В моём аду тишина

 

 

 

Сашка везет меня на автовокзал. Я еду к родителям попросить немного денег, потому как теперь мы с Костиком должны нашему работодателю около тридцати тысяч за утерянную литературу-макулатуру.

 

Сашка страшно злится, нервничает, сигналит на светофорах и подрезает блондинок-неумех в маленьких «Пежо».

 

– Менты страшнее бандитов, – говорит Сашка, лихо перестраиваясь из ряда в ряд. – Это мудаки в законе, которым ничего не докажешь и против которых не попрешь. Ты же помнишь историю про сына прокурора?

 

О да, я помню эту историю. В небольшом подмосковном городишке сын местного прокурора, объевшись кислоты, сбил насмерть беременную женщину. Все знали виновного в лицо, но никто не осмелился пойти против денег и власти. Даже муж погибшей промолчал, потому что боялся за жизнь двух других своих детей. Свидетелей происшествия не оказалось, и дело чудным образом закрыли. Малолетний ублюдок продолжает безнаказанно закидываться наркотой и разъезжать на дорогой папиной машине. Женщина гниет в гробу, а внутри нее гниет ребенок.

 

Мне очень хочется верить, что когда-нибудь муж этой несчастной сможет побороть страх и взять в руки оружие. Я бы с удовольствием посмотрел, как захлебнутся в крови и дерьме Власть Имущие, Деньги Гребущие и Произвол Творящие. Но пока мы молчим. Мы все, как та женщина и ее ребенок, погребены под толстым слоем безмолвия.

 

Информация к размышлению: троих знакомых моего отца вынудили уволиться с работы за то, что они отказались подделывать избирательные бюллетени в пользу одной небезызвестной партии. Эти люди по двадцать лет проработали на благо своего государства, а в итоге оказались униженными, никому не нужными, за чертой бедности.

 

Добро пожаловать в Режим, мальчики и девочки. Смотрим в пол, шагаем в ногу.

 

– Если родители не помогут деньгами, звони, я подкину, – говорит Сашка, притормаживая на стоянке автовокзала.

 

Он взирает на меня с бесконечной жалостью, от которой хочется блевать.

 

– Ладно, – отвечаю я, глядя в окно.

 

Не хочу смотреть на Сашку. Мерзко это все. Все, что касается денег, так или иначе, попахивает мерзостью.

 

– Надеюсь, теперь бредовая идея с покупкой пианино отпадает? – вдруг спрашивает Сашка, и я морщусь, будто случайно съел тухлую креветку.

 

– Ни хрена, – говорю я излишне дерзко. – Из-за обезьян в погонах я должен наплевать на то, о чем мечтал? Не много ли им чести, Саш? Почему я должен признавать, что сила в идиотизме? Почему я должен позволять быдлу плевать себе в душу? Или ты хочешь, чтобы я тоже продался? Тогда уж лучше продаться подороже.

 

Сашка закуривает.

 

– Я не об этом говорю, Денис, – вздыхает он. – Просто мне кажется, что ты замахнулся на сверхмечту.

 

Я хватаю свой рюкзак с заднего сиденья, распахиваю дверцу и уже собираюсь выйти из машины, но вдруг снова поворачиваюсь к Сашке и сверлю его глазами.

 

– Нет никакой сверхмечты, – говорю я ему. – Сверхмечта – это то, на что дрочат унылые менеджеры. Это они, в твоем Мире Нефти и Газа, придумали сверхмечту, чтобы наполнить денежную гонку хоть каким-то смыслом.

 

Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга, а потом я добавляю.

 

– Ничего личного, Саш. Ты же знаешь, я иногда перебираю с эмоциями.

 

Мы улыбаемся, хотя ни одному из нас не хочется улыбаться.

 

– Ладно, пока, – говорю я, когда пауза неприлично затягивается. – Спасибо, что подбросил. Я позвоню.

 

– Конечно, – Сашка кивает. – Звони. И все же… Не борись с тем, что тебе не по зубам. Серьезно, Денис. Ничего не добьешься, только зубы сломаешь. К сожалению, в этой стране все именно так.

 

Я не виню Сашку за то, что он отказался от своей души и стал частью другого мира. Не виню, хотя и злюсь. В восемнадцать лет он потерял отца, мать-инвалид осталась на его попечении, и ему пришлось бросить музыку, чтобы выжить. Марго когда-то была и его преподавателем. Говорят, она даже плакала, когда Сашка уходил из института. Марго, старая, никому не нужная тетка, доживающая свой век на копеечную зарплату, знала: Сашка не вернется в искусство. Она плакала, потому что понимала: искусство должно держаться на таких, как Сашка, но государство не оставляет им выбора, душит их бедностью, отравляет отчаянием, обращает в иную веру.

 

Зарайск – застывшая картинка, тусклая поздравительная открытка советских времен. Люди передвигаются со скоростью полудохлых черепах в стеклянном аквариуме. Люди озабочены, удручены, ничему не удивляются, боятся завтрашнего дня, ни во что не верят, никому не молятся. Пластиковые маски, механические игрушки, у которых скоро кончится завод. Презренные «замкадники», которые не знают вкуса настоящих удовольствий, богом забытые существа, жизнь которых сводится к банальному потреблению продуктов питания и алкоголя. Это не мои слова. Это четко сформулированное мнение тех, кто живет внутри благословенного круга, имя которому Московская Кольцевая Автодорога.

 

Я вижу город совсем иначе. Его бросили на произвол судьбы так же, как и все остальные города нашей необъятной родины. Выживайте, если сможете и да пребудут с вами обмылки федерального бюджета. Аминь.

 

Раздолбанная маршрутка везет меня по узкой дороге, на которой ямы плодятся и множатся, как гнойные прыщи на лице подростка. В салоне сидят пять человек, включая меня и водителя, и мы все друг друга знаем. Здесь вообще все друг друга знают.

 

– Привет-привет. Ну, как там Москва?

 

– Да что с ней будет? Стоит она, белокаменная.

 

– А ты редко приезжаешь. Изменился, повзрослел. Друзей там, наверное, полно.

 

– Да как сказать…

 

– Куртка у тебя модная. В «Охотном Ряду», наверное, покупал.

 

– Нет. Здесь на рынке.

 

Они думают, что Москва в одночасье меняет людей. Да, она действительно меняет, но только тех, кто сам этого хочет. Те, кто не умеет ставить фильтры, кто покупается на дешевый блеск – самые беззащитные ее жертвы. Но виной тому не их корысть или слабость, а беспросветная нищета, в которой погрязла провинция. Девочка, купившая свои первые духи «Шанель» в самом настоящем ГУМе, и слетавшая летом в Турцию на отложенные с зарплаты секретаря деньги, считает себя если не хозяйкой жизни, то, как минимум, особой, приближенной к сильным мира сего.

 

Я не попался на уловку этой иллюзии только благодаря Сашке. Однажды он сказал:

 

– Если вдруг за месяц ты заработал больше, чем твоя мать – за год, это еще не значит, что ты заслуживаешь хоть какого-то уважения. Прежде чем ты его заслужишь, тебе придется пройти долгий путь. И не факт, что в конце пути, ты станешь кем-то. Работай, гордись талантом, развивайся, но забудь про понты. Понты тебя убьют.

 

В квартире, как всегда, скандал из-за денег. В семьях так называемого среднего класса (в который никто не верит, но о котором все говорят) подавляющее большинство скандалов происходит на финансовой почве. Сломался газовый водонагреватель; звонили из банка – напомнили о просроченном платеже по кредиту; у сестры нет зимней обуви, а на улице мороз; отцу опять задерживают зарплату.

 

Мы с мамой пьем чай на кухне, курим в приоткрытое окно. Она протягивает мне свернутые в трубочку бирюзовые купюры.

 

– Бери, только отцу не говори. И про милицию тоже. Он опять начнет за сердце хвататься.

 

Я киваю, но деньги не беру.

 

– Не надо, выкручусь. Дай мне рублей пятьсот на обратную дорогу, а там разберусь.

 

Мама колеблется, прежде чем убрать деньги в карман халата.

 

– Давай я тебе через недельку вышлю пару тысяч? Просто сейчас… ну вообще никак…

 

Ей стыдно, что она не может помочь сыну даже ничтожной суммой. Мне стыдно, что я вынужден просить такие ничтожные суммы у родителей, и при этом еще продолжаю думать об инструменте своей мечты. Нам всем стыдно, что мы влачим жалкое существование, в то время как кто-то коллекционирует авиалайнеры и остова. Разумеется. Мы недостаточно усердны, умны, напористы, агрессивны. Всегда есть кто-то на шаг впереди нас.

 

Входит отец, тоже наливает себе чаю. Он выглядит хуже, чем в мой прошлый приезд. Такое чувство, будто люди, на которых жизнь навалилась всем весом, стареют быстрее, чем того требует природа.

 

– Не занимался бы ты этой херней, – уже в который раз говорит мне отец. – Нашел бы нормальную работу. В Москве фирм навалом, где-нибудь бы пристроился.

 

– Это не херня, пап, – отвечаю я. – Общество будет обречено до тех пор, пока искусство будет считаться херней.

 

– Да понимаю я все, – кивает отец. – Вот только твое искусство тебя не кормит.