Костер

Страна Байкалия

Ветер. Это ведьмы чешут косы
на Саянских кряжах под горой,
там, где юный Бог ступает босым
в мир потусторонний и иной,
там, где скалы – каменные люди,
время исполинов позади,
и индийский чай на туче-блюде
подают двугорбые дожди,
там, где солнце – хрупкий одуванчик,
небо – черно-белая стрела…
И… капканы ставит Вечный Мальчик
у гнездовья лунного орла…

* * *

Хочешь, расскажу, как тают искры,
отрывая тело от костра,
как парит орел в ущелье низко,
там, где убегает Ангара;
как восходом бодренький кузнечик,
взгромоздившись на гамак травы,
растирает крошечные плечи
перед наступлением жары;
как Байкал вздымает влажной грудью
белопенный мраморный поток,
и лежит на шапках вечный студень,
завернувшись в кружевной платок;
как гудит земля в толчках родильных,
гейзеры пуская в облака,
а еще – как пахнет томным дымом
каша в углеватых котелках…

Хочешь?.. Впрочем, знаю, знаю – хочешь,
чтобы, просыпаясь на заре,
первым делом разбирала почерк
росный по остуженной золе…

Первая молитва

Я бегу… от себя до тебя,
разбирая не-чётки на нитке,
изучая закон бытия
по растворам, эмульсиям, слиткам.

Нахожу в отпечатках камней
древних песен далекую тайну
и опалы сигнальных огней,
разгоняющих волчью стаю.

По прожилкам заплаканных скал
наблюдаю историю сотен:
их пещер потаенных оскал
говорит об удачной охоте.

По оленьим тропинкам – назад,
где скрываются в споровых топях
рассыпных изумрудов каскад,
кимберлитовых залежей опий…

…возвращусь… чтобы шкуру чинить,
ожидая охотника с битвы,
и на слезную женскую нить
надевать… звуки первой молитвы…

Собачье горе

А пес не выл… он просто слал луне
свой позывной, запечатленный в генах
и вопрошал: за что судьбина мне
дала любовь к хозяину и плену?

За что дала покорный этот взгляд,
и этот хвост, виляющий приветом
(или когда я в чем-то виноват)
пред божеством двуногим и одетым?

Да… пес не выл, он просто звал родных,
которые сбежали в стаю Гончих,
он слов не знал… ни тех, и не иных
и пел, как мог, белесой этой ночью.

Но… чуял он… что только этот вой,
когда душа в свободе неподдельной,
гласит, что там, где царствует покой,
резона нет для голосоведенья…

Надо ли?

Надо учиться мне жить без тебя:
складывать росы в жемчужные нити,
памяти крошки бросать голубям,
верить в приметы, знаменья, наитья, –
так, словно кроха, открывшая мир,
где муравьи – человечки и гномы,
клумбу за остров считает, а вширь
лужицу – морем у самого дома.

Надо учиться дышать через раз,
точки-тире подсчитав перелетных,
верить, что письма приносят час в час,
и непрерывно работают соты;
знать: облака запускают с земли,
а за стеной нарисованных сосен
словно воздушные змеи легли
крылья ветров, измаравшись об осень.

Надо... а надо ли, надо ль вообще
быть и дышать, если нет тебя рядом?..
Не затеряться бы в сером дожде,
не испугаться б грозы или града…
Верить, что осенью в хрусткую даль
смело шагнуло осипшее лето,
бабьим платком разгоняя печаль, –
надо ли, надо ли, надо ли это?

Надо! Ведь вера одна на двоих,
как и любовь, как и жизнь, как и время –
время, берущее корни из них –
истин простых и живучих как семя,
время, которое нам предстоит
в горсть собирать по осенним прожилкам,
зерна отсеяв от ссор и обид,
чтобы сложились судеб половинки.

Долькой лимонною

Самою верною глупость была:
взять, и лизнуть ту лимонную дольку,
ведь от похмелья болит голова,
а от любви и в похмельи нет толку!

Знаешь, что сил не хватило связать
звездные нити в тугую веревку,
что не успелось – не вывернешь вспять,
и не заменишь на сладкое горько.

Самою верной ошибкой была –
эти неспелые чувства и время,
что отдымилось, как к Утру зола,
там где костер сохранить не сумели!

Сколько ни тыкались в справочник снов,
сколько ни рвали беспечных ромашек,
где-то ответ был заране готов,
кем-то и судьбы расписаны наши.

Самою верной дорога была –
вкруг и поодаль от звездных дорожек,
ведь от похмелья болит голова,
а от разлук сердце горечью гложет.

Незачем было сидеть на луне,
свесив над речкой усталые ноги…
Долькой лимонною манят во мгле
в сладкие ночи обманщики-боги…

Болдинская осень

Исчезаю и таю… птица
на твоем седом небосклоне,
эта осень не повторится,
эта осень в забвеньи тонет.

Эта осень – как сто мелодий,
только вальс на листву не падкий,
и пластинку в тиши заводят
дневниковых страниц закладки.

Эта осень, словно сгущенка,
и сложнее в ней светотеням,
эта осень – как разведенка:
чем старее, тем ближе к телу.

Рукокрылая, да без тени –
на сомненья не «ложат» гримов,
эта осень – как день рожденья
безучастных к сюжету мимов.

Эта осень – как сто мгновений,
разделенных судьбой на дольки,
кинопроба – не вдохновенье,
кинобрак – просто брак, и только!

Эта осень нам не подруга,
и не стоит гадать на листьях!
Эта осень… была в Калуге,
где художник оставил… кисти.

Другу

А дождь… слепец! Рапсодом по земле,
по городу, уснувшему от скуки,
по Галилее снов, назло луне,
протягивая маетные руки
к топольим лицам, к искаженью луж,
к осевшим городским незлым сорокам…
Охоч до сплетен… но уже недюж,
поскольку горечь выплакал до срока…

Так ты… идешь? Или как этот дождь
застрянешь где-то нежеланным гостем
и будешь ждать, когда ночная дрожь
проймет изнеможением до кости,
когда, таращась в нежити солом,
на чердаке пригревшаяся кошка
вопьется слухом в уходящий гром,
не выбивший в предбаннике окошка…

Идешь?.. И сколько ждать тебя теперь,
в какой клубочек сматывать мне нитку,
чтоб избежать немыслимых потерь
и не сажать на холмик маргаритку?..

Соломенная вдова

Как-то в полночь попросилось на постой
опоздавшее на месяц бабье лето,
загорелое, с хмельною головой:
c одуванчиком резвилось в поле где-то.

На малиновых устах – одна любовь:
загуляло, мол, и вправду, не на шутку!
Расканючилось: «Хозяйка, ну, позволь
отдохнуть и отдышаться на минутку!»

А в саду щелкунчиков осенний рой
зашуршал и засолировал челестой,
и смягчилась баба, дескать, черт с тобой,
заходи, уж, здесь не тесно, хватит места.

Долго ль коротко, но день прошел и два, –
не уходит лето, дрыхнет на полатях,
где в дому живет соломенной вдова,
в сундуке храня не ношеные платья.

Прогоняла: и ухватом, и метлой,
но усилья пропадали, видно, даром,
а коровки божьи приносили в зной
колдовские и любовные отвары.

Даже зеркало (смотрелся царь Горох!)
засияло, словно девка перед свадьбой…
Но однажды… вышло лето за порог
и исчезло, не прощаясь, из усадьбы…

Только люди говорят, что неспроста
с той поры не спит хозяйка и ночами
открывает даже в зиму воротА
и поит скитальцев лунным мятным чаем…

Генерал

Душа, душа… Усталый тихоход.
Идет по Нилу, экономя силы.
Вот год прошел. За ним – такой же год,
такой же ход: невы-… и вы-… носимый.
В иллюминатор – тот же вечный вид,
полутона и тоны неизменны,
и тот же бой: за кров, за стол, за быт,
что должен быть приличным непременно.

Все тот же сон: про сказку наяву,
про то, что изменить нам все под силу
самим. Все так же я тебя зову
своим, а ты меня, как прежде, – милой…

Вот только день, похоже, стал длинней:
не спится и не нежится в постели,
и странная привычка у теней
возникла – рассутулились по стенам.

И пес ленив… Прогулками сидит
у ног и не резвится на лужайке,
разросся тополь и испортил вид
на голубятню в дряхленькой сарайке.

Длинней пролет как будто бы на метр,
ступеньки выше… Шаг ступил – и дышишь,
и понимаешь, что куренье – вред,
а сердце бьется раз на -надцать тише,
невесть, кем заморожено: вот-вот
ему наскучит ветхая обитель…

За шкафом – гвоздь, на нем который год
пылится выходной и бравый китель…

Иркутская пастель

Деревянные улицы старого города,
я привычен уже к колдовским мостовым
и теперь забываю, как стéпенно-гордо
вы когда-то казались всем миром моим.

Думал я, проходя под окошками теми,
что на свете величественней не найти
городов, где такие же были бы теремы,
городов, где такими же были бы мы!..

Под резными под теми лилась кружевами
задушевная песня моих стариков…
Я теперь далеко, за москвами, москвами,
вы теперь далеко от меня, далеко.

Только чудится мне, когда пригород старый
промелькнет меж перронов, полей и холмов,
что дома деревянные… корни пускают
и живут своей жизнью средь каменных снов.

Семьдесят восемь июльских ночей

Где-то любовь заблудилась опять:
что-то весенние скрипки не впору ей,
я голубям приказал запрягать,
пусть же несутся скорее, почтовые!
Близко – далёко ли, устлана степь
травами свежими, тропами новыми,
майские грозы исполнили степ,
лето – на всходе, хмельное и томное.

– Семьдесят восемь июльских ночей, –
право, откуда, ведь в месяце – тридцать?
– Это – у вас, а любовь-казначей
в магию чисел открыла границы.
Было их семьдесят восемь тогда,
лето прошло, и на цыпочках – осень,
и с укоризной смотрел календарь,
числа ночей собирая в колосья...

А под июлем стонала любовь,
переполняя цветочные блюдца
мятным нектаром и росной водой,
не позволяя устать, иль проснуться!
Перевязала дорожкою сны
по рушникóвым дарам и обрядам,
думали оба – дойдут до луны,
плакало лето от счастья, как надо...

Все перепуталось, трижды сошлось:
грозы галопом – по краю и мимо,
и отцветали попарно и врозь
свадьбами красок цветы полевые.
Переливались румянцем сады,
ночи глубокие в звездах тонули,
и на земле – только я, только ты,
только любовь в этом терпком июле!

Там, за окраиной зимних мирóов,
в звоне сияния северных красок,
с перецелованным летом втроем
мы вспоминаем июльскую сказку...
Вчетверо сложена летняя нить,
теплою шалью укрыла от бури,
эту Полярную ночь пережить
нам помогают все ночи июля!

Песнь ямщика

Да, знаешь ли… что песни держат впрок,
как яблоки, взморщённые морозом,
те, кто хранит душевный уголек,
идя по рифме с песней и по прозе!

Те, кто не раз в судьбе своей тонул,
но не протягивал к прохожим длани,
пускай, и как топор, идя ко дну,
и реи принимая, как медали!

А в далях, что давно уже не те,
давно не то, не эдак, между прочим, –
три вещих сна: пурга и эта степь,
и тот ямщик, что замерзал средь ночи…

Пусть все прошло, прошло и перешло
в другую ткань, в другую цепь событий…
Но, коль жива, – поют ее… назло ль,
иль потому, чтоб волком не завыть им!

Дуэтом, соло, хором иль толпой, –
поют в тайге или в пути ковыльем,
поют, когда уходят на покой
те, кто всю жизнь кроил Пегасам крылья…

Неб(о)ыль

Молнии свет, это у неба режутся крылья!
Грустный портрет крошки дождя пишут по пыли,
небо ж лететь в дальнюю даль хочет за светом:
людям не жаль, неба не жаль многие лета!
Свечи зажгут лиственных дел под- и мастерья,
песни дерев ветер успел сбросить на землю
в вечный огонь, чтобы испить день перехода –
небо опять будет просить летн(е)ой погоды!

Там, за рекой, белой рекой – Млечные дали,
там у небес вечный покой... здесь же – устали
сеять тоску, сеять любовь, сеять разлуку,
и о(т)пускать сотни грехов тянущим руки...
к небу опять, к небу всегда: небо – всесильно!
Только вода, всюду вода – в Книгах и в глине,
что под рукой, чьей-то рукой стала как масло...
Небу сейчас нужен покой... Небо... погасло...

Молнии свет – это у неба режутся крылья!
А у реки, Желтой реки, что-то забыли
те, кто полет не оплатил гривной иль пенсом...
Небу сейчас нужен пилот дальнего рейса!
В летну(ю)ю даль, в стаю таких – самых несчастных
сотен небес, что не хотят денег и власти,
молнии свет, это сейчас режутся крылья,
ведь улетать... в тысячный раз... Богу... под силу...