свою жизнь. Майя схватилась за волосы и со стоном потянула их на себя.

– Господи, что же делать… – рычала она. – Что мне делать…

Она кусала пальцы, чтобы остановить дрожь, чтобы сдержать болью вскипающую магму раздражения, готовую разорвать её на части. Она выламывала руки, щипала себя за плечи, сдавливала шею. Её голова качалась, как подвесной фонарь на ветру, и методично стукалась о стену. Спёртое рыданием, дыхание забилось в грудной клетке, просясь наружу, и, наконец, вырвалось с мученическим криком. Тело, затрепыхавшись, сползло на пол. Владеющее им напряжение продолжало распирать грудь, дёргать конечности и извергаться из горла хриплыми стонами. Пузырь злобы и бессилия набухал, набухал, разросся так, что натянул кожу и, наконец, лопнул. Токсичная серая сыворотка разлилась по полу, поползла по стенам, брызгая и пенясь, добралась до Майи, стала всасываться через поры, затягивая глаза, заливая лёгкие, затмевая белый свет, и наступала апатия.

– Ничего не хочу, – шептала Майя, корчась на полу. – Ничего, ничего, ничего не хочу. Я вообще ничего не хочу…

 

Потом вдруг становилось легче. Ядовитая волна схлынывала, оставляя на сыром берегу обессиленное тело, которое лишь изредка вздрагивало от остаточного напряжения. Майя делала горячий бутерброд, щёлкала телевизор, спускалась за сигаретами и сникерсом, подумывала, не позвонить ли деду, не выйти ли подышать воздухом. Но то была не короткая майская гроза. Это был затяжной шторм: пусть где-то на севере, откуда дул ветер, небо обманчиво светлело, а кое-где даже золотилось, через десять минут оно опять становилось непроглядным, ветер усиливался, на секунду прояснившийся горизонт вновь растворялся во мгле. Так копится гной в абсцессе: прорываясь, приносит короткое облегчение, и, кажется, чем больше его выдавшись, тем скорее затянется рана, но, выбросив эсскудат, назавтра гнойник воспаляется сильнее. И тут Майя подумала, что то гноится сама её душа.

Она повернула голову и придирчиво осмотрела пол. В свете солнца на нём виднелась пыльно-волосяная стружка. Майя провела пальцем по линолеуму и, уставившись на собранный налёт, беспомощно захныкала. Так она пролежала несколько минут, вдруг вскочила и стала исступлённо срывать с себя одежду, потом выбежала на балкон, в чём мать родила, и яростно вытрусила все вещи, после чего комком швырнула их в стиральную машину. Накинула халат, вытянула из шкафа пылесос, включила его на полную мощность и принялась лихорадочно пылесосить пол в комнате. Не дойдя и до середины, бросила шланг, вернулась к стиральной машине, вытащила вещи и, чувствуя подступающий к горлу ком, запихала их в мусорное ведро. Она едва удержалась, чтобы не схватить ведро и не запустить им с балкона.

Ей пришлось вонзить в пальцы вилку, чтобы боль отрезвила её, и тогда разом поникла, поплелась в комнату, подняла пылесос и продолжала – уже без особой тщательности – чистить комнату.

Мысли её вращались вокруг позавчерашней репетиции, когда она исполнила сольную партию первой части концерта в присутствии Григория Ильича. Она еле упросила его остаться и выслушать её. Он сказал, что не сомневался, что ей удастся выучить соло, поскольку ведь он прекрасно видел, как сильно её задел тот факт, что отныне ей отведена третьестепенная роль в его оркестре, но добавил: «Если ты не работала два года, а потом два месяца стала работать как следует, то ведь это не значит, что те два года куда-то делись». Григорий Ильич слушал её очень внимательно и молчал долго после того, как она закончила. Он признал, что техника исполнения превзошла его ожидания, но звучание вышло слишком агрессивным и даже угрожающим. Кроме того, несмотря на все её старания, он заметил, что она теряет уверенность на каденции. Майя заверила, что это поправимо, и Григорий Ильич не спорил с ней, но повторил, что настроение её скрипки далеко от духа мендельсоновского концерта. Майя озадачила его – она это видела. Он заколебался, когда она попросила время, чтобы отработать недостатки, но он был недостаточно молод и слишком профессионален для авантюр. «Работай, – сказал Григорий Ильич. – Как бы там ни было, это невредно».

Майя вырвала шнур пылесоса из розетки и прыгнула за компьютерный стол. Включила колонки. В папке «Мендельсон. Соч. 64» выбрала файл «Оркестр СПб филармонии».

Это был совсем иной концерт, возможно даже, написанный другим композитором. Вместо воинственного клича – деятельная грусть. Печаль, занимающая себя будничными хлопотами, легкомысленной болтовнёй, незатейливыми развлечениями, лишь бы не оставлять времени на самоидентификацию. Ему скорее была присуща меланхолия и самоирония, чем истинная трагедия. Это был совсем иной – бестягостный, стремительный, жизнеутверждающий – концерт, написанный другим – мечтательным, миролюбивым – композитором. Чтобы добиться подобного звучания, ей мало было тренироваться – она должна была взять лопату и копать, чистить свой колодец от песка и болота, чтобы выяснить, есть ли там, в глубине, вода и достаточно ли она прозрачная.

 

Что-то отвратительно запищало. Телефон. В десятый или пятнадцатый раз за день. Майя двинула рукой и наткнулась на трубку, мимо воли включила её.

– Маюша? Привет… – пролепетала мама, замешкавшись, – явно не ожидала, что будет ответ.

– Привет, – сорвалось с Майиных губ, как булыжник с обрыва.

– Как твои дела? Как на работе? – бодро спросила мама.

– Нормально.

– На вечер штормовое предупреждение. У тебя бельё не висит? Поснимай всё. Будешь уходить – окна закрой, а то вечно что-то там проветриваешь, как будто ты курильщик.

– Угу.

– Я на привозе была, клубнички тебе купила. Когда зайдёшь забрать?

– При случае, – откликнулась Майя и посмотрела на часы, невольно засекая, сколько продлится пауза. Двенадцать секунд.

– Ой, забыла тебе сказать. Я ездила на толчок. Купила, наконец-то, занавески в кухню. Так что зайдёшь за клубникой – заценишь обновку, – мама чуть сбавила темп, и тут же снова затараторила. – Ещё присмотрела тебе брючки – очень славные, в бежево-фиолетовую полоску. Четыреста гривен. Но выглядят очень прилично. Под голубую твою рубашку. И под сиреневую. Я на себя померила, мне впритык. Значит, тебе должно быть нормально. Я взяла визитку – будет выходной, может, съездишь, посмотришь.

– Угу.

– Встретила там твоего Ильича, – оживлённо добавила мама. – С женой и дочкой. Мерили девочке вечернее платье. Она, наверное, выпускается в этом году, не знаешь? Он такой смешной. Руками машет, головой вертит, кричит: повернись, наклонись. На Луи де Фюнеса похож. Он и на репетициях так себя ведёт? Ты, кстати, партию выучила, которую собиралась? Взял он тебя солисткой? – вспомнила мама.

– Нет, не взял.

– Вот козёл, – сокрушилась мама. – Ну, ты на него не стартуй. Его можно понять – как бы хорошо он к тебе ни относился, не может же он… Ты не сильно расстроилась?

– Не сильно, – выдавила из себя Майя.

Мама несколько секунд помолчала, собираясь с духом.

– Маюша, – начала она. – Коля сказал, что ты затеяла пересмотр дела…

Майя стиснула зубы.

– Зачем, Маюша? – осторожно спросила мама. – Зачем бередить рану?

– Ты за этим позвонила? – перебила её Майя.

– Всё-таки меня это, как-никак, напрямую касается, – мама повысила голос. – У тебя в голове не промелькнула мысль посоветоваться со мной? Алё! Ты слышишь меня? Что ты молчишь? Майя!

– Я должна идти.

– Подожди, Майя!

– Я немного занята. Я перезвоню.

– Не смей, Майя! Я же тебя прошу! Что ты за человек!

Майя рывком отстранилась от трубки и швырнула её следом за скрипкой. Трубка негодующе захрипела, и потом издалека донеслись короткие гудки.

Майя переместилась в кухню, заварила чай и вытащила из холодильника кусок своего любимого медового торта, купленного по случаю печального исхода судебного заседания. Но торт испортился: гадкое, деморализующее чувство беспомощности улеглось сверху на шоколадный крем, а вскоре обнаружилось и на других продуктах в холодильнике.

Майя чувствовала себя дворовым псом, которого новые жильцы дома прогнали от мусорного бака, куда соседи выносили объедки и где этот пёс обитал испокон века. Дворовым псом, для которого стабильность и контроль собственной судьбы – издёвка, условия существования которого определяются случаем и чужой волей, вся жизнь которого – лотерея, где либо везёт, либо не везёт с этой самой чужой волей, от которой зависит в конечном итоге почти всё. Сергей Держигора – вот это человек, источник подчиняющей воли, а Майя – всего лишь дворняга, которую в лучшем случае не заметят, в плохом – сгонят с насиженного места, а в худшем – отравят.

Что ж, если нельзя противопоставить человеческую волю воле другого человека, если не существует способа воспротивиться поступку, который не только унижает человеческое достоинство, но и пренебрегает устройством мира, то на какой клей поставить желание жить – только и остаётся лежать на полу, давиться слюной и ненавидеть свою немощь.

Каждый волен подавлять ярость, беречь себя, потворствовать ублюдкам. Пусть. Но не Майя. Она не сможет. Так ей будет стыдно, стыдно стать счастливой хоть на один день, стыдно презирать Борю и ненавидеть Держигору, стыдно рассуждать о вечном, стыдно выйти на сцену и исполнить концерт для скрипки с оркестром ми минор Якоба Людвига Феликса Мендельсона Бартольди. Артём Держигора не заболеет раком – хотя бы потому, что на него, как и на всякого злобыря, распространяется защита. Он не упадёт с лестницы и не сломает тазобедренный сустав, его не возьмут в заложники, и самолёт, на котором он будет лететь, не потерпит крушения. И дети, которых родит ему смазливая чикса, будут здоровы и физически полноценны. Его жизнь будет течь как по маслу, если только чья-то свобода не восторжествует над его беспределом, если чья-то мощная и жестокая воля не противопоставит изощрённый разум его скудоумию.

 

Мама не звонила несколько дней. Позвонил Коля и начал с главного.

– Зачем ты бросаешься на мать? Она говорит, слова тебе нельзя сказать – ты всё воспринимаешь в штыки.

Майя помолчала.

– Ты должна быть терпимее. Матери сейчас тяжело. Зачем же ты усугубляешь? Пожалуйста, возьми себя в руки.

Майя глубоко затянулась и бесшумно выдохнула дым.

– Ничего не скажешь? – Коля терпеливо засопел и, не дождавшись ответа, спросил другим тоном. – Я хотел тебя спросить – ты же читала Пушкина там, Достоевского? Маюша, ну не молчи.

– Ты водил меня на узкую улицу с ветхими домами. Припомнил? Знаешь, что там было? Там была моя школа.

Коля хехекнул.

– Я вот тут читать много стал. Пушкина, Достоевского. Задумался. Мы же совершенно разучились беречь слова. Когда-то одно неправильно выбранное слово могло стоить колоссального куска работы. Ведь они же всё это от руки писали. И без ошибок. А мы за секунду манипулируем целыми массивами текста. И перестали бояться ошибок. В письме, а потом и в мыслях, и в поступках. Как будто что угодно можно стереть. Знаешь, я тут завёл дневник. Одно время после первой страницы ручку бросал – пальцы ныли. А теперь ничего, натренировался. И читаю. Пушкина читаю. Гоголя. Умели люди беречь слова. И мысли беречь. А сейчас… ошибок много делаем… – Коля кашлянул и переключился на прежний тон. – Возьми себя в руки, Маюша. Пожалуйста.

– Не стоило продавать дачу, – пробормотала Майя. – Ты предал нас, продав дачу.

– Я… – подавлено проговорил Коля и умолк.

Майя, помедлив, опустила руку с трубкой, посмотрела на неё и нажала кнопку сброса.

 

Отчёты Кегеля, с которым он звонил каждый день, были до отвращения одинаковыми: такую-то жалобу приняли в работу, исполнитель мямлит, что это не их компетенция, но они передадут по подведомственности и так далее и тому подобное. Он множил эти жалобы день ото дня, расширяя круг респондентов. Он писал на судью, на тех, кто рассматривал его жалобы на судью, на начальников тех, кто рассматривал его жалобы, в конце концов, он писал на тех, кто уполномочен был наказать и одних, и других, и третьих, но не сделал этого.

Жизнь семьи Держигора текла без изменений. Антонина Рогоненко закидывала Артура Мирошенко разномастными сообщениями: от мольбы до угроз. Обнадёживающие слова звучали из уст Кегеля всё реже. Он исправно рассылал обращения, контролировал ход дел, информировал Майю, и однажды она дала ему отбой. Яша был удивлён, что она включила заднюю ещё до того, как он начал её уговаривать, правда, признался, что на днях намеревался заводить с ней решительный разговор – хотел только дождаться ответа из судебной администрации на последнее своё письмо.

Они обедали в ресторане «Кобра» в двух кварталах от Майиного офиса.

– Майя, не так давно вы спросили меня, рассчитываю ли я на результат, предпринимая меры против Держигоры? Я тогда ответил вам, что если бы не рассчитывал – не стал бы браться за это дело. Сказать, что я сдался – будет несправедливо. Я уверен, что запущенные нами процессы пойдут на пользу, но они будут катиться по инерции. Рекомендовать же вам что-то сверх того я не стану. Это выльется в копейку, а в вашем случае такие расходы – увы – неоправданны.

– Спасибо вам за прямоту, Яша. Приятно было с вами работать, приятно, что и в этот раз вы высказали то, что у меня на уме, – Майя покрутила в руках салфетку. Они дожидались счёта. Майя инстинктивно подняла глаза, почувствовав, что кто-то смотрит на неё.

У их стола стояла Илона – собственной персоной. Майя оцепенела от неожиданности.

– Привет, – протянула Илона. – Как твоя депрессия? Я смотрю, получше? – Она принялась бесцеремонно разглядывать Кегеля. – Хорошо выглядишь. Хорошо проводишь время. Может, соизволишь отвечать на мои звонки? – присутствие Кегеля совершенно не смущало Илону.

Майя выразительно посмотрела на подругу. Илона скосила взгляд на костюмы Майи и Яши, смекнула, что это может быть деловая встреча, кисло извинилась, ретировалась за свой столик и приступила к дистанционному наблюдению.

– Сочувствующие? – Яша благосклонно усмехнулся. – Должен признаться, я тоже заметил, что вы стали спокойнее. Я не знал, что у вас была депрессия, но не мог не заметить, что вы были очень… м-м… удручены. Сейчас – другое дело. Я бы, положа руку на сердце, Майя, не назвал вас жизнерадостной, но вижу, что вы приободрились. Что не может меня не радовать. Я буду по-прежнему звонить вам и держать в курсе. Даже если не будет существенных новостей, я буду раз в неделю звонить, чтобы вы понимали, что я не снял задачи с контроля. Равно и вы – любые вопросы или затруднения – звоните мне. Если потребуется консультация – по любому вопросу – прошу вас, можете рассчитывать на мою помощь.

Майя рассеянно кивнула и, исподтишка взглянув на Илону, сосредоточенно проговорила.

– У меня к вам ещё одна просьба, Яша.

– Всё что в моих силах, – с готовностью отозвался Кегель.

– Прошу вас выйти отсюда вместе со мной и проводить меня до конца квартала.

 

Вдалеке внизу уже виднелся старый город со своим золотым куполом, а ступни приятно холодила невысохшая после ливня земля. Солнце почти скрылось за каменным горизонтом. Ещё немного, и не останется света. Воздух был грустным, насыщенным, тяжёлым. От этого притупился аппетит, и даже вина не хотелось выпить.

Нужно было спуститься с холма, и там начинался тоннель, который через полкилометра выводил к городу. По пути встречались горожане, кто с поклажей, кто налегке. Многие шли, сгорбившись, несколько человек молились, и их молитвы долетали до слуха. Молитвы были монотонными и отчаянными, от них становилось ещё грустнее. Казалось, что доносятся они не из уст путников, а поступают роем из одного источника, как если бы стена плача стала в голос исповедоваться незримому духовнику, выпуская накопившиеся мольбы. Это впечатление усиливалось с приближением тоннеля, потому что молитвенный гул стал разноситься эхом.

Если перед входом в тоннель обернуться на бархатную траву, покрывающую склон холма, и приглушённые сумерками тёплые тона, вдохнуть металлический запах остывающих скал, сложно заставить себя сунуться в эту трубу, где только ветер завывает, как голодный зверь, и потягивает плесенью, и раскачивается тревожная тьма, озаряемая редкими вспышками света, происходящего неизвестно откуда.

Тоннель отпугивал всякого стремящегося в город, потому что, хоть длина его была всего пятьсот метров, пребывание в нём порой затягивалось до потери счёта минутам. Из тоннеля уходили в утробу скалы несколько коридоров, и всякий, кто оказывался внутри, сообщал разные сведения о том, сколько этих коридоров насчитывается и где именно они расположены. Никто не заблудился в тоннеле, но время внутри него, зажатое скалами, сходило с ума, и могло промчаться незаметно либо тянуться невыносимо долго.

Майя шла, придерживаясь за каменный свод, чтобы ненароком не свернуть в один из коридоров. Она наткнулась на несколько узких отверстий в стенах тоннеля, проделанных, надо полагать, троллями, а однажды – когда вспыхнул свет – ей даже померещились их злобные морды в этих норах. Когда по ощущениям Майи она миновала половину тоннеля, стал слышен неразборчивый гомон, и очень скоро под потолком зажглись электрические лампочки, которые излучали тусклый мерцающий свет.

– Ай, прелесть, как тебе хорошо! – хрипло заорали над Майиным ухом. Кто-то грубо надел ей на голову широкополую шляпу. Она вздрогнула и повернулась к престарелому толстяку, который, скалясь во весь рот, наполненный гниющими зубами, прислонил к ней осколок зеркала. – Я тебе отдам по смешной цене. Только для тебя! В честь наступающего праздника.

Майя скинула головной убор в руки разочарованно ругающегося толстяка, и тут же чуть не споткнулась о детскую коляску, выкатившуюся на середину тоннеля.

– Здесь оптимальная глубина люльки. Вам не нужно глубже, поверьте мне. У меня три подруги в этом году родили и используют модели с аналогичными люльками. Попробуйте, какая она лёгкая и удобная, – немыслимо высокая женщина в очках без оправы, с собранными в гульку волосами принялась энергично катать коляску перед Майей. – А перекидная ручка – это полный бред. Ну какая мать отвернёт от себя младенца в люльке? На практике перекидная ручка совершенно бесполезна. – Майя слабо кивнула и, преодолевая сопротивление великанши, отодвинула коляску. – В городе вам предложат то же самое в полтора раза дороже! Поверьте, вы ещё вернётесь ко мне. Там всё намного дороже! – кричала ей вслед высокая дама.

 

Тоннель влился в шумную площадь в разгаре дня, пестрящую всякой всячиной и вмещающую толпу народа. Площадь была выложена скользким пористым кирпичом, в разные стороны от неё расходились улицы, мощёные булыжником. Над красными и синими тентами, над стенами из жёлтого кирпича, над железными козырьками возвышалась огромная гладкая, ослепительно блестящая полусфера купола.

Майя двинула через площадь, заглядываясь на мимов, которые тут и там извивались на импровизированных помостах, и прислушиваясь к скрипачам и флейтистам, что усеяли затенённую часть площади. Не успела она пройти и двадцати шагов, как её пихнул в бок коротышка в выцветшей и насквозь мокрой бейсболке.

– Не желаете разместить рекламу? – пропыхтел он, истекая потом. – Бомбовое место – прямо над входом в тоннель. Постойте, девушка, я вам предложу в любой части города! Какой у вас бюджет?

Майя ускорила шаг и быстро достигла края площади, где начинались и откуда уходили по бесчисленным закоулкам торговые ряды. Здесь продавали солёную рыбу, финики и в несметных количествах виноград, глиняную посуду, белые простыни, которые висели над прилавками наподобие тентов, пылесосы и восковые свечи различных калибров. Майя втиснулась в один из рядов, который вскоре расширился, рассредоточивая поток людей.

– Трынь-трава! Покупаем! Улучшает кровообращение, восстанавливает память, укрепляет потенцию! Покупаем чудо траву! Делаем инвестицию в своё здоровье!

– Ру-у-уберой… – талдычил гнусавый голос, растягивая первый слог и заглатывая окончание. – Ру-уберой…

– Роспись на граните! Подходим, спрашиваем. Девушка, роспись на граните интересует?

Ближе к храму стали появляться подвешенные за ноги туши животных, а продавцы на все лады хвалили свежесть своего мяса. У одной из лавок Майя заметила вертлявого молодого человека с мольбертом. У него была пушистая рыжая шевелюра, чуть придавленная легкомысленным беретом, глубоко посаженные и очень живые глаза, крупный блестящий нос, похожий на набалдашник, и красивые подвижные губы. Он щурился, пил из кружки пиво мелкими глотками, гоготал над шутками хозяина, а сам не сводил глаз с висящей перед ним говяжьей туши.

– Все очень довольны, – донёсся до Майи голос, точь-в-точь как Илонин, прихлёстывающий наречия и прилагательные. – Это самый лучший.

Перед Майей возникли две спины: мужская и женская.

– А что это такое? – спросили из-за мужской спины.

– Мезороллер! – укоризненно фыркнули из-за женской. – Будто не видишь. А где он сделан?

– …-нде, – почему-то прошептал Илонин голос.

– Где-где?

– В У-ган-де, – прочла Майя по губам обладательницы Илониного голоса, сама не понимая как, вдруг оказавшись с ней лицом к лицу.

Майя отшатнулась и наткнулась на огромный женский живот. Несколько секунд они с беременной, которую Майя предупредительно поймала за руку, намереваясь защитить от самой себя, смотрели друг на друга, и тут женщина заулыбалась.

– Здравствуйте. Вы хотите купить дачу, я права? Мы вам поможем. Видно, вы очень везучая, потому что как раз сейчас есть эксклюзивный вариант. Ах, нет, – беременная пристально посмотрела на Майю. – Вы хотите продать. Верно? Пойдёмте в офис. Пойдёмте, пойдёмте, – женщина потянула её за собой. – Заключим договор – это простая формальность. В течение месяца мы найдём покупателя.

– Нет-нет, – пробормотала Майя, вырываясь.

Тут беременная отвлеклась на зевак, столпившихся у витрины, где были расставлены бутыли с морской водой – там случился скандал. Крошечная, почти наголо выбритая женщина в широком платье, волочащемся по полу, бросилась с дубиной на бутыли и успела разбить два дорогущих сосуда с морской водой. Её оттянули и теперь крепко держали за руки двое мужчин, а она истерички визжала и норовила укусить за руку хозяина, который с потерянным видом созерцал лужу и сверкающие в ней осколки.

– Вот паскуда… И понадобилось тебе…

– А я предупреждал, нанимай охрану, – назидательно заметил с раскладного стула у противоположной стены смуглый мужчина в униформе. Над его головой вывеска с раскалено-красным скорпионом предлагала услуги безопасности. Он закинул ногу на ногу, обнял рукой спинку стула и оценивающе, без злорадства, изучал убытки торговца морской водой. – Охрана как раз от таких юродивых защищает. Была бы у тебя охрана – на двадцать шагов бы к твоей лавке не подступила.

– А вы не сговорились ли с ней? – возмутилась какая-то женщина в толпе.

– Боже упаси! – перекрестился охранник, пожав плечом. – Оно мне надо? У меня и так работы невпроворот. Каждый месяц набираю новых ребят – столько заказов.

– Ага, сами понатравили на людей эдаких психов, и теперь работы у них невпроворот!

– Горячая сахарная кукуруза, – завопила вдруг юродивая, выпучив глаза. – Горячая сахарная кукуруза!

– Сволочь такая, устроила тут пляж, понимаешь, чтоб кукуруза лучше шла, – посетовал хозяин соседней лавки, окунув лапти в лужу морской воды.

Услышав это, юродивая оттолкнулась от земли и подбросила туловище с такой силой, что дюжие мужики чуть не упустили её, и истерически захохотала – угадал, мол, замысел, браво.

– Горячая сахарная кукуруза! – беснуясь, заорала она.

И тут, ломясь через толпу, к сумасшедшей приблизилась беременная.

– Ах ты падлюка! – зашипела она на юродивую. – Я-то думала, ты давно уже удавилась, а ты шляешься тут и людям гадишь? Мало ты ещё за свою поганую жизнь нагадила?

Лицо юродивой исказилось от ужаса, она сжалась и рухнула на колени, повиснув на ошарашенных своих катах.

– Когда же ты уже сдохнешь? – пошатываясь от ярости, беременная придерживала одной рукой задвигавшийся живот. – Бог об тебя руки марать не хочет – оттого ты ещё по свету ходишь. Ждёт, что ты задачу ему облегчишь, а ты всё никак? Как тогда сплоховала, так до сих пор духу не хватает? Мать в могилу свела, а себя всё жалеешь?

Юродивая отчаянно замотала головой и закашлялась, захлебнувшись слезами.

– Чтоб тебе ноги поотрывало, падлюка, чтоб тебе каждый проклятый камень, на который ты ступаешь, в горло впрыгивал и там застревал. Убирайся к чёрту! Пустите её, добрые люди, пусть катится в пекло, она вам больше не навредит.

Стоило мужчинам послушаться, юродивая, ссутулившись, бросилась вон. Она бежала торопливо, прихрамывая и хватаясь за стену, и юркнула в первый переулок, оставив собравшимся отменную пищу для сплетен.

 

Перед центральной площадью торговые лавки стали чередоваться с закусочными и пивными, а на самой площади, вокруг храма, за последними уже было явное большинство. Здесь торговали, в основном, тканями, не считая сувениров и картин, коих здесь было море, как и художников, пишущих портреты-пятиминутки за пару лепёшек или за кружку пива.

– Где я могу найти карту города? – вежливо и тихо произнесли над Майиным ухом. – Извините, у вас нет карты города?

– Может, вас интересует ананасная клубника? Смотрите, какая отборная – одна к одной. Взвешиваю килограмм? Или два?

– Постойте. Мне необходима карта города.

– На пристани спроси, – теряя к нему интерес, отмахнулся продавец.

Молодой мужчина поблагодарил, на секунду задержал взгляд на еловых венках, прибитых гвоздями к оконной раме, какая-то неразборчивая мука поразила его бледное лицо, потом сменилась покорностью – похожее выражение было у Кегеля, когда он слушал решение суда.

– У нас акция! Полтора метра по цене одного. Действует всего две недели, – мужчину тронул за плечо шельмоватый старикан в полосатом фартуке и соломенной шляпе. – Молодой человек, я вижу, вы не местный. Купите шёлк. Привезёте домой – соседи обзавидуются. Взгляните, это облачный шёлк – на коже не чувствуется, не парит, не мнётся. Вы такого не встречали и не встретите нигде в радиусе тысячи миль, я вам ручаюсь. Ну?

– Я вам свой товар навязывать не собираюсь, – претенциозно заявила, подворачиваясь под руку Майе, статная дама в элегантном брючном костюме. – У меня и так забирают всё до конца рабочего дня. Я и так раньше всех домой ухожу – это кто угодно подтвердит.

И тут Майю подхватило течением и буквально вынесло, как выносит лодку в открытое море, на центральную площадь. Концентрация человеческих тел здесь была такая высокая, что Майя не могла толком рассмотреть ни храм, ни панораму, ни что к чему. Она пробиралась между людьми, вдыхая запах пота и сырости, не видя ничего, кроме сплетающихся в клубок частей тел, пока на неё вновь не надвинулся тоннель: стены резко сузились, свет потух, и свист ветра заглушил галдёж. Потом и ветер стих, и объёмный звук собственных шагов стал её единственным сопровождающим.

 

Майя начала мычать детскую считалку, что услышала на площади возле карусели, забавляясь тем, как эхо обыгрывает мелодию. И только ей понравилось это занятие, как вновь появились продавцы.

– Столовое серебро для ценителей. Да, девушка, я вас слушаю? Хм… обозналась, а с первого взгляда похожа… Ну проходите, проходите, не заслоняйте товар.

– Вы возьмите этот. Этот не сломается. Да я знаю тот, что вы назвали. Тот говно, прости господи. Вы послушайте меня и возьмите этот.

– Вы меня извините, но не говорите глупостей. Не нужно думать глупостей, девушка. Не нужно рассказывать, а тем более думать, что без барбери можно обойтись. Сегодня ни один нормальный человек не обходится без барбери.

Они надвинулись на неё все разом, один впереди другого, схожие, как кровные родственники, с одинаково зловеще подсвеченными глазницами, с одинаково серо-оранжевыми лицами.

– Аквариумный маникюр за полчаса. Вы и глазом не успеете моргнуть. Да, и у нас можно курить!

– Пойдёмте со мной, я вам такое покажу. Сюда, сюда. Запонки из горного хрусталя вы когда-нибудь видели?

Майя ускорила шаг, проворно лавируя между торговцами.

– … для водного поло!

– Мы угостим вас кофе!

– Записывайтесь на СПА-процедуры…

– … себе блютуз? Любой гаджет! На любой случай жизни!

– … недёшево, но скоро конец тоннеля, это ваш последний шанс. Я готов немного уступить, подумайте.

 

Скоро тоннель действительно кончился. Майя очутилась на широкой поляне, окруженной цепью скал, над которыми выступал край восходящего солнца. Города позади видно не было. Несколько троллей, спугнутые светом, быстрее молнии проскользнули позади неё в тоннель. Тяжёлый плеск свидетельствовал где-то неподалёку наличие водопада.

Майя сделала несколько шагов и оказалась на гранитном плато, где из-за шума воды уже ничего не было слышно. Она посмотрела вниз, и тогда увидела, как метрах в тридцати внизу петлистый ручей, измотанный беспокойными водами, обрывался роскошной искрящейся прядью водопада, которая ниспадала вдоль чёрно-рыжего плеча скалы до самого ущелья, где вскипала, отгоняя от себя любопытные течения. И так это было пригоже среди рыхлых утёсов и загорелой травы, что дрожали коленки.

На уступе дальней скалы над водопадом, созерцая восход солнца, сидели двое: молодая женщина, раскинувшая шерстяную юбку на манер подстилки и укутавшая в неё ноги, и молодой мужчина, давеча показавшийся Майе похожим на Яшу Кегеля. Он скрестил вытянутые ноги и, отклонившись, упёрся корпусом на руки.

Подойдя ближе к ним, не привлекая к себе внимания, как будто превратилась в бабочку, вольную парить, где вздумается, не грозящую выдать чужие секреты, Майя расслышала их голоса.

– Так долго восходит солнце, – сказала молодая женщина. – Мне кажется, мы смотрим много часов, как восходит солнце. И кушать совсем не хочется. Возможно, я теперь тоже умерла?

– Нет, – молодой мужчина покачал головой. – Это чей-то сон, время в нём течёт по-другому. Но ты-то жива.

– Чей же это сон, если не мой? Я помню себя в нём, значит, это мой сон?

– Совсем не обязательно.

– Может быть, это сон скалы?

Он улыбнулся.

– А может, это сон вот этой нежной бабочки, что подслушивает наши слова? – предположила она. – Или сон постящегося праведника или, наоборот, кающейся грешницы. И если ты снишься умирающей грешнице, означает ли это спасение для неё?

Он пожал плечами.

– Ведь я не знаю её души.

– Но мог бы ты забрать её грехи, как хотел забрать мои?

– Я не знаю, ведь я не знаю их.

– Но если ты мог бы забрать мои грехи, почему ты не знаешь про других?

– Потому что тебя я знаю, а их – нет. Нужно идти туда, чтобы знать их.

– Много-много людей ждут спасения, а ты прозябаешь здесь со мной.

– Я и не думал, что так.

– Как? Разве ты не слышишь их молитв?

– Я их не чувствую.

Молодая женщина что-то спросила, но Майя не разобрала слов. Вместо этого она услышала плоский, запыхавшийся голос.

 

– Вот вы где! А я вас обыскалась.

Майя обернулась и увидела спешащую к ней беременную. Та настигла её, взяла под руку, отдышалась и сомкнула пальцы вокруг Майиного плеча.

– Здесь у нас филиал… ох, тут недалеко, сейчас пойдём, хух, всё оформим, – тяжело дыша, заухала беременная. – Мой опыт подсказал мне, что вы всё же хотите не продавать, а снимать. Я права? Только ещё не вижу, что: квартиру или дом. Похоже, квартиру, я не ошиблась?

Из тоннеля вышла давешняя юродивая. Она заметила их, замешкалась, а потом, решившись, двинула вперёд, на каждом шагу исподлобья взглядывая на беременную. Беременная ощетинилась и впилась в юродивую ненавидящим взглядом.

Когда та приблизилась, Майя рассмотрела её черты, и ей показалось поразительным сходство юродивой с судьёй Терешковой – тот же болезненно жёлтый цвет лица, те же глубокие – не по годам – морщины, тот же неприкаянный вид. И чем более очевидным становилось для Майи это сходство, тем более знакомой казалась и беременная. В ней переплелись и играли черты Антонины Рогоненко и Леси Гольцман, а потом в удалявшейся юродивой появилось что-то от странницы, которую Майя откуда-то знала и которую тоже встречала выходящей из тоннеля, но когда и при каких обстоятельствах – не помнила.

– Почему вы так её ненавидите? – спросила Майя у беременной.

– Это моя сестра, – мрачно призналась та. – Они с моей матерью зарабатывали тем, что носили кукурузу по морскому побережью. Ей не везло с замужеством, от этого она хандрила, иногда грозилась убить себя, а мать… она была скуповата... В третий год после моего рождения какой-то ловелас разбил сестре сердце, с горя она растолстела, вся одежда трещала на ней по швам, а выбить у матери копейку на новую тряпку было немыслимо. Кто-то крикнул что-то обидное ей вслед, когда они несли по пляжу кукурузу, и она бросилась в море, крича, что утопится. Мать кинулась за ней. Мать умела плавать, но сумка с кукурузой потянула её ко дну. Может быть, она не успела избавиться от неё, а может, не смогла себя заставить – мама была очень экономной. А сестра… она должна была видеть, что мать тонет… Наверное, она слишком увлеклась своим самоубийством. Покончить с собой у неё кишка оказалась тонка, но с той поры она сбрендила. А отец… выгнал её из дома. Угу. Так и не простил ей. – Губы беременной дрогнули. В эту минуту она была – вылитая Антонина Рогоненко. – Ну ладно, пойдёмте.

Но Майя уже не обращала на неё внимания. Она догоняла юродивую.

– Он вас простит, он вас простит, – в страшном волнении закричала она. – Ещё не поздно всё исправить! Вероника Максимовна!

Ничего не осталось в этой плюгавой престарелой гномихе ни от молодой странницы, ни от жалкой безумицы. Её лицо, недоумённое, вполне вменяемое, даже разгневанное, приблизилось к Майе вплотную.

– Мне поможет только смерть, – она стала удаляться и уже издалека повторила. – Только смерть поможет. Хотя…

Майя проснулась от звонка будильника.

– Что – хотя? Что?!..

Но среди скал больше ничего не было. Не было даже входа в тоннель. Только зелёная трава и воспалённый край заходящего солнца.

Майя сдалась и открыла глаза.

 

 

 

(в начало)

 

 

 


Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2016 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт магазина»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2016 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 


Оглавление

8. Глава 8. Умодробительная
9. Глава 9. Удушливая
10. Глава 10. Мелодраматическая
518 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 29.03.2024, 18:28 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!